В 2003 году три «КамАЗа», оснащенных маммографическим оборудованием, отправились по городам России проводить диагностику рака молочной железы. За три года через них прошли 20 тыс. женщин, у двухсот из них были выявлены злокачественные опухоли, еще у четырехсот шестидесяти — опухоли с высокой вероятностью злокачественности. Но врачи сразу женщинам о них не сообщали, жалея не только их, но и себя.

Пенза

В «КамАЗах», припаркованных напротив входа в пензенский кинотеатр «Россия», душно. Кузова разделены на две части: в одной стоит маммограф (аппарат для рентгена молочных желез), в другой — прибор, обрабатывающий цифровые снимки. На улице целая толпа женщин, они занимают очередь с пяти часов утра, хотя медики начинают работу только с восьми. Всех за один день обследовать все равно не успеют: «КамАЗов» всего два, а пропускная способность каждого — сорок человек. Решают составить список и проходить строго по нему, но те, кто оказался в хвосте очереди, возмущенно галдят и в конце концов завязывают драку с теми, кто попал в первые восемь десятков.

— И так почти каждый день, — вздыхает Елена Леонова, врач-маммолог из Московского онкологического института имени Герцена.

— И часто выявляется рак? — спрашиваю я.

— В Пензе, как правило, два случая в день, — отвечает Елена.

В кузов поднимается первая пациентка. Ассистентка врача просит ее раздеться до пояса и подойти к маммографу. Мы ждем, пока снимки поступят в компьютер. Увидев изображение на экране, Елена показывает на маленькое белое пятнышко на темном снимке. Я ежусь, представляя, что сейчас она объявит страшный диагноз, но этого не происходит.

— У вас не все в порядке, — обращается Елена к женщине. — Мы обнаружили небольшой узелок. Вам необходимо срочно пройти дополнительное обследование.

— Что за узелок? — встревоженно спрашивает та.

— Возможно, он носит недоброкачественный характер, поэтому вам…

— Доктор, не тяните, скажите, у меня рак? — перебивает женщина.

— Ну-ну-ну, прям так сразу и рак, — ласково успокаивает Елена. — Вам просто нужно обследоваться. Я вам выпишу направление в местный онкологический диспансер. Его сотрудник сидит в палатке прямо за нашим «КамАЗом». Обратитесь к нему.

Прижимая направление к груди, пациентка выходит из машины.

— Значит, вы не уверены, что у нее рак? — спрашиваю я Елену.

— Уверена, — отвечает та.

— Почему же вы ей об этом не сказали?!

— Думаете, приятно сообщать пациентке такое? В диспансере ей все скажут. А брать эту миссию на себя мне бы не хотелось.

— Разве за годы работы врачом вы еще не привыкли?

— Врач — тоже человек.

Обследование следующей пациентки выявляет уплотнение, которое, по словам Елены Леоновой, вполне в пределах нормы. Она подает женщине листок бумаги, я заглядываю в него — список трав начинается с тысячелистника.

— А нельзя было прописать какое-нибудь лекарство? — спрашиваю я.

— Можно, — отвечает Елена. — Только оно стоит тысячу рублей. Женщина встанет перед выбором — неделю кормить на эти деньги семью или потратить их на лекарство — и выберет первый вариант. Поэтому я и прописала ей травы, они тоже эффективны, только курс приема дольше.

В тот день было выявлено еще три опухоли, одна — у москвички, которая в Пензу попала проездом, по дороге к родне в деревню.

— Немедленно возвращайтесь в Москву, — строго потребовала врач. — У вас злокачественное уплотнение в начальной стадии.

Когда перепуганная пациентка ушла, пообещав выехать в столицу первым же поездом, Елена объяснила: «Не могла я отпустить ее на месяц в деревню — чем дольше тянуть, тем меньше шансов на излечение». Смена закончилась, врачи засобирались на обед, и тут в «КамАЗ» ворвалась еще одна женщина.

— Доктор, миленькая! Примите меня, я с утра в очереди, а на прием не попала…

— Приезжайте завтра.

— Да у меня же дети, семья…

— А у меня, — перебивает Елена, — ассистент, который сегодня уже получил свою дозу облучения от маммографа.

«Я не произнесу слова “рак”, даже если у пациентки опухоль явно злокачественная» — позиция многих врачей

Как ни уговаривала женщина принять ее в виде исключения, врач осталась непреклонной. «Не надо осуждать. Ее тоже не волнует, что ассистент рискует своим здоровьем», — сказала она мне, когда женщина вышла.

Это было летом 2005 года. Через неделю врачи передали все данные скрининга в местный онкодиспансер и уехали в другой город. Еще с год «КамАЗы» колесили по России, а потом их подарили местным диспансерам. Одна из машин досталась Ярославской областной онкологической больнице.

Тутаев

Сейчас подаренный Ярославлю передвижной центр уже три месяца работает в Тутаеве. Очередь здесь тоже занимают с утра, но уже не дерутся. «Потому что мы правильно наладили работу, — объясняет врач-рентгенолог Елена Евсеева. — Даем объявления в СМИ, оповещаем организации, фонды, банки, школы, и их руководство по списку направляет к нам своих сотрудниц».

Собравшиеся на улице женщины говорят, что, если бы врачи сами сюда не приехали, многим из них даже в голову бы не пришло обследоваться. Слово «рак» нагоняет на них такой страх, что они предпочитают вообще ничего об этом не знать. Поэтому к врачу часто обращаются, когда болезнь уже запущена.

В Ярославской области основной контингент добровольно обследующихся — пенсионерки и домохозяйки. Первые не делают маммографию в поликлинике потому, что обследование это платное и стоит около 700 руб­лей — им не по карману. Для домохозяек эта сумма подъемная, но в Тутаеве маммографа все равно нет — нужно ехать в Ярославль.

Первая пациентка тутаевского «КамАЗа» — пенсионерка Ирина Павловна.

— Доктор, ну что? Я умираю? — шутит она, пока рентгенолог рассматривает снимки ее груди в двух проекциях.

— У вас все в порядке, можете спать спокойно. Приходите через год… Пенсионерки — самый спокойный контингент, — добавляет Елена, когда за Ириной Павловной закрывается дверь. — У них такая жизненная установка: мы уже достаточно пожили, теперь будь что будет. С ними общаться гораздо легче, чем с домохозяйками, у которых нервная система ослаблена из-за недостатка общения и домашних перегрузок. Они тревожны, часто резки, требуют к себе повышенного внимания.

— Доктор, если у меня что-то есть, вы сразу скажите, — просит следующая пациентка, Наталья Константиновна.

— Конечно-конечно, — успокаивает ее врач. Припоминаю пензенский «узелок» и спрашиваю у Елены Евсеевой, действительно ли она «сразу скажет».

— Не наша функция объявлять приговоры, — отвечает Елена. — Я не произнесу слова «рак», даже если у пациентки опухоль явно злокачественная. Для такого разговора требуются определенная обстановка и тщательно подобранные слова. Какой бы тяжелой ни была ситуация, наша обязанность — внушить определенную долю оптимизма, ведь надежда умирает последней.

— Доктор, у меня на груди две шишки, — прячет глаза пенсионерка Антонина Петровна. Она вешает одежду на вешалку и утирает слезы тыльной стороной ладони. Впервые заметив уплотнение, Антонина Петровна страшно переживала, но в Ярославль на обследование так и не выбралась — это ведь машину надо нанимать.

— Участки жировой ткани без узловой патологии, — заключает Елена, разглядывая на экране снимки. — Можете успокоиться. Но все равно нужно понаблюдаться у районного онколога.

В тот день не было выявлено ни одного случая рака. В Тутаеве он вообще встречается не каждый день.

Ярославль

В кабинете главврача Ярославской областной онкологической больницы Николая Владимировича Ахапкина, опустив глаза, сидит пациентка Н. Доктор что-то шепотом ей объясняет. Она кивает, встает и идет к двери.

— Разве скажешь, что у нее рак мозга? — спрашивает Николай Владимирович, когда женщина выходит. — Уже три операции перенесла, сейчас будет четвертая… Ее пора переводить на другой виток химиотерапии — на ломустин. Но для этого нужно подать заявку в департамент здравоохранения и ждать четыре месяца… А к тому времени ее может уже и не быть. Вот, выписал ей препарат без заявки, и сегодня же мне позвонят из департамента и будут орать. Мы сознательно идем на юридическое нарушение. Хотите — пишите об этом. Мне по фигу. Лечение оправданно. Ей и в банке денег не дают — она расписаться не может, правая рука отказала… Люди как идиоты, но понять их можно — у них отчетность.

Многим женщинам даже не приходит в голову обследоваться. Они так боятся слова «рак», что предпочитают вообще ничего об этом не знать, а к врачу обращаются, когда болезнь уже запущена

Я уговариваю Николая Владимировича отвести меня в ка­кое-нибудь отделение. Мне выдают белый халат, шапочку, марлевую повязку и бахилы. Мы проходим мимо угрюмой очереди, ожидающей приема, поднимаемся в отделение. На скамеечке у палаты — мужчина в тапочках, рядом — пришедшая его навестить жена. Оба молча смот­рят в пол. Как правило, пациенты в онкологии старательно избегают чужих взглядов. Мы проходим в операционную. На столе женщина, наркоз уже дали.

— Рак желудка, — шепотом говорит Николай Владимирович. — Сейчас ее будут оперировать. Стой здесь. Смотри. Будешь падать, предупреди.

Во время операции опухоль не нашли, хотя она была диагностирована.

— Такое случается, — объясняет главврач. — Значит, лечение дало результат. Ну и слава богу! Путь живет тысячу лет.

Я выхожу из больницы. В больничном дворе — небольшое здание с вывеской «Ритуальные услуги». На белой стене черными буквами выведено «Белова, прости!».

Главврач

На стенах в кабинете доктора Ахапкина — детские рисунки. Их в больницу принесла его жена, чтобы напомнить мужу: кроме больницы и пациентов есть еще дом и дети. Ведь он, хоть и запрещает себе испытывать к пациентам жалость, проводит с ними больше времени, чем с близкими, и ради каждого из них готов рискнуть карьерой, чтобы обойти директивы начальства.

— Только что от вас вышел пациент с неизлечимой стадией рака. Вы будете его лечить?

— Я рассказал ему все о его состоянии. Операцию делать бессмысленно. Сейчас мы его обследуем, посмотрим, что вообще можно сделать. Я не знаю, сколько он проживет.

— Говоря с ним, вы не старались смягчить удар?

— Я считаю, что всегда нужно говорить правду, какой бы она ни была. Обмануть неизлечимо больных невозможно: у них обостряются все чувства, и они становятся как маленькие дети.

— Не разучились сострадать?

— Если разучишься сострадать, тогда снимай белый халат. Но в то же время я всегда говорю и докторам, и студентам: жалость должна быть разумной, вы не имеете права терять голову и тем более дружить с пациентом. Потому что наступает такой момент, когда ты ничем не можешь ему помочь. А он будет ждать помощи. Жить хотят все, неважно, в каком возрасте. Правда, вчера приходила одна девчонка — все, говорит, больше жить не хочу, устала, уже и место на кладбище нашла. У нее неизлечимая болезнь — рак молочной железы с метастазами в позвоночник. Боль невыносимая. Врачи к пациентам по-разному относятся, они ведь тоже разные: есть и хорошие, и плохие, и откровенные сволочи.

— А вы?

— А я прежде всего спрашиваю: «Что вы хотите знать?» Одни говорят: «Хотим знать все». Другие вообще ничего знать не хотят. Они лечатся, но не верят в свою болезнь. Тогда мы просим их назвать кого-нибудь из родственников, с кем можно было бы поговорить. Не хочет человек знать, ну и бог с ним. Больнее всего, когда приходят молодые…Потому что когда одним росчерком пера уничтожили целую службу — профилактическое направление, смотровые кабинеты, к нам начали приходить молодые девчонки с четвертой стадией рака шейки матки. Но даже здесь они не хотят говорить о том, что у них рак. Называют это доброкачественным заболеванием.

— Вы стараетесь их успокоить?

— Нет…

— Но вы же не имеете права убивать надежду!

— Имею, оно мне дано государством.

— И как вы себя при этом чувствуете?

— Крайне тяжело. Я не могу это передать словами. Хотел бы, но не получится. Вы ведь не видите, как у пациента дергается глаз, как затряслись руки, как он весь напрягся, словно струна, и пошел пятнами. А мне даже поворачиваться не надо, я по дыханию слышу… Я вижу, как жена вцепилась мужу в руку чуть не до крови и пальцы побелели. И спрашивает: «Сколько ему осталось?» Вам этого лучше никогда и не видеть, тут нужно иметь подготовку… И помощь не всегда на пользу. Я отменяю лечение, если оно приносит вред.

«Жалость — это не поддержка. Когда я делаю операцию, я знаю, что завтра человеку будет больно. И что, я его жалеть должен?»

— И люди не сопротивляются?

— Еще как! Приходят, ругаются, требуют возобновить. Но тут есть одна лазеечка: мы госпитализируем человека, объясняя это тем, что меняем схему лечения на более тяжелую, а сами вводим ту же глюкозу, тот же физраст­вор, говоря, что они с лекарством. Люди на обман поддаются, их даже рвет от чего-то. Это — ложь во спасение, хотя мы прибегаем к ней крайне редко. В таких случаях я всегда с людьми разговариваю — вы, говорю, пожалуйста, сделайте все свои земные дела, у вас ведь есть какие-то обязательства перед родственниками, близкими, никто ведь не знает, что дальше будет, а уходить из этой жизни надо спокойно.

— Прямо так и говорите?

— А как еще? По-английски я не умею.

— Но вы же не священник.

— Ну и что? Для этого вовсе не надо быть священником.

— Люди в вашем кабинете часто плачут?

— Почти нет, я им не позволяю. С ними нужно говорить только глаза в глаза и не давать им плакать…

— А себе?

— Отсутствие слез — результат десятилетней тренировки и работы над собой. А больным я говорю: идите за дверь, там проплачьтесь и приходите.

— А как же жалость?

— У меня в лексиконе такого слова нет. Когда я делаю человеку операцию, то знаю, что ему завтра будет очень больно, и что? Я буду его жалеть? Если только вы ему позволите расслабиться, он морально уже никогда не восстановится. Жалость — это не поддержка.

— А вы чувствуете, что вершите судьбы?

— Подберите термин помягче. Знаете, сколько врачей спились от безысходности? Они не могут перебороть себя.

— Вам, похоже, это как-то удается.

— Да, у меня есть прекрасное средство — пришел, упал, уснул. Или пошел на охоту и так устал, что даже думать ни о чем не можешь… Но при этом врач должен быть очень внутренне собранным, чтобы не наорать ни на сотрудников, ни на больных. Больные ведь такие занудливые бывают!.. В тысячу раз занудливей вас.

— Они так сильно вас раздражают?

— Раздражают — не то слово. Люди часто уже приходят с негативным настроем, им до меня кто-то объяснил, что лечение бесперспективно…

— У вас в больнице с пациентов деньги берут?

— У нас идет жесточайшая борьба со взятками.

— И вы никогда не брали?

— Что значит — не брал? Я считаю, неправильно отказываться от благодарности, которой ты не просил, не требовал, а люди принесли только от доброты своей души. Но когда человека загоняют в угол и говорят: либо ты нам платишь 20 тыс. рублей, либо мы тебя вообще не лечим… Против этого я воевал и буду воевать, насколько сил хватит. Медицинское обслуживание — каторжный труд, и оплачиваться он должен индивидуально, а не поровну. Врачам сейчас невыгодно много оперировать: что пять часов стоишь у стола, что пятнадцать минут — зарплата одна и та же. Тогда зачем, спрашивается, оперировать пять часов?

— А клятва Гиппократа?

— А вы читали эту самую клятву? Гиппократ говорил: никого не лечи бесплатно. Вот слова этой клятвы: «Я возьму на прожитие столько, чтобы хватило мне, моему учителю и моим детям».

— Ну, тогда больной с врачом в жизни не расплатится.

— Вот и представьте себе, сколько нужно с него взять.

— Николай Владимирович, почему люди заболевают раком?

— Я всем больным говорю: у вас в жизни что-то неправильно. Это нельзя объяснить. Но посмотрите сами, когда у вас возникло заболевание? Это ведь не просто так. Поэтому мы можем удалить опухоль, но не устраним той причины, которая вас к нам привела.

— Эта причина — внутренняя?

— Может, внутренняя, а может, внешняя. Если вы всю жизнь делаете пакости, то вам за эти пакости и воздается.

— Может ли врач такое говорить? Вы должны сказать пациенту, что он неправильно питался и много курил.

— А это не причина. Японцы давно провели исследование: из ста курящих и ста некурящих рак легких развился у одинакового количества людей. Когда-то мне довелось видеть одну бабушку, она при коммунистах разрушала церкви и очень много наворовала, так что родственники ходили вокруг нее толпами. А когда она все раздала — ушли. И она очень тяжело умирала от рака. В полном одиночестве. Все-таки бог есть.

Неврачебный долг

У Надежды Б. несколько месяцев назад от рака умерла мама. Она ушла из жизни, так и не узнав, что у нее за болезнь. Врачи по просьбе родственников до последнего дня скрывали это от пациентки, потому что, по мнению Надежды, близкие тоже имеют право решать — знать больному правду или нет.

— Почему вы решили, что правду нужно скрыть?

— Потому что я очень хорошо знала свою маму. Она была на 250% от мира сего. И если бы только прозвучало слово «онкология», к чудовищным физическим страданиям прибавился бы ужас, который ее бы добил. Может, религиозному человеку легче принять смерть, он знает, куда идет. Но у нас же тема умирания — табу. У нас смерть — это сбой программы, о ней не думают, к ней не готовятся. Вот она и срезает человека под корень еще до того, как он перестает существовать физически. Я хотела избавить маму от этого.

«Рак — это воздаяние за пакости. Посмотрите, когда у вас развилась болезнь. Мы можем удалить опухоль, но не можем удалить причину»

— А вы уверены, что имели право все решать за нее?

— Уверена. А потом, как скажешь? У нее было несколько кризисов, когда она была на волосок от смерти. Она смотрела на меня огромными, полными слез глазами и спрашивала: «Я что, умираю?» И я отвечала: «Нет». Во-первых, потому что сама этого не знала. А во-вторых, вы бы смогли сказать «Да»? Когда маме поставили диагноз и я первый раз выписывала для нее в онкодиспансере наркотики, врач сказал: «Через месяц придете за новым направлением, если оно еще будет нужно». А мама прожила еще почти четыре месяца. Именно прожила. Когда боль удавалось немного сбить, она тут же включалась в жизнь — в проблемы внуков, в какие-то житейские дела. Ее личность до самого конца не была раздавлена болезнью и страхом.

— И как к этому относились врачи?

— Знаете, как врачи называют умирающих? «Терминальный больной». Тоже не хотят лишний раз смерть поминать. И они тоже до последнего готовы поддерживать иллюзию «не конца». Когда говорят, что врачам на умирающих наплевать, — это вранье.

Фото: Кирилл Чаплинский для «РР»