У истории, без сомнения, есть начало. Вопрос: какое событие считать нулевым километром? Для меня — изгнание из Рая, для ученых, возможно, олдувайский человек. Время — субстанция непрерывная и хаотичная лишь на первый взгляд, дробящаяся на мелкие составляющие, которые, в свою очередь, готовы дробиться и дробиться еще, пока не останется неделимая единица — прожитая жизнь одной отдельной личности. Но, к счастью, из нашего сегодня не дано угадать, что может оказаться важным для историков будущего из этой прожитой нами жизни. Скорее всего, что и ничего не сгодится — большая часть человечества остается в памяти внуков, изредка правнуков, а дальше след их теряется, что, увы, вполне закономерно.
Рожденный в семье археологов, я провел много сезонов в экспедициях. Я не стал ученым: составлять таблицы найденных вещей, чтобы после выйти на обобщение, — скрупулезная кабинетная работа по добыче маленькой корпускулы знания о прошлом очень рано показалась мне скучной и почти бесполезной. Уяснив в университете, что и письменный документ врет, я всегда доверял одному воображению. История кажется мне пульсирующей линией, на которой время от времени набухают энергетические взрывы, приводящие к войнам, разорениям, триумфальным победам, от которых страдает не одна проигравшая сторона. Они-то и тянут клубок последующих событий, приводя к новому взрыву, порой сметающему с географической карты целую цивилизацию.
В 1969 году мама взяла меня в экспедицию в город Пронск Рязанской области. Копали древнерусское городище, сожженное татаро-монголами. Кроме археологов в экспедиции трудилась Елена Гермогеновна, старейший остеолог страны, — она знала все о костях найденных животных. Елена Гермогеновна разглядывала какую-нибудь мелкую косточку, как ювелир — редкий камень, и ворковала:
— Клык бобра, смотри, какая редкость. Это тебе не свиной, этих вон — целая куча.
Кости были красивые: толстые и массивные, тонкие и изящные, треугольные хрящи осетровых, похожие на кору дуба полуистлевшие рога, различные зубы — плоские маляры, страшные лошадиные терки, серпообразные клыки, — я помню их формы и сейчас.
Яма раскопа становилась глубже, пока не дошли до времени нашествия. Кисти и совки рабочих расчистили маленький сруб — остаток баньки, два на два метра. У дверного порога лежал скорчившийся скелетик. Мальчишка тянулся к щели, к спасительному воздуху. На его плечах покоилась обгоревшая балка перекрытия. В почерневшем дереве застряли острые наконечники татарских стрел. Дверь в баньку была заперта. На улице у порога лежал закрытый на ключ замок, а невдалеке и сам ключ. Уткнувшись в порог запертой бани носом, лежала большая собака. Не бросила друга, погибла с ним в огне. Разделенные дверью, возможно, они звали друг друга, сжимаясь от страха, вздрагивая от жаливших их искр, сыпавшихся с полыхающей крыши.
Когда картина была расчищена и готова к фиксации, Елена Гермогеновна отправилась на раскоп. Она много уже слышала о находке — о ней, естественно, говорили. Длинная, сухая, с прямой спиной старая академическая старуха подошла к краю раскопа и впилась глазами в яму. Вдруг она вскинула ладошки и захлопала ими, как девочка, увидевшая карусель с деревянными зверями:
— Ой, собачка! — завопила она.
Специалист по умершим животным, вечером за ужином она объясняла, но не оправдывалась:
— Скелетов мальчиков и девочек — пруд пруди, а вот найти собачий… Этот — третий из мне известных.
Много лет спустя я прочитал отчеты о той экспедиции: перечисление слоев, находки, разбитые по категориям, — статья о стаде Пронска в ХIII веке. Посередке публикации сухие слова о разыгравшейся некогда трагедии.
Человек творит историю — такое мнение доводилось слышать неоднократно. Но ведь и история распоряжается человеком по своей прихоти: запирает в баньку, дабы уберечь от врагов, а затем превращает ее в огненный факел и сжирает ни в чем не повинную душу. История, без сомнения, — рок, фатум, неумолимая и грозная судьба, преследующая человечество. Скелетиками мальчиков и девочек вымощен каждый отрезок времени, их пруд пруди — безголосых, не повинных в том, что появились на свет. Они так же несчастны, как несчастен пес, что не ушел в адскую минуту от любимого друга и погиб, свернувшись клубком от страха под дверью баньки, ставшей им погребальным костром.
Я доверяю воображению: оно столь же эфемерно, как время и история, но оно и многолико, возрождает краски прошлого и, главное, позволяет постичь нерв ушедшей эпохи, донести то, что не под силу науке. Я не отрицаю ученые штудии, даже преклоняюсь перед ними. Они напоминают мне пронского пса — преданного, отринувшего страх перед смертью. Наука делает свое дело, копит кирпичики знания о времени, которое поглощает все, и науку тоже. У истории, без сомнения, есть начало, но вряд ли сыщется конец. Впрочем, он никому и не важен.
