Ему исполнилось 120 лет. Дата не слишком круглая, а все же отметить ее стоит. Ни о ком из современных ему художников России не высказывалось столько разноречивых мнений, как о нем, Борисе Дмитриевиче Григорьеве. Он родился в 1886 году в Рыбинске в здании филиала Волжско-Камского банка, в котором занимал комнату его отец, управляющий этим филиалом. Умер в 1939 году во французском городке Кань-сюр-Мер на собственной вилле Борисэлла, названной им в честь себя – Борис – и в честь жены – Елизавета, Элла.

Между войнами

Отметить не круглый, но все же юбилей художника выставкой решилась питерская «Галерея искусств. KGallery», что на Фонтанке, напротив цирка и Михайловского замка. Как и все, что связано с этим художником, юбилейная его выставка уместна и неуместна, подходит ему и не подходит. Ибо (повторимся) не было в России более противоречивого, более уместно-неуместного художника, чем Григорьев. Взаимоисключающие мнения о нем равнообоснованны. Для одних он был и остается крупнейшим явлением русской живописи начала ХХ века. Для других он – символ и знак дурновкусия, кича, салонной пошлости, рекламной резкости, вторгшихся в русскую культуру в пору «восстания масс».

Для одних он – «русский парижанин», etrange («посторонний») русской живописи. Для других – «воплощение славянской души» в цвете и линии, наследник Павла Федотова, Достоевский русского изобразительного искусства, художник, давший наиболее точное изображение предреволюционной и революционной русской деревни. Порой эти взаимоисключающие мнения о нем раздавались из одних и тех же уст. Художник Константин Сомов, рассуждая о молодых членах объединения «Мир искусства», его «левом», если можно так выразиться, фланге, о Борисе Григорьеве говорил так: «Самый талантливый, самый яркий и в то же время пошлый и злой, дешевый и поверхностный порнограф».

Художник и искусствовед Николай Радлов свою статью о Григорьеве написал в виде драматического диалога между Энтузиастом, Скептиком, Критиком, дав понять, что критические и скептические оценки творчества Бориса Григорьева столь же обоснованны, как и самые восторженные, энтузиастические. Дурновкусен? Да… Пользуется дешевыми сильнодействующими эффектами? Да… Скорее рисовальщик, чем художник, поэтому самые слабые его картины порой напоминают раскрашенные рисунки? Да… И в то же время он – ярок, яростен, талантлив. Он точнее и безжалостнее многих куда более талантливых современников воплотил свое время, дурновкусное, катастрофическое, военное и революционное, уложившееся в точности между кануном первой мировой, 1913 годом, первым успехом Бориса Григорьева и кануном второй, 1939 годом, годом его смерти.

Между интимностью и монументальностью

Выставка, посвященная такому противоречивому художнику, сама не может не быть противоречива. Она организована частной галереей. На ней представлены только те работы, что хранятся в частных галереях. И это правильно, потому что Григорьев – художник галерей, салонов, изящный рисовальщик, великолепный иллюстратор. Ему идет быть представленным в частной галерее, а не в государственном музее. Он недолюбливал госучреждения, и – самое главное – госучреждения его недолюбливали. Его самый первый успех был связан с изгнанием из государственного учреждения, из Академии художеств.

В 1913 году студент последнего курса Академии художеств Борис Григорьев, вернувшись из Парижа, выставил в только что открытом петербургском Художественном бюро Надежды Добычиной свои парижские рисунки: апаши, проститутки, эмигранты, звери в Зоологическом саду, прохожие. Рисунки отметил Александр Бенуа в газете «Речь». Молодого художника пригласили принять участие в очередной выставке художественного объединения «Мир искусств» и… выгнали из академии «за лень, нерадение и склонность к вредному новаторству». Судьба все время так располагала Бориса Григорьева, что успех к нему приходил одновременно с неуспехом, неудачей. Он был человеком границы, человеком линии, про которого можно и нужно, даже вынужденно, сказать: с одной стороны… но с другой стороны... При этом ничего межеумочного, нечеткого, размытого, напротив – резкость, отчетливость, четкость. Никаких пятен, только линия.

Григорьев настолько любил линию, что посвятил ей восторженное эссе. (Вдохновленный этим эссе и григорьевским карандашным портретом Керенского, Исаак Бабель написал один из лучших своих рассказов о политике, лидерстве и революции – «Линия и цвет».) Бориса Григорьева называли магом линии, а можно было бы назвать человеком-линией, делящим свою собственную судьбу и живопись на противостоящие друг другу, четко очерченные сегменты. Человек-линия, человек-граница, ему идет взаимоисключающее.

Ему идет быть представленным в частной галерее: это так же верно, как и то, что ему не идет быть представленным в частной галерее. Особенно в современной российской частной галерее. Как правило, это – небольшие помещения, две или три комнаты. В эти зальчики просто не втиснуть его наихарактернейшие огромные полотна. Для таких полотен потребны залы музеев, чтобы во всю стену – от пола до потолка – громоздился его «двойной» портрет Мейерхольда 1916 года. Рисовальщик, мастер малой формы, иллюстратор, Григорьев был в той же мере заражен гигантоманией, как и вглядыванием в интимное, мелкое, незамечаемое. Он замахивался на то, чтобы рисовать «Лики России» в 1918 году, «Лики мира» – в 1921-м, «Лики Германии» – в 1939-м. 

Григорьев – монументалист, Григорьев – создатель огромных парадных портретов Шаляпина, Горького, Мейерхольда, президента Чехословацкой республики Томаша Масарика так же мало подходит для российских частных галерей, как Григорьев, собравший все свои парижские рисунки в альбом под названием Intimite («Интимное»), для российских государственных музеев. Григорьев весь уместился между интимностью и монументальностью. Его интимность – монументальна, эпична; его монументальность – интимна. Недаром на одном из самых своих грандиозных, фантастических парадных портретов, уже упоминаемом «двойном» портрете Мейерхольда, Григорьев с фотографической точностью зафиксировал две репетиции режиссера в его питерской студии на Бородинской улице.

Борис Григорьев был одним из учредителей этой студии и присутствовал почти на всех репетициях. Мейерхольд обучал студийцев прежде всего правильно, выразительно двигаться. На заднем плане картины Мейерхольд в алом плаще лучника натягивает тетиву – мол, вот так надо на сцене убивать. А на переднем плане Мейерхольд в черно-белом костюме денди обучает тому, как надо на сцене умирать. У его артистки Каролины Павловой, занятой в пьесе Шницлера «Шарф Коломбины», не получалось сыграть смерть. В конце концов Мейерхольд взбежал на сцену сам и показал, как это делается. Отсюда – косящий вбок глаз Мейерхольда на портрете: дескать, понимаете, как это надо изобразить? Следите за мной?

Воплощенное противоречие

Пишешь о Борисе Григорьеве и сам сразу попадаешь в противоречие: ну как это писать о выставке и рассказывать о картине, которой на выставке нет? Без этой картины трудно понять Григорьева, а ни в одну частную галерею ее не засунешь. Кроме пространственных трудностей есть еще и трудности профессионально-сословные. Музейщики не слишком доверяют галерейщикам, а галерейщики – музейщикам. Посему пребывать Борису Григорьеву разъединенным. Карандашный портрет Керенского – в частном собрании, огромный портрет Горького – в государственном музее Горького. Карандашные рисунки к Intimite по большей части в частных собраниях, «Олонецкий дед» из цикла 1918 года «Расея» – в псковском музее. Парадный портрет Шаляпина – в государственном музее художника Исаака Бродского, один из портретов Брешко-Брешковской – в частном собрании историка-советолога Ричарда Пайпса.

Человек-линия, художник-линия разъят на сегменты. Соединить его попытались в 1986 году во Пскове. Там прошла первая в СССР персональная выставка Григорьева. Она была повторена в 1990 году в Москве в залах Советского фонда культуры. Нынешняя выставка – третья. Названа она неправильно: «Борис Григорьев. Возвращение в Петербург». 

Точнее было бы назвать эту выставку «Борис Григорьев и художники-мирискусники». Ибо в первом зале выставки всего несколько картин Григорьева. Тут представлены Судейкин, Сомов, Александр Яковлев, Зинаида Серебрякова и др. Сразу видишь, чем отличался Борис Григорьев от других мирискусников. Достаточно сравнить небольшой портрет Надежды Добычиной, той самой, в чьем Художественном бюро впервые были выставлены парижские работы Бориса Григорьева, и портрет Брешко-Брешковской кисти самого Григорьева, чтобы почувствовать разницу.

И Сомов, и Григорьев изображают сильных женщин, что уже само по себе противоречие. Но Сомов делает это намеком, не сразу и поймешь, какая на картине бизнесвумен, так нежно, дымчато она изображена, нужно вглядеться, чтобы увидеть волю, хватку, насмешливую деловитость. А Григорьев изображает старую революционерку так, что с порога видно: да, эту старушку не зря называли «бабушкой русской революции».

Во втором зале выставлены только работы самого Григорьева. Одна картина – из его бретонского цикла середины 1920-х годов. Несколько латиноамериканских зарисовок, портреты начала века. Книги, проиллюстрированные Григорьевым в Германии в начале 1920-х: Moskovitische Erotik («Московитская эротика») и др. Можно было бы разместить произведения художника по хронологическому принципу, но устроители выставки полагают, что Борис Григорьев был подобен сам себе в любой из периодов своего художнического существования. Можно и так. Почему нет?   

«Галерея искусств. KGallery». Выставка «Борис Григорьев. Возвращение в Петербург»