Hароды, хотите ли я вам скажу громовую истину, какой вам не говорил ни один из пророков… Это – что частная жизнь выше всего. Ей-ей, это – общее религии… Все религии пройдут, а это останется: просто – сидеть на стуле и смотреть вдаль», – писал в свое давнее время журналист и философ Василий Розанов.

Трудности с терминологией

Почему-то именно эта цитата припоминается на камерном концерте Андрея Анпилова, состоявшемся на прошлой неделе в актовом зале Библиотеки имени Маяковского. Как назвать тот жанр, в котором работает Андрей Анпилов и многие другие поэты с гитарой? Чаще всего их называют бардами, но это как-то уж слишком романтично. При чем тут «домашние тапочки», «дворовый мотивчик», «подарил я тебе медвежонка», «выпивать – это наша работа» или «раскроет ладонь подорожник»? Какие скалы, какие фьорды? Было время, и в этой песне «в флибустьерском дальнем синем море бригантина поднимала паруса», но потом жанр повзрослел, может, и постарел, нагнулся к земле, к траве, к семье, да-да, к частной жизни и обнаружил в быту с домашними тапочками, родительскими собраниями, папой, мамой, сыном и бабушкой столько же поэзии, сколько и в скалах с фьордами.

Авторская песня – так чаще всего называют этот жанр. Название прикрепилось прочно, не стоит его отдирать, но оно, ей-ей, странное. А какая песня не авторская? Имеется в виду, что эта песня сделана одним человеком, автором. Мелодия, слова, исполнение – все его. Песня, сделанная подобным образом, несет на себе сильнейший отпечаток авторской личности. Ее затруднительно петь хором, хотя более всего хочется петь именно эти песни. Хором и в одиночку. Во Франции подобных певцов-поэтов называют шансонье. Там этот жанр не менее мощен, чем в России. Чего стоят Жак Брель или Жорж Брассанс. Такая же сильная традиция поющих поэтов имеет место быть в Австрии, Германии, Чехии и Польше. Там чаще всего поэты исполняют свои песни, наигрывая мелодии на фортепиано в кафе и кабаре. Про распространенность этого жанра по всей Европе тоже вспоминается на концерте Анпилова, поскольку он переводит «братьев по жанру» и поет их песни на русском уже языке.

Свое и чужое

«Знаете, – объясняет Анпилов слушателям, – каждый из нас здесь делает что-то свое. И мы все как-то замкнуты, порой не слышим друг друга, а вот дальнее эхо слышится лучше. Переводишь ведь то, что ты и сам бы написал, да вот в силу тех или иных причин не смог. А кто-то во Франции или в Германии, Австрии, Чехии, Чили нашел для этого слова. Тебе остается найти такие же слова на русском языке и положить их на ту же мелодию».

Он спел свой перевод знаменитой немецкой «Лили Марлен», которая считается военной песней. Но она скорее уж антивоенная, такая в ней тоска по женской ласке, миру и всякому такому прочему, что отрицает и зачеркивает война. Эту песню переводил Иосиф Бродский, но у Анпилова получилось лучше. Точнее. Анпилов перевел слово в слово, придумал только мотылька, опустившегося на плечо Лили Марлен: «Упаду в окопчик… // Где ты, милый друг? // Кто с тобою топчет // Освещенный круг? // Ты сегодня, думая о ком, // На плече // С мотыльком // Грустишь, Лили Марлен, // Грустишь, Лили Марлен?»

Мотылек на плече – это славно. Вроде как крылатые, легкие погоны мира, женственности и ласки. Такое дополнение текста естественно для Андрея Анпилова. Недаром он говорит: «Есть стихи и песни, к которым нельзя ничего прибавить, а я хочу писать стихи и песни, от которых нельзя ничего отнять». Подразумевается, что прибавить-то к ним что-то во всяком случае можно. «Я бы хотел написать песню из двух слов. Из трех слов», – признавался Андрей Анпилов перед тем, как спеть: «Что ж негромко шумишь // за окном, как листва, // то Нью-Йорк, то Париж, // то Москва, то Москва… // На земле, видит бог, – // времена, времена. // И звучат, словно вздох, // имена, имена».

Старая пластинка

Впрочем, есть некое дополнение к поэтизации частной жизни Андреем Анпиловым, которое делает эту поэтизацию трагической, чуть ли не монументальной. Дело в том, что это поэтизация быта и обыденности после мощных социальных потрясений, а может, и накануне подобных. Анпилов поет о маме, бабушке, папе, сыне. Поет о собственном детстве, читает стихи про то, как сидит на родительском собрании и старается не высовываться, словно школьник, не выучивший урок: «„Здесь Анпилов?“ – спросит педагог. // (…) Я на всякий случай – ни гу-гу. // Мало ли что мальчик натворил? // Если никуда не вылезать // И глядеть задумчиво в окно, // Может, все, что мне хотят сказать, // Рассосется как-нибудь само?»

И все это мило, смешно, печально, трогательно, сентиментально в самом лучшем смысле этого слова. Как вдруг он расскажет о том, что в Австрии купил старую пластинку еврейских песен на идише и услышал все те песни, которые пели ему бабушка и мама. Узнал мелодии. Тогда, объяснит он, и написалось вот это: «Скорей засыпай, моя милая птичка. // Вчерашняя боль, не боли. // Мне вымерший голос, сгорая как спичка, // Звучит из-под теплой земли. // На улочке пыльной – начало двадцатых, // Спокойно жужжит граммофон. // Но смотрят уже с фотографий усатых // Все те, кто нас выживет вон. // Поет вместо мамы чужая певичка, // Что завтра все будет sehr gut. // И ты не печалься, // Усни, моя птичка, // – Пластинку твою не сожгут».

После этой песенки становится понятно, откуда такая поэтичность и едва ли не монументальность в описании Анпиловым семейственной обыденности. Это – семейственная обыденность, способная выстоять в социальных и любых других потрясениях. Это то самое важное, самое главное, что должно сохраниться и сохраняется в человеческих отношениях. Частная жизнь. Та самая, о которой накануне войн и революций ХХ века говорил журналист и философ Василий Розанов. 

Андрей Анпилов. Вечер авторской песни. Библиотека им. В.В. Маяковского.