Один из парадоксов власти состоит в том, что она умудряется делать одновременно две противоположные вещи. С одной стороны, она всегда настаивает на том, что должно быть единство страны или народа. С другой — утверждает и утрирует различия между управляемым большинством и правящим меньшинством.
Правители успешно эксплуатируют этот парадокс только тогда, когда их право на своеволие или лидерство признано. Мы признали, например, право уходящего, очень успешного и популярного президента предложить своего преемника в лице Дмитрия Медведева. Большинство из нас исходило из того, что президент Путин свой контракт «наемного менеджера» выполнил и что в настоящий момент у нас нет оснований не доверять его выбору. В каком-то смысле нам было проще признать за ним право решающего голоса.
Химизм, в котором вырабатывается право на власть, легитимность правителей, много сложней, чем процедуры электоральной демократии. Например, британцы до сих пор подкрепляют авторитет парламентаризма монархическим скипетром и короной. В Иране электоральные процедуры поддерживаются исламской традицией. В Венесуэле — харизмой волевого и яркого президента Уго Чавеса. Европейским бюрократам пока удается строить современное сверхгосударство только потому, что они с успехом эксплуатируют объединительный европейский проект, мечту о всеобщем мире и благосостоянии.
В разных странах вопрос о признании авторитета власти решается по-своему. Особенно остро он встает именно в те моменты, когда наступает время передачи власти из одних рук в другие. Меньше всего проблем возникает там и тогда, где и когда одновременно сосуществуют несколько источников легитимности. Стабильная власть бывает оправдана как будущим («мы что-то строим» — коммунизм, Евросоюз, самое свободное общество), так и прошлым, традицией («мы наследуем» — первому императору, британской монархии, тысячелетнему царству). А в современном мире — еще и общенародными выборами. В теории все просто. Но в жизни, особенно в нашей, российской, оказывается довольно мудрено.
Нельзя сказать, чтобы наши элиты и народ сильно доверяли избирательным процедурам. Иначе вертикаль власти не была бы отстроена так быстро. Могут ли наши лидеры черпать свой авторитет в истории и традиции? Довольно сложно делать это в стране, пережившей за одно столетие два революционных перелома — октябрьский и перестроечный. Столь же трудно ответить на вопрос, какое именно будущее мы предлагаем себе и миру.
Владимир Путин был признан как президент прежде всего потому, что предотвратил развал страны и создал условия для устойчивого экономического роста. Но восстановительная задача в основном уже решена, а рост, как нам хорошо известно, явление циклическое. И как только появляется мысль о том, что некий цикл завершится, возникают навязчивые вопросы. То, что новый президент может стать непопулярным, — это еще не вся беда. А вдруг государство не сможет ответить по тем социальным обязательствам, которые на себя взяло? Не возникнет ли у кого-то желания снова перераспределять собственность и активы? Не оживет ли вновь региональный сепаратизм? Не захотят ли регионы-доноры пересмотреть механизмы перераспределения бюджета? Не обидятся ли бездомные военные? Не потекут ли вон из страны забытые и никому не нужные мозги? Не перестанут ли женщины опять рожать?
Вопросы эти нужно ставить вовсе не для того, чтобы понять, насколько эфемерны наша стабильность и потребительское счастье. Просто обществу нужны гарантии того, что в случае изменения цикла у власти по-прежнему останутся источники легитимности и авторитета. Мы хотим, чтобы никакой кризис не лишил власть права настаивать на политическом единстве нации. Нам нужна власть, которая при всех обстоятельствах чувствует, что она вправе властвовать.
