Итак, что же произошло в Париже в мае 1968-го с точки зрения политической истории XX века?
В тот год сразу же после майских событий я, в то время студент философского факультета МГУ, случайно оказался в Париже. Мои родители работали в советском посольстве, и я приехал летом к ним в гости. Конец июня, «революция» закончилась. Помню ночную прогулку по Парижу: сгоревшие машины, вывороченная брусчатка, остатки арматуры, разбитые витрины — короче, следы боев. На перекрестках посты полиции. Поразили большие толпы молодых людей в Латинском квартале — по две-три тысячи. Они просто стояли и молчали. Невероятное зрелище. Почти нет разговоров, многие курят. Шокирующее впечатление от тишины «после битвы» запомнилось больше всего. Эйфория сменилась чувством поражения неудавшейся «революции».
Много лет спустя в Страсбурге я почти целую ночь беседовал с супружеской парой — активными участниками боев за Сорбонну. Он был комендантом одного из университетских корпусов, а она — его помощницей. Эти два бывших маоистских радикала рассказывали, как они делали «коктейли Молотова», как их атаковала полиция, как они от нее отбивались. Для них это была настоящая война. Было много раненых, правда, погибших почти не было. Есть даже такой анекдот. Популярный сегодня философ русского происхождения Александр Кожев спрашивал одного из великих, кажется Жан-Поля Сартра: «Ну, что же у вас там случилось?» — «Как что? Революция!» — «А жертвы были?» — «Нет, не было». — «Ну какая же это революция?!»
Чего я не могу объяснить, так это повсеместности революционного порыва. Выступления студентов прошли цепью по всей Европе. Май 1968-го во Франции — лишь один из очагов мощной европейской, если не мировой, энергии протеста.
Было это революцией или нет, да и правильно ли вообще именно так ставить вопрос?
Волнения мая 1968 года в Париже породили много толкований. Я думаю, это была попытка Освобождения. Даже не революция, а бунт молодых интеллектуалов. Взрыв недовольства, экстаз обновления, что-то вроде эпидемии, внезапно охватившей многих и многих гуманитарных людей, как, впрочем, и другие «угнетенные» слои французского общества («пролетариат»).
Иногда термин «освобождение» путают со «свободой», но это разные понятия. Освобождается человек, свободу обретает гражданин. Революция 1968-го была освобождением от того, от чего освободиться невозможно, — от ближайшего Прошлого. Часто революции кажутся бессмысленными и неудачными именно поэтому. Мы даже не можем установить законы, по которым они совершаются. Слишком много случайного. Мы называем какие-то исключительные события революцией и не знаем, сохранится ли это убеждение в будущем.
Очевидно, что в движении революционных событий есть нечто быстрое, разрушительное и есть нечто замедленное, остывающее. Что-то похожее на наказание за прежнюю быстроту и внезапность. Я имею в виду Контрреволюции, которые по длительности и циничной практичности всегда превосходят революции. Постепенно они уничтожают все, что казалось революционным, прежнее возвышение чувств снижают до посмешища. Контрреволюция — часть революционного процесса.
По вашему мнению, именно контрреволюция становится истинной матрицей истории? Не могли бы вы уточнить отношение революции к контрреволюции…
Часто революция — это провокация, проект Невозможного, набросок пути к недостижимому Идеалу. Революция как видение, чудо, праздник. Но и как конкурс самых неожиданных идей. Это, бесспорно, экстатическое действие.
Революционная вспышка готовится долго. Слишком много факторов должно соединиться — экономических, политических, образовательных. Например, экономическая сторона мая 1968 года состоит в том, что к этому времени сложились политические предпосылки для рождения среднего класса, а это основной класс в «бесклассовом» постиндустриальном обществе. В послевоенное время завершается восстановление хозяйства Европы. Все оказывается вдруг «хорошо», появляется жирок. Однако никаких структурных преобразований общественной системы не происходит — по-прежнему XIX век. Власть, бюрократия, политические движения, экономическая жизнь — все было завязано на старых институциях. И, главное, на старых идейных и идеологических предрассудках.
Назревает общество потребления, требующее других институтов, другого управления. Больше нет доминирующего классового противостояния «буржуазия — пролетариат». У революции есть враг, и восставшие массы знают его, но это не буржуазия, а все то, что называется Капитализмом. Но парадокс революции мая 1968 года заключается в том, что на ее волне родился Средний класс, другое общество. Вот такой странный удар Истории — направлен на одно, а рождается совсем другое. Не случайно многие из активистов 1968-го стали выдающимися менеджерами, заняли ключевые позиции в обществе. Даниэль Кон-Бендит сегодня депутат Европарламента, вождь умеренного крыла Партии зеленых. Марк Кравец стал шефом заграничной службы крупнейшей французской газеты «Либерасьон». Разве, изучая этот список успешных «революционеров», мы не приходим к выводу: революция-то удалась?..
Массовую основу мая 1968 года составили студенты, молодежные группировки самых разных политических направлений — но разве они определяли важнейшие черты и идеологию майской революции? Каковы те невидимые глобальные процессы, которые в 60-х годах начали изменять облик европейского общества?
Могу назвать одно из явлений, спровоцировавших выступления студентов. Впервые рабочий завода «Рено» смог послать своего сына или дочь учиться в Сорбонну. До этого прием студентов на гуманитарные факультеты был крайне ограничен. В 1851 году высшей школой Франции были подготовлены только три тысячи специалистов по гуманитарным дисциплинам. В 1900 году — то же самое. В 1920-м — семь тысяч выпускников. В 1930-м — 12 тысяч. Количественный рост связан только с демографией. Но в 1965 году — уже 40 тысяч студентов. В 1968-м — 81 тысяча студентов. Эта молодежь и стала основным героем праздника Освобождения.
Нет никакой единой стратегии, никто ни за кого не решает, нет единого центра руководства. Слишком много участников. У каждой группы — маоистской, марксистской, ленинской, троцкистской — своя программа.
Итак, май 1968-го — одно из решающих событий второй половины XX века — имеет две истории: одна говорит, что революция была подготовлена, а другая — что она была лишь стечением обстоятельств. И эти две истории не противоречат друг другу — как это понять?
Действительно, май 1968-го — время невероятного стечения обстоятельств, судеб, теорий, идей, личностей. Думаю, это было прощание с революционным XIX-м и взгляд в XXI-й век. Еще Жорес видел в Великой французской революции 1789–1795 годов «начало всех начал»: нет конца революции, она не заканчивается, а только всякий раз начинается. Часто встречаются комментарии о том, что революция мая 1968-го «естественно» подражает революции 1848 года, которую исследовал Маркс, последней из буржуазных революций, и что этот «взрыв» — явно мелкобуржуазная революция, не «пролетарская».
Даже в выборе теорий обществ и главных идей того времени можно провести водораздел по маю 1968 года. Одна часть тогдашних теоретиков еще остается как бы в XIX веке и ставит вопрос об Освобождении (руссоизм и просветительская идеология). Чтобы вернуть человека к его изначальной природе, данной богом, нужно пройти этап высвобождения его истинных влечений. Надо быть правдивым, честным, бороться против предрассудков, быть «естественным человеком» — и, наконец, стать Субъектом истории.
Можно ли сказать, что революция 1968-го была изначально обречена на поражение и это закладывалось в теоретические модели всех наиболее влиятельных мыслителей Освобождения?
Мне кажется, «красный май» — это последняя революция в современной европейской истории. Есть два вида взрыва. Еxplosion — взрыв открытый, когда все вокруг рушится; implosion — взрыв скрытый, похож на взрыв в рукавах угольной шахты: на поверхности ничего не видно, а под землей движется мощная взрывная волна, но поскольку препятствия на ее пути значительны, то она не производит заметных разрушений, но все проверяется на прочность.
Скрытый взрыв мы иногда называем реформами. Процесс реформирования общества постоянен: снимать напряжения, которые могут привести к массовому недовольству, революции. Взрыв открытый — демонстрация разрешения проблемы прямыми действиями. Так вот, революция 1968-го — именно такой взрыв: разом были поставлены под сомнение «завоевания» XIX века. Однако сами революционеры действовали по кальке предыдущего столетия — сначала сделаем, а потом посмотрим. Можно сказать, что революция — очень странное явление, она не побеждает, но вносит в повседневность новизну, «разрывы», которые уже нельзя не заметить. Контрреволюция лишь подтверждает желание революции завершиться.
Нельзя ли уточнить позицию французского интеллектуала после мая 1968-го — насколько она изменилась? Вы указали на одну группу мыслителей, которые заложили идею этого сартровского требования Невозможного. Но есть же и другая группа…
Вы правы. Но тут уже иное время — время после мая 1968-го. Другая группа теоретиков резко выступила против теорий Освобождения. Собственно, это уже совсем иное поколение французских интеллектуалов: Жак Лакан, Морис Бланшо, Мишель Фуко, Жак Деррида, Жан-Франсуа Лиотар, Жиль Делез, Феликс Гваттари, Ален Бадью, Жан Бодрийяр, Пьер Бурдье.
Целая плеяда мыслителей, которые поставили своей целью извлечь теоретические уроки из практического опыта поражения революции.
Первый урок: общество не усвоило никакого урока. Это событие остается в памяти левого сознания как поражение; но поражение, открывшее пути к новому, более тщательному исследованию общества. Это прямой путь к отказу от революционной политики в пользу радикализации мысли. После мая 1968 года началась другая революция, теоретическая. Если кто-то желает победы и готов к бунту, то что движет им? Если кто-то отказывается от всякой революционной романтики в пользу нового уровня потребления, то что такое потребитель — центральный субъект посткапиталистического общества?
Тема власти — особая: следующие два десятилетия она не перестает беспокоить интеллектуала. Беспокоит ее неуязвимость, неистощимость в домогательствах и уловках. Прямо-таки социальный фантом. Отсюда — страх перед властью. А что, если власть «столь же многочисленна, как демоны», вопрошал Ролан Барт. Теперь это не отдельная власть — партии, группы, института или класса. Власть предстает могущественной инстанцией социального опыта, своего рода «паразитом транссоциального организма».
Согласно опыту Фуко, интеллектуал должен занять радикально нейтральную позицию, отказываясь от участия в дискредитировавшей себя политической игре классовых и партийных интересов. Власть превратилась в безликий фантом. Искать ее нужно не там, где она скрыта идеологическими, экономическими или юридическими масками, а там, где она исполняется, — вот здесь и сейчас: на заводе, в конторе, психиатрической клинике или тюрьме, в школе или полицейском участке.
Второй урок: прежние позиции интеллектуала в обществе должны быть пересмотрены. Только к началу XX века он расстается с иллюзией принадлежности к «свободно парящему слою». По мнению Фуко, интеллектуал сегодня — не «рапсод вечного», а «стратег жизни и смерти».
Не возникла ли в годы после мая 1968-го особая власть французской авангардной философии? Не она ли принесла славу французской культуре в 80–90-х годах?
Действительно, в течение десятка лет университетская номенклатура утрачивает свой культурный и социальный престиж. В центре массового интереса некий триединый образ: издатель-журналист-редактор. Появляется специализированный посредник по доводке факта культуры до уровня события.
Формируется образ философа-авангардиста. В многочисленных интервью, беседах на радио и телевидении принимают активное участие многие известные интеллектуалы: Мишель Фуко, Пьер Бурдье, Ролан Барт, Жиль Делез, Жак Деррида, Жан Бодрийяр и другие. Мэтры становятся профессионалами массмедиа. Появляется фигура публичного философа, участника всех «мировых событий». Подпись автора сразу же получает прибавочную стоимость. Все пишут обо всем, все можно говорить: слово обесценивается в борьбе за признание. Живопись, кинематограф, фотография, мода, археология культуры, психоанализ, литература и философия, лингвистика и семиотика — дисциплинарные границы исчезают. Нет границ его компетенции: это гениальность дилетанта. Писать — это слишком медленно. Скорее — говорить или, точнее, писать, как говоришь. Идет великая битва за прижизненное признание — нужно атаковать, оказываться рядом с событием и даже, по возможности, создавать его.
Насколько актуальны сейчас идеи 1968 года?
Когда перечитываешь сводки «военных действий» мая 1968-го, удивляешься поразительной реактивности студенческой массы: на каждое действие властей есть ответ. Как будто революционная ситуация имеет бесконечный ресурс. Пришло время траты, и все же только часть революционной энергии была освоена обществом.
Революция странная вещь — она никогда не побеждает. Контрреволюция по длительности и циничной практичности всегда превосходит революцию. Контрреволюция — часть революционного процесса
Другая, не менее важная работа — это переосмысление того, что случилось. Эта работа была проделана именно в 70–90-х годах. Возникли концепции, которые обслуживали идеи, потребности и институты среднего класса. А средний класс ценит не практику Освобождения, не революционные действия, а собственные права: на свободу выбора, на труд, на то, что называется достойной жизнью. Ему не нужно Освобождения. Он ни от чего не хочет освобождаться, он хочет потреблять, ездить на курорты, получать удовольствие. Вот эту большую массу людей, получивших достаток и желающих покоя, не имеющих убеждений, и ненавидят люди XIX века — революционеры, все эти создатели новых миров. «Мировая левая идея» отчаянно нападает на позиции среднего класса, ставшего центром стабилизации мирового сообщества.
Сегодня формируется новая антиглобалистская волна. Распад Советского Союза, новая ситуация в мировой геополитике: вместо двух противостоявших друг другу сверхдержав — США и СССР — осталась одна. Появляется теория империи в новой ситуации. Надежда на революцию возвращается вместе с идеей империи — империя и революция оказываются неразделимыми. Антиглобалисты действуют как новые революционеры, они что-то демонстрируют, чему-то сопротивляются… Но если вы спросите, а что за этим последует, — они ничего вам не скажут. Они просто уверены в том, что общество, которое они атакуют, настолько крепко и настолько готово все выдержать, что эти демонстрации — вовсе не удары, а своего рода пощечины, способные лишь слегка встряхнуть капитализм, ничего не разрушая, взбодрить общество, чтобы оно решилось что-то подправить. Антиглобалисты стали частью непрерывного процесса реформирования капитализма.
Фото: Арсений Несходимов для «РР»; AP; Afp/East News
