«Дальнейшая война не угодна Богу»

Сочетание кавказского гостеприимства с исламским повергает в транс: здесь какое-то совсем уж утонченное отношение к приезжим. Например, чеченцы считают своим долгом вымыть гостю обувь — и совершенно непонятно, что делать: то ли благодарить, то ли извиняться, то ли воспринимать как должное. Чеченец всегда постарается выполнить любую твою просьбу, но что он при этом чувствует: страх, неловкость или сомнение — приходится угадывать по нюансам интонации или не угадывать вовсе. В течение всего моего пребывания в Чечне в голове постоянно работал незримый вольтметр, оценивающий напряженность ситуации. От этого очень устаешь. Можно ли сфотографировать? Можно ли покурить в присутствии этих людей? Можно ли об этом спросить? Все время приходится себя контролировать, а это, как известно, гораздо хуже, чем когда тебя контролирует кто-то другой. И наоборот: чувствуется, что у людей, с которыми ты разговариваешь, в голове работает тот же приборчик. Например, завуч одной школы, расположенной на горе, сказал, что село было важной стратегической точкой и военные этим пользовались. «Как пользовались?» — автоматически переспросила я. Он посмотрел на меня каким-то странным взглядом, воцарилось неловкое молчание, которое прекратилось только со следующим вопросом. Как потом выяснилось, у этого завуча брат был боевиком, а другого брата посадили за пособничество. В конце разговора он сказал: «Спасибо вам большое, хоть вы и русские. Я понимаю, что у каждого народа есть разные люди, и хорошие, и плохие, но что было, того не перечеркнешь». Он, видимо, собирался по-другому расставить акценты, но получилось именно так. Впрочем, это был единственный случай подобной откровенности.

В Чечню меня взяли по блату: знакомые из Комитета помощи беженцам «Гражданское содействие» поехали туда исследовать школы в горных селах. Нужно было понять, какие школы больше всего нуждаются в помощи и в какой именно. Я увязалась вместе с ними. Это дало мне возможность увидеть очень много чеченских школ, поговорить с массой людей, побывать в десятке разрушенных горных селений. При этом, надо признаться, я была далеко не самостоятельна — многое мне пришлось видеть глазами тех, с кем я ездила. Нашими проводниками были сотрудники чеченских отделений «Мемориала», у них мы и жили. Все они очень симпатичные люди: Идрис в Аргуне — веселый и несуразный, ни про кого не говорит плохо; Хасан в Гудермесе — мягкий, интеллигентный, переживающий за всех; Шамиль в Грозном — серьезный молодой аскет, его родители погибли во время войны, братья и сестры уехали в Ингушетию, теперь он живет один в большом холодном доме, единственным украшением которого являются расклеенные по стенам желтые карточки с английскими словами. Всех этих людей объединяет безоговорочное желание оказывать помощь — в общей обстановке страха и абсурда это очень важный мотив остаться в Чечне. «Будем притворяться, как будто ничего не было», — с печальной улыбкой говорит Хасан, который всю войну провел в Гудермесе; хотя его самого судьба пощадила, увиденное и услышанное травмировало молодого чеченца почти как личный опыт.

Фото: Юлия Вишневецкая

Мы почти нигде не задерживались. Проводники из местной администрации или РОНО, сопровождавшие нас днем, вечером заставляли пить чай. Вернее, мы как будто случайно оказывались возле дома проводника. Я заметила, что чеченцы живут на удивление одинаково. Везде до блеска вылизанные полы, вычищенные ковры, аккуратные ряды ботинок у крыльца. «К чаю» полагается много всякой еды, в том числе курица с картошкой — блюдо, всегда приготовленное одним и тем же способом. Когда два раза подряд видишь эту курицу, эти ковры и традиционную кавказскую люльку, накрытую знакомым покрывалом, — но все это в чуть-чуть иной обстановке — возникает ощущение, что пространство искривляется. Правозащитники отчаянно не хотели ездить по Чечне поздно вечером; нас не раз звали остаться на ночь, но об этом и речи быть не могло — каждый раз мы возвращались в город, где нас ждал очередной «чай».

За четыре дня мы посмотрели двадцать две школы в четырех горных районах. Почти все школы в итоге слились у меня в голове в одно холодное помещение с сине-белыми стенами, украшенными многочисленными портретами Кадырова и его же афоризмами

За четыре дня мы посмотрели двадцать две школы в четырех горных районах. Это очень много. Почти все школы в итоге слились у меня в голове в одно холодное помещение с сине-белыми стенами, украшенными многочисленными портретами Кадырова-младшего и его же афоризмами. Кто это все вешает? «Попробуй не повесь!» — отвечают директора. Среди этих школ были и образцово-показательные, с ремонтом и детской площадкой, и совсем унылые, где жизнь еле теплится. Почти везде жалуются на нехватку кадров. «Было бы жилье, учителя сюда бы поехали, — говорят в РОНО. — Вон Кадыров, рассказывают, привез в свой Беной русских учителей, положил им зарплату 15 тысяч, они работают… А у нас ставка — две-три тысячи в месяц». Иностранный язык почти во всех школах — арабский. Преподаватель арабского, как правило, ведет факультативы по Корану и уроки этики, на которых рассказывает детям о чеченских традициях. В одной из школ Веденского района имам собственными руками сложил печку. Еще почему-то все говорят про ремонт спортзала: казалось бы, зачем бегать в душном помещении, когда вокруг чистый горный воздух и прекрасная природа, но нет — подросткам некуда девать энергию, говорят учителя, нужен спортинвентарь. Оказывается, для чеченцев спорт вообще очень важен, особенно вольная борьба. В некоторых школах есть психологи, и, как правило, они действительно занимаются с детьми.

Вот, пожалуй, и все отличия от среднестатистической российской школы. Впрочем, ситуация в разных населенных пунктах неодинаковая, многое зависит от состояния села и готовности людей строить здесь новую жизнь. Например, в селе Ушкалой школа с трудом помещается в маленьком домике учителя, а в соседнем селении, всего в паре километров отсюда, есть огромное здание, оснащенное дюжиной компьютеров — но учиться в нем некому: почти все жители с детьми уехали на равнину. Директор школы, пожилая усталая женщина с потухшим взглядом, рассказывает, как ученица школы погибла от осколка, как ее, директора, водили на расстрел, а дети увязались за ней — и только по доброй воле какого-то командующего всех отпустили. Я вспоминаю последнюю фразу изложения, которое читала в тетрадке одной чеченской девочки: «И Пугачев оставил Гринева в покое». Мы пытаемся выяснить у директора, чем можно помочь этой школе. «Да ничего не нужно. Загородку поставьте железную, а то нашу изгородь из дерева коровы опрокидывают».

Маленькая школа семейного типа

Дорога в Ножай-Юртовский район, часть федеральной трассы Баку-Ростов, сначала идет по плоской, как газон, равнине. Вдоль обочины то и дело попадаются группы молодых людей с большими черными пакетами. Среди них много девушек в платках и коротких юбках. Ковыляя на шпильках по зеленому простору, они аккуратно складывают в мешки мусор и элегантными движениями вытряхивают его в большие дымящиеся кучи. «Субботник, — объясняет мне Идрис, — завтра День конституции Чечни, годовщина референдума». Впрочем, такие мусорные процессии я наблюдала и задолго до дня референдума, и после него. Для меня запах Чечни — это запах горящего мусора. Такое ощущение, что в этой республике перманентный субботник.

Отношение к возвращению беженцев в горы, как я поняла из слов социальных работников, неоднозначное: государство вроде бы хочет, что-бы люди снова жили в горах, однако это невыгодно военным, которые стремятся полностью контролировать обстановку в этих районах

«Детей отпустили на субботник», — так нам в этот день говорили почти в каждой школе. В селе Гансолчу, впрочем, про это как-то забыли: дети учатся как ни в чем не бывало. Здесь вообще частной жизни уделяется больше внимания, чем государственной. Вся семья директора собралась под школьной крышей: жена и старший сын — студент-заочник — преподают математику, младший сын учится, дочка заканчивает одиннадцатый класс и наверняка рано или поздно окажется здесь же. Вместо страшного электрического звонка здесь вполне благозвучный колокольчик. Семейную атмосферу создает, в том числе, планировка школьного здания — два крошечных корпуса: в одном учительская, в другом два класса, разделенных перегородками еще на две части. Здесь же живет сторож, хозяин этих двух домиков. «Аренда стоит три тысячи в месяц. Эти деньги должно платить РОНО, но уже два года не платит. Он нас не выгоняет, потому что тогда потеряет работу сторожа, а это все-таки тысяча в месяц», — говорит директор школы Зелимхан Джабраев.

Фото: Юлия Вишневецкая

Старое здание школы, как и большинство домов в селе, полностью разрушено. В 2002 году, после того как в одну ночь убили старика-директора и школьного сторожа, Гансолчу покинули сразу шестнадцать семей. В скором времени уехали и все остальные. Село пустовало восемь месяцев. За это время были разрушены и те дома, которые хозяева оставляли целыми. Одни считают, что военные обстреливали пустое село, чтобы никто не вернулся, другие — что они просто растащили дома на стройматериалы. «У нас был старик, который очень не хотел уезжать — он уехал самый последний, плакал, — рассказывает жена директора Йисита, — потом на равнине всех нашел, уговаривал вернуться. Он был очень хороший человек, его везде принимали. Мы жили в Гудермесском районе: там все скучали, работали только женщины. А Ахмад Кадыров как раз пообещал, что будет помогать возвращаться в горы. Этот старик всех собрал — мы поехали в администрацию и попросили, чтобы нам выделили батальон охранять село. Вернулись. Увидев, что его дом разрушен, старик сразу слег с сердечной недостаточностью и через два дня умер».

Отношение к возвращению беженцев в горы, как я поняла из слов социальных работников, неоднозначное: государство вроде бы хочет, чтобы люди снова жили в горах, однако это невыгодно военным, которые стремятся полностью контролировать обстановку в этих районах. Для людей это тоже очень нелегкий выбор. Многие, как этот старик, хотят вернуться: чеченцы ведь очень привязаны к своим селам, веками хоронят всех представителей тейпа на одном и том же кладбище, даже если оно находится за пределами Чечни. Горцы чувствуют себя на равнине настоящими беженцами, при том что они не выезжали за пределы республики и поэтому не могут претендовать на помощь, которая так или иначе предлагается беженцам.

В то же время жить в горах страшно, особенно молодым мужчинам. Почти в каждом селе можно услышать про то, как люди в масках ночью забрали того или иного жителя и увезли в неизвестном направлении. Кого-то убивают, кого-то долго допрашивают и отпускают полуживого, кто-то пропадает совсем. Почти все проходят через унижения. Логика этих арестов произвольная: доносы, признания под пытками — любая информация, так или иначе попавшая в кадыровскую базу данных. Мотивом может быть и личная месть. Ситуация осложняется тем, что огромная часть кадыровцев — это амнистированные прошлой осенью боевики. «Это логика 37 года, — говорит Лена Буртина из гуманитарной программы. — Может быть, аресты и имеют какое-то рациональное объяснение, но главное — поддерживать атмосферу страха. Сейчас можно многое: судиться с федеральными войсками, жаловаться на главу администрации… Но сказать хотя бы слово против Кадырова опасно для жизни».  

На равнине в этом смысле жизнь спокойнее, особенно в городе: там нет боевиков, там проще «раствориться» в массе. Поэтому беженцы, как правило, связывают с горами прошлое, но не будущее. Например, Зелимхан и Йисита живут в горах, но дом для детей строят на равнине: в горах, говорят они, всегда будет опаснее, хотя здесь, конечно, никогда не умрешь с голоду. Насколько я поняла из статистики «мемориальцев», определенно настроена на возвращение в горы только четверть прежнего населения. Но это, видимо, люди с убеждениями. Мы проезжали село, где нет вообще ничего — с трудом можно угадать, где стояли дома — и все же бывшие жители хотят вернуться именно к этим пустующим холмам. Многое зависит от того, удастся ли человеку получить компенсацию за разрушенное жилье: как правило, поданные бумаги лежат в администрации много месяцев, а потом выясняется, что они потерялись. Обнаруживаются же документы только после того, как человек пообещает поделиться своей компенсацией. «Откат» составляет от 30 до 50 процентов, эти деньги идут по цепочке наверх. В очень редких случаях, когда село разрушено полностью, его глава может отстоять для жителей все сто процентов — 350 тысяч рублей. Многие предпочитают построить на эти деньги дом на равнине, но там уже возникают проблемы с земельными участками: их тоже приходится получать за взятку.

Фото: Юлия Вишневецкая

«Когда вернулись, сначала ходили по тропам за скотиной, боялись мин», — продолжает директор школы в Гансолчу. Все школьники в Чечне научены противоминным правилам — в каждой школе висят плакаты с собачками и ежиками, которые остерегаются незнакомых предметов. Но далеко в лес стараются все-таки не уходить, даже дрова заготавливают рядом с домом. За черемшой ходят группами — если кто-то подорвется, другие вынесут.

В школе 72 ученика, занятия проходят в три смены. Учителей химии, физики и русского языка нет. Эти предметы ведут другие преподаватели. «Как же так? Они же этого не знают...» — «Ничего, прочитает учебник, расскажет детям». Директор дает уроки информатики на единственном в школе компьютере, кроме того, ведет уроки труда и физкультуры. Мальчиков до шестого класса он обучает навыкам земледелия, с седьмого по девятый — строительному делу, а в старших классах — вождению своего собственного автомобиля. Иностранного языка нет. «Раньше был учитель арабского, но его арестовали. Потом отпустили, но он уже сюда не вернулся». Питание здесь, как и в большинстве чеченских школ, гуманитарное — от организации World Vision. Кашу варят в учительской на электроплитке. Раньше готовили на молоке — как нетрудно догадаться, тоже директорском — но недавно Зелимхан продал своих коров, поэтому молочная каша в школе теперь большая редкость. Над плиткой на стене висит зеркало, а над ним — трогательная надпись: «Учитель! Посмотри на себя. Улыбнись! И иди на урок».

Насколько я поняла, в традиционном чеченском обществе школа — это не антитеза семьи, а как бы ее продолжение. Здесь нет проблем с дисциплиной, учителей принято слушаться: они уважаемые в селе люди. При моем появлении ребятишки неизменно встают, и это каждый раз меня коробит — но они всегда встают в присутствии старших. С другой стороны, и к детям здесь, как везде на Кавказе, отношение другое: их редко наказывают, стараются выполнять их желания. В хорошем, но очень редком варианте, как в Гансолчу, чеченская школа — это нечто вроде сельского клуба, где взрослые учат детей тому, что умеют сами.

Определение травмы

 — Травмой называется повреждение тканей, вызванное факторами окружающей среды... различают травмы механические, термические... открытые... и закрытые...

 — Хорошо, Ваха, кто еще хочет задать вопрос? Аза, задавай вопрос.

 — Что такое антисептик?

 — Антисептик — способ химического и биологического обеззараживания ран. Антисептика предотвращает попадание микробов в рану.

 — Хорошо. Аза, иди к доске. Аслан, задавай вопрос.

 — Что такое травма?

 — Травмой... называет... повреждени...вызва...

 — Плохо выучил, садись. Кто еще скажет, что такое травма?

И так до конца урока. Это, как нетрудно догадаться, ОБЖ (основы безопасности жизнедеятельности). Ребенок, стоящий у доски, как будто парализован. Лицо у него такое, что, кажется, ему самому сейчас понадобится «антисептика». С первой парты ему шепчут — он пытается угадать, как должно прозвучать слово. Притом что именно эти дети, 13-14 лет, скорее всего не понаслышке знают, что такое травма и антисептик.

Фото: Юлия Вишневецкая

Это в старших классах. В младших все понятнее и веселее. Вот, например, урок природоведения. Учительница, на вид лет 50, сверкая золотыми зубами, ходит между рядами, за ее юбку держится четырехлетняя дочка. Топится печка, на ней греется ведро с водой для мытья полов. Ученица открывает книгу, в которой большими буквами написано: «Человек — разумное существо». «Мы знаем много разных животных. Корову, козу, зайчика, волка, тигра». Пауза. Переводим на чеченский. Четырехлетней малышке надоело стоять за спиной матери, она подсаживается к кому-то за парту, показывает мне язык и принимается рисовать. «Корову — правильно, зайчик — что такое зайчик? Хорошо». Читаем дальше: «Но есть среди них и такое животное, детеныш которого играет, как котята, любит печенье и мороженое. Но когда он вырастет, он выучит математику, научится водить машину...» Перевод.

Почти все занятия в первых трех классах — это уроки русского языка, дети его ведь совсем не знают. Да и чему там учиться в начальной школе? Там же, насколько я помню, одна ерунда. Но вместе с элементарным словарным запасом дети усваивают чужие для них аксиомы, стиль мышления и систему абстрактного знания: «Человек — разумное существо», «Волга впадает в Каспийское море», «Математика — царица всех наук» и так далее.

«Не поймут по-русски — скажем по-чеченски, потом опять по-русски. Встречая ребенка, говорим ему: "Доброе утро. Как дела?" Стараемся по-русски. Им же самим это нужно, им же... жить...» — смущенно признается директриса школы села Химой Шаройского района. Школа занимает половину жилого дома — во второй половине живут хозяева, сдающие в аренду две класса. В одном из них, съежившись и уставившись в парту, сидит  оказавшаяся в центре внимания единственная тринадцатилетняя девочка. «Вторая смена — остальные заболели», — объясняет директриса. Сейчас она занимается с девочкой математикой. На вид они ровесницы; прожившая много лет в Ростове 25-летняя директриса в кокетливой джинсовой юбке иногда кажется даже моложе, чем зажатый сельский подросток в платке.

Из трехсот жителей села сто пятьдесят — сотрудники РОВД. Даже женщины здесь носят милицейскую форму: на голове платок, на шее галстук. В горных районах вообще очень много разных военных: РОВД, ГРУ, подразделение охраны Кадырова, батальоны «Восток» и «Юг» — так сходу не разберешься. Сами чеченцы, как правило, не могут точно сказать, как называется военная часть, стоящая у них под боком. Сначала БТРы и домики из песка вызывали у меня нездоровый журналистский интерес, потом я просто перестала обращать на них внимание, как и на постоянно попадающиеся на глаза руины зданий и гигантские портреты обоих Кадыровых.

В этой школе всего семнадцать человек. В близлежащих населенных пунктах, как нам сообщили в РОНО, примерно столько же. В соседнем селе Кири школу два месяца назад пришлось временно закрыть. После того как одного из жителей ночью похитили, все его родственники быстро собрали вещи и уехали на равнину. В итоге из восьми детей школьного возраста в селе осталось двое. Одного из них я, кажется, видела. Впрочем, может быть, он еще дошкольник — кавказские дети вообще с рождения кажутся семилетними. Стоя на крыльце огромного деревянного дома, он размахивал игрушечным пистолетом и кричал мне: «Стоять!»

Фото: Юлия Вишневецкая

Наш шофер случайно оказался уроженцем этого села и двоюродным братом похищенного. «Он вообще в Кири уже давно не жил, работал в городе, в ГРУ, а сюда приехал в гости. Тут пришли за его племянником, он решил вступиться: давайте, говорит, разберемся, я тоже военный. В конце концов его забрали, а племянника оставили». По словам Аслана, такие истории после окончания войны случаются сплошь и рядом. «Во время войны было спокойнее: здесь стояла военная часть, мы помогали друг другу, нас не бомбили. А когда федералы ушли, начались вот эти аресты. Допрашивают, что знаешь про боевиков, кого можешь назвать. Хуже всего, когда человек совсем пропадает и его даже нельзя похоронить. Я хоть и отсюда, но жить буду в городе: там этого почти нет».

При желании придраться можно почти к любому горцу. Почти все они так или иначе имели отношение к боевикам. Для многих это родственники, кто-то пустил переночевать, кто-то давал еду. Правоверный чеченец, вообще говоря, должен принять любого — тем более трудно отказать человеку с оружием. «Мы были между двух огней, — говорят беженцы из горных сел. — Утром приходили боевики, вечером — федералы». Нетрудно догадаться, что на уроках истории тема российско-чеченских отношений здесь вообще не затрагивается. «Я боюсь что-то сказать, — говорит учительница истории в селе Харачой, одном из самых напряженных в Веденском районе. — У многих детей здесь родители погибли, у кого-то — ушли к боевикам. Рассказываю только то, что предписано учебной программой: в  таком-то году имели место такие-то военные действия. Если я скажу что-то больше, меня могут не так понять».

Первый день каникул

Каникулы в Чечне начались на день раньше — в честь годовщины референдума школьников распустили. В некоторых селах они почему-то отмечают недавно принятую конституцию общим кормлением птиц. В этот освободившийся день я набралась смелости и попросила Идриса отвезти меня в село Гуни Веденского района. Это очень красивое место, к тому же там находится мусульманская святыня — могила матери чеченского суфия Кунта-Хаджи. Идрис долго переживал, колебался, сказал, что по слухам в тех местах на днях опять были «лесники», но я, страшно устав от этого политеса, упорно делала вид, что не понимаю намеков и всю ответственность перекладывала на него — скажешь «нет», значит нет. В конце концов он согласился — с условием, что я надену платок и длинную юбку. Для надежности Идрис взял с собой жену: «С двумя женщинами меня никто не тронет, если что, скажем, что ты наша дочка».

Фото: Юлия Вишневецкая

По дороге встречаем нескольких подростков, идущих вдоль дороги с палками. «Вот, уже началось, — комментирует Идрис. — Летом бывает по семь тысяч паломников. Вот такая очередь из машин выстраивается! Хотя по правилам надо ходить пешком. Такого паломника в Чечне везде примут: они месяц-два идут пешком и всегда получают ночлег и помощь». Приближаясь к святыне, я нацепила платок, но, как потом выяснилось, неправильно: нужно было по-старушечьи завязать его под подбородком. В марте святое место почти пусто: я вижу огромное кладбище на туманной горе, среди могил вереницей ходит десяток старушек в белых платках. Они исполняют какие-то песнопения и хлопают в ладоши. Это, насколько я понимаю, зикр — но какой-то облегченный. По идее суфий должен доводить себя плясками до экстаза и изнеможения. Совершив несколько кругов возле самой главной гробницы, бабушки, пятясь, спускаются с горы, садятся в маршрутки с зеленым флажком и уезжают.

У меня возникает естественный вопрос: почему люди поклоняются Хеде, матери знаменитого шейха, где же его собственная могила? Оказалось, погиб в русской тюрьме. Впрочем, чеченцы в это не верят: «Он еще живой!» В этих местах бытует легенда, что Кунта-Хаджи бродит по Чечне и, как русский Николай Чудотворец, является людям в трудную минуту. Рассказывают, что его видели во время бомбежек и спецопераций.

Из трехсот жителей села почти половина — сотрудники РОВД. Даже женщины здесь носят милицейскую форму: на голове платок, на шее галстук

Гуни, Марзоймох, Первомайское и Мириди — села, объединенные общей администрацией и причастностью к святыне суфиев. Всего здесь насчитывается около двух тысяч жителей. Хотя большая часть не является практикующими суфиями и побаивается подойти близко к совершающим зикр, здесь все пропитано личностью Кунта-Хаджи. «Они гунийские!» — с гордостью говорит о шейхе и его семье глава администрации. Мне показывают дом, в котором жил знаменитый святой. «В советские времена туда хотел зайти один КГБшник, — рассказывают мне. — Мне кажется, говорит, там кто-то живет. Ему тогдашний глава объясняет: не надо, в этот дом уже сто лет люди не заходят. А он — пойду и все! Зашли они, а тут из угла вылетела птица и их оглушила».

Фото: Юлия Вишневецкая

Этот Ахмет Кунта-Хаджи Кишиев, как я потом выяснила, был самым последовательным мусульманским пацифистом. Он появился в ситуации, чем-то напоминающей сегодняшнюю, — на исходе кавказской войны, когда чеченский народ был на грани полного физического истребления. Глава тогдашнего исламского государства Шамиль настаивал на продолжении борьбы до последнего чеченца. Пастух из села Илсхан-юрт Ахмет Кишиев предложил единственную жизнеспособную альтернативу — принять грустную и несправедливую реальность с целью физического и духовного сохранения себя: «Из-за систематических войн мы катастрофически уменьшаемся. Царская власть уже прочно укрепилась в нашем крае. Я не верю, что из Турции к нам придет помощь, что турецкий султан желает нашей свободы и нашего спасения. Это неправда, так как сам султан является таким же деспотом, как и русский царь. Верьте мне, я все это видел своими глазами, как видел прикрывающихся шариатом деспотов в арабских странах. Дальнейшая война не угодна Богу. И если скажут, чтобы вы шли в церковь, идите, ибо это только строение. Если заставят носить кресты, носите их, так как это только железки, а вы в душе и сердце своем мусульмане. Но если будут трогать ваших женщин, заставят забыть ваш язык, культуру и обычаи, подымайтесь и бейтесь до смерти последнего оставшегося!»

Во всем остальном Кунта-Хаджи был абсолютный Махатма Ганди: он проповедовал не загрязнять воду, не обижать животных, не отвечать злом на зло и не носить оружия. «Война — дикость. Удаляйтесь от всего, что напоминает войну, если враг не пришел отнять у вас веру и честь... Ваше оружие — четки, не ружье, не кинжал. Погибать в схватке с врагом намного сильнее себя подобно самоубийству. Подобная смерть — неверие в силу и милость Всевышнего Аллаха, сотворяющего тиранов не во вред, но во имя очищения нравственности людей. Для тех, кто в тарикате, тираны — пустые истуканы, которые будут падать и разбиваться, словно глиняные горшки».

Почти все занятия в первых трех классах — это уроки русского языка. Вместе с элементарным словарным запасом чеченские дети усваивают новые для них аксиомы, стиль мышления и систему абстрактного знания: «Человек — разумное существо», «Волга впадает в Каспийское море», «Математика — царица всех наук»

Откровения Кунта-Хаджи были настоящим переворотом в чеченском сознании, но они выросли из традиционной жизни, из адатов, в то время как Шамиль насаждал в общем-то чуждую сельской Чечне исламскую государственность. В неразрешимом конфликте Кунта-Хаджи предложил освобождающую возможность относиться к любой власти как к формальности.

Для русских властей тарикат Кишиева был куда менее приемлем, чем газават Шамиля: мистика победить сложнее, чем воина. «Учение зикр, направлением своим во многом походящее на газават, служит лучшим средством народного соединения, ожидающего только благоприятного времени для фанатического пробуждения отдохнувших сил», — пишет в своем донесении 1863 года начальник Терской области Лорис-Меликов.

Фото: Юлия Вишневецкая

Интересно, что совсем молодой Кишиев погиб в Новгородской тюрьме, в то время как главный враг России Шамиль дожил в Калуге до глубокой старости, находясь на положении почетного пленника: он получал огромную пенсию, принимал множество гостей, в числе которых были и влиятельные российские политики. Умирать его отпустили в Мекку. Как государственный деятель он был понятен России, а его младший современник Кишиев воспринимался как опасность.

Неудивительно, что современные чеченские власти часто эксплуатируют риторику Кишиева. Сама фамилия Кадыров восходит к кадырийскому тарикату — так называется ветвь суфизма, которую распространял Кишиев, и даже нынешний президент позиционирует себя как последователя великого шейха, нередко ссылаясь на него в своих интервью. Конечно, в мире запредельного насилия все это воспринимается как риторика. Однако кое-где философия Кунта-Хаджи живет не только в виде книжной истины. Правда, его стихийные мюриды не берут на себя смелость говорить обо всем чеченском народе — они могут говорить лишь о сохранении своего села, своей семьи, воспринимая уже кадыровскую власть как формальность, с которой приходится иметь дело.

«Сегодня у нас по домам проверки, — говорит замглавы первомайской администрации. — День конституции — могут быть диверсии». Действительно, в селе полно военных. Это же Веденский район, родовое гнездо не только безобидного Кунта-Хаджи, но и Шамиля Басаева. «Сегодня двух человек забрали — я потребовал вернуть. Вернули. Я даже бумагу подписал в Ведено, могу показать: гарантирую, что у нас в селе боевиков нет. Я сам лично подписал приказ: кто уйдет к боевикам, семьи тех мы выселяем». Бексолтан Булатмурзаев уже больше десяти лет занимает здесь разные руководящие должности: глава администрации, замглавы, глава сельского клуба. Человек он для меня малопонятный: похож на толстых усатых чиновников из чеченского телевидения. В то же время вроде честный, защищает жителей: «Недавно опять увезли человека ночью. Я собрал наших стариков, поехал с ними в Ведено. В прокуратуре мы были, в ФСБ, в милиции. Говорим: мы этого терпеть не будем, давайте разбираться по закону. Через два часа вернули».

Наконец-то подходим к школе. Занятий сегодня, как уже замечено, нет, но в одном из классов сидят дошкольники, — это одно из немногих сел, где детей перед школой учат русскому. Впрочем, функция детского сада в данном случае важнее: родители платят по 80 рублей в месяц, чтобы с их детьми занимались в течение дня.

«Здесь у нас Хаттаб сидел», — хвастается школьный завуч, по совместительству сельский мулла и учитель географии. Оказывается, во время первой войны жители села подписали с федералами договор: вы нас не будете бомбить, а мы за это не пропустим боевиков. Было собрано местное ополчение, около 200 человек. И однажды ночью гунийцы, как они рассказывают, встретили Хаттаба. «Он, точно он был. Бородатый, вот этого не хватало, — говорит замглавы, показывая на фалангу своего пальца. — Их было человек двадцать вместе с иностранцами: на нашем те не говорили. Мы их заперли в школе. Потом я поехал в Ведено, доложил федералам. А они говорят: не было приказа такого человека задержать, отпустите. Пришлось отпустить. Тогда мы поняли, что наше сопротивление никому не нужно. Но всю первую кампанию мы продержались».

Спускаемся к колодцу, окруженному старыми ореховыми деревьями. Очевидно, раньше это было центральное место в селе Гуни — теперь центр переместился в соседнее Первомайское. Это очень старое, красивое место, чувствуется, что во время войны жизнь здесь не прервалась, как в других селах. Отсюда уехали очень немногие, бомбежки коснулись Гуни в меньшей степени. Возле колодца снуют прекрасные девушки с коромыслами, дети опять что-то жгут. На холмистом перекрестке двух дорог, образующих какое-то подобие городской развязки, стоят глухие старики в шапках. Один из них — бывший сельский староста, тот самый, на которого когда-то набросилась птица. Старики жалуются мне на проблемы с электричеством. Из дальнего оврага слышится звук, похожий на работу трактора или отбойного молотка. Мне объясняют, что это перестрелка (из новостей на следующий день я узнаю, что в районе действительно проводилась спецоперация, погибли четыре боевика). Так на родине чеченского толстовца отмечают первый день школьных каникул.

Внизу находится старинная мечеть, а наверху — еще одна школа. «Вот сюда я привез солдатских матерей, — рассказывает Бексолтан. — В первую войну, помните, было много таких: они ездили в Чечню искать сыновей. Я их подвозил. Одну звали Ира, другую, кажется, Наташа. По дороге меня остановили боевики, говорят: отдай их нам в заложники. Я отказался — привез женщин сюда, собрал всех жителей на школьном дворе. Боевики пришли, потребовали выдать солдатских матерей. Но мы не отдали. Они, конечно, были с оружием, но не стали ради этого стрелять в чеченцев. Моей семье еще угрожали, но потом в село вошли федералы и те отступили в лес».

Вокруг нас ходит грязный бородатый человек и со странной интеллигентной улыбкой что-то неразборчиво шепчет — слов не разобрать, но произношение отчетливо русское, почти без акцента. «Вот этого сфотографируйте! — говорит замглавы. — Это наш сумасшедший. У него никого нет: мать умерла, сестры разъехались. Отслужил в советской армии и начал понемногу уходить в себя. Уже лет двадцать живет на улице. Мы ему строили лачугу, но он в ней не живет, только таскает туда всякий хлам. Его недавно федералы забирали: думали, помогает боевикам. Пришлось и его искать. Потом через неделю мне сказали: «Забирай!» — нашел его в яме, избитого, полуживого. Он очень хорошо говорит по-русски, между прочим. Его спросили: «Где твое оружие?» Он отвечает: «Я свое оружие сдал после демобилизации...» — «Демобилизации», — шепчет юродивый и довольно улыбается. Потом, молитвенно сложив руки, смотрит в мой объектив и бормочет: «Предложить... насколько возможно... жениться...» Все вокруг хохочут: мне уже сделали предложение. А мне грустно: наверное, это единственный человек за всю неделю, который говорил со мной без вольтметра в башке.