Мы – филологи…» – так называлась работа Фридриха Ницше. Однажды, когда при Анне Ахматовой Ольга Берггольц позволила себе крепкие выражения и Лидия Чуковская принялась урезонивать великую поэтессу, другая великая поэтесса царственно остановила подругу и, вероятно, вспомнив название той давней книжки, сказала: «Ну что вы… Мы же филологи».

Механизмы

Филология всегда была наукой яростной. Она всегда стремилась перейти из разряда гуманитарных наук или в заносчивую художественную публицистику, или в точные науки, чьи выводы точны и подкреплены формулами. Об этом вспоминаешь, когда берешь в руки книгу Лауры (ударение на первом слоге) Сальмон, уроженки Пизы, учившейся в Женеве у Шимона Маркиша, жившей в Ленинграде, а потом в Петербурге с 1987-го по 1993 год.

«Механизмы юмора. О творчестве Сергея Довлатова» – так называется книжка Лауры Сальмон. И уже одно это название способно и заинтересовать, и отпугнуть: в нем содержится то самое яростное стремление филологов и к публицистике, и к естественнонаучной точности. Разве в юморе могут быть «механизмы»? «Юмор» и «механизм» – «две вещи несовместные», как говорит немец Моцарт в маленькой трагедии Пушкина. Разве попытка разобраться в «механизмах юмора» не напоминает попытку «музыку разъять как труп», как говорит итальянец Сальери в той же трагедии? Российских читателей, возросших в идеологическом обществе, кичащемся своим последовательным материализмом, такая попытка раздражает.

«Нашарьте огурец со дна и стан справосидящей дамы даже под током провода, но музыку нельзя руками…» – писал Андрей Вознесенский, и с этим мало кто из выросших в СССР мог не согласиться. Однако, по всей видимости, католическая, идеалистическая догма надоедает не в меньшей степени, чем материалистическая. От набивших оскомину виршей в прозе про «невыразимые тайны творчества» хочется перейти к четкой схеме, разобрать механизм любого явления, в том числе юмора.

Юмор

Нечто юмористическое есть в том, что о творчестве недоучившегося студента филфака, загремевшего в конвойные войска, пишет ученейший филолог. Пишет по всем филологическим правилам, то есть на том языке, на котором писал и сам объект исследования. Довлатов и в Нью-Йорке-то не шибко овладел английским, зато изучают его и пишут про него книги ученые.

Изумление по поводу того, что итальянка написала книгу по-русски, сродни изумлению, которое в 1956 году испытали студенты МГУ с появлением на кафедре Ильи Голенищева-Кутузова – выпускника Сорбонны, югославского партизана, реэмигранта. Он стал читать лекцию по-итальянски. Некоторое шебуршание в рядах. К профессору устремляется староста курса. «А? – поражается потомок фельдмаршала. – Я думал, тем, кто изучает Данте, лекции читают на родном для Данте языке»…

Лаура Сальмон не только написала книгу про Довлатова по-русски, она перевела всего Довлатова на итальянский. Кроме того – «Новь» Тургенева, переписку Достоевского и его жены, «Анну Каренину», «Дьявола», «Крейцерову сонату» и «Отца Сергия» Толстого. К переводу она относится так же, как к юмору. И там и здесь есть механизмы, которые надо разобрать, – и только. Она пишет: «В IV веке Святой Иероним, переводчик Библии на латинский язык, установил бинарный принцип, по которому все тексты следует переводить прагматически и функционально, за исключением тех, что содержат тайну. Их перевод требует не столько материальных способностей (знаний, опыта, владения ремеслом), сколько какого-то воздействия извне, „вдохновения“. Нечто похожее утверждал русский поэт и великий переводчик Василий Жуковский: «Переводчик в прозе есть раб, переводчик в стихах есть соперник».

С этим вдохновенным, романтическим подходом Сальмон не согласна категорически. Она благородно не указывает на знаменитую смешную ошибку Иеронима. Он перепутал «лучи» и «рога», так что Моисей в его переводе после встречи с Богом оказался не осиян лучами, но… рогат. Ритмически организованную прозу Довлатова, схожую в этом отношении со стихами, она старается переводить точно. Ее описания своей работы над переводом можно сравнить со статьей Маяковского «Как делать стихи».

Отвечая на вопрос: «Где вы так научились говорить по-русски?», она смеется: «На улице Чайковского. Пионерское детство, ну, или комсомольская юность. Я хотела так говорить по-русски, чтобы в компаниях меня принимали за свою и хозяйка не кидалась бы специально для меня мыть стакан». Это не первая книга Сальмон на русском языке. Первая была про забытого русско-еврейского писателя Бен-Ами, чей архив Сальмон обнаружила на чердаке иерусалимской библиотеки Гиват-Рам с помощью тамошнего библиотекаря.

Довлатов и Пиранделло

Лаура Сальмон – убежденная рационалистка. Тем удивительнее обнаружить в ее тексте, разбирающем не что-нибудь, а механизмы юмора, обоснование трагизма смешной прозы Довлатова. Для анализа его юмора она привлекает научный текст нобелевского лауреата, драматурга и прозаика Луиджи Пиранделло L’umorismo. По ее мнению, Пиранделло точнее других понял природу юмора и иронии.

Возможно, но вот что несомненно: странный юмор самого Пиранделло схож с довлатовским. Просто Пиранделло не стесняется быть откровенно трагичным. Довлатов-писатель лучше воспитан и хуже образован, поэтому трагизм елико возможно скрывает. На близость этих двух писателей не обращаешь внимания, уж слишком из разных они миров, но когда эти фамилии оказываются рядом, родство обнаруживается. И пиранделловский близорукий профессор, прочитавший лучшую свою лекцию студенческим плащам, становится в один ряд с нелепыми и эксцентричными героями прозы Сергея Довлатова.    

Лаура Сальмон. Механизмы юмора.

О творчестве Довлатова. – М., 2008. – 256 с.