Не кажется ли вам, что современный театр раздвигает границы морали? Вы играете в МХТ спектакль «Человек-подушка» Мартина Макдонаха, где перед зрителем постоянно кровь, пытки, звучат изуверские монологи…
Мораль, как известно, это некий коллективный договор о том, что такое хорошо и что такое плохо. Как всякое устоявшееся правило, она не всегда бывает полезна и порой просто не дает возможности двигаться. Вот и возникло, например, явление ирландца Макдонаха, который, согласен, пишет на чудовищные темы. Но он тем самым борется с этим окостеневшим состоянием европейского сознания, пытается через провокацию, через разбивание моральных принципов достучаться до живого отклика. Так что иногда это оправдано.
Но на современной российской почве, мне кажется, изображение чистой и незамутненной эгоистическими порывами души будет еще большей провокацией и вызовет у зрителя более сильное движение и даже раздражение, чем «мясо», кровь и мат. Это мое глубокое убеждение. Шекспир, который играл на сближении низких и высоких тем, — уникальное явление, и жаль, что мало мастеров, которые за это цепляются. Режиссер Кирилл Серебренников как раз из таких, у него есть внутреннее стремление к красоте, возможно, это его и толкает делать такие картины и спектакли, как «Изображая жертву» или «Человек-подушка».
Но моральный выбор все-таки должен упрощаться?
Он четко зависит от того уровня, до которого дошло общество. При появлении в нем какого-то нового движения никто о морали не думает, все начинают думать о том, как достичь цели.
Мне кажется, что сейчас великое время поиска, время растворений. Заканчивается умирание старого мирового режима, и кризисные ситуации, которые стали транслировать чаще, чем открытия и победы, символизируют, что пережит какой-то цикл. Та мораль, которую вы имеете в виду, сейчас растворилась, и еще ничего нового не родилось.
А как вы определяете для себя понятие «грех»?
Как несоответствие своему предназначению. В каждый конкретный момент, в каждой конкретной ситуации.
Насколько я знаю, сейчас идет подготовка к съемкам новой картины Андрея Эшпая об Иване Грозном…
Для меня уже не идет. Нет, фильм будет, просто я не буду в нем участвовать. Кино такая вещь — пока не выйдешь из кадра и не услышишь «Стоп. Снято. Съемка закончена», нельзя быть уверенным, что ты в нем снялся.
Но вы, наверное, все равно начинали готовиться к съемкам, что-то читали…
Я читал сценарий, листал Карамзина и других историков, но углубленного процесса не было. Очень много было работы.
Проблема греха для создания такого образа, наверное, была все же довольно актуальна.
Знаете, нам трудно об этом судить. Для того времени грех был совсем в другом. Я имею в виду, что Иван Грозный мог думать, убивая человека, что он не согрешает, а наоборот — угождает богу. Тогда были другие понятия, другие ощущения от жизни, от смерти. Ни один историк не может понять, на каком уровне у Грозного велся диалог с людьми, что там происходило, кем он был по отношению к миру.
Складывается впечатление, что вы задаете себе слишком много вопросов…
Я ощущаю в себе жажду поиска справедливости. Но чтобы без иллюзий. Для последних существуют специальные места, и мы работаем над созданием этих иллюзий. Полторы тысячи человек приходят и погружаются в них. Правда, мне все равно кажется, что зритель видит, что это просто несколько человек нарядились и пытаются что-то представлять. Но в итоге творчество создает иллюзию, что оно является правдой, и в этом вся прелесть. Через творчество можно достигнуть такого уровня, когда потрясающие вещи становятся правдой, потому что они происходят здесь и сейчас.
А бывали моменты, когда вы сомневались, что правильно выбрали профессию?
Безусловно, и эти моменты до сих пор возникают достаточно часто. И я готов все поменять, когда мне покажется, что на данном этапе все уже сделано и что нужно сменить род деятельности. Судьба в любой момент может измениться, и как-то заблаговременно планировать свои цели — значит просто уменьшать возможности перемен. Лично я сейчас не чувствую, что нужно что-то менять. Наоборот, я вижу, как много еще не сделано, как много хочется сделать и даже не найдено еще ответа — как.
Иллюзия — это хлеб актера. Много ли его у вас сегодня?
Как-то получается, что я кормлюсь тем, что люблю. И в этом, конечно, удача. Каждый за свой труд получает деньги, но выбор того, где и как трудиться, должен напрямую зависеть от твоего личного движения, позыва. Ведь чем любимее работа, тем лучше она у тебя выходит. И тем больше ты за нее получаешь денег. А чтобы прямо обрекать себя на конкретный жесткий заработок — такого у меня, кажется, никогда не было. Ведь выбор всегда простой: либо ты служишь ради того, чтобы служить, либо ради того, чтобы творить. В театре есть система распределения на роли, и лично мне даже интереснее принять свою судьбу, войти в ситуацию и сделать все по-своему.
Вы и в сериалах вроде «Частного заказа», «Хироманта» и «Трое против всех» снимаетесь, исходя из этой установки?
Конечно. Но часто приходится идти на большой компромисс с самим собой. Приходится жертвовать если не текстом, то смыслом, если не смыслом, то персонажем, если не персонажем, то диалектикой кино. Но свой хлеб не выбирают, он сам призывает: «Вот он я, ешь». Его дает время, и если оно не дает ничего другого — так уж узлы связались.
Не боитесь, что сама жизнь может для вас превратиться в игру?
Да нет, не превратится, я это уже точно знаю. В первой заповеди актера — «живите, а потом уже играйте» — есть большая мудрость. Важнее всего то, что творится вокруг, и это никакого отношения к профессии не имеет. Если актер ничего не видит, кроме своего театра, то вряд ли он сможет всерьез говорить о каких-то настоящих вещах.
Они важнее любой игры. Например, дом. Хочется еще, чтобы люди были больше похожи на людей. Иногда встречаешь таких существ… Мужчину вчера видел — 5 рублей просил. Здоровый мужик! Долго, очень долго стоял. За это время можно было бы заработать и не 5 рублей. Но вот у него такой выбор. И на эти 5 рублей он разменял столько человеческого…
