Мой сосед в зрительном зале не выдерживает: «Это не пьеса, а быдлодром!» Его можно понять: кроме 95 слов на букву «б» в пьесе много слов и на другие буквы. И проблематика ее от этого может показаться невысокой. Может даже возникнуть вопрос: а искусство ли это или документально зафиксированная беседа у ларька, допустим, в Выхино? Известно ведь: скажешь в спектакле матерное слово — и зал оживляется. Но это не о пьесе «Жизнь удалась».
Написал эту вещь минчанин Павел Пряжко. С виду он гений. Об этом красноречиво говорят два факта.
Факт первый: как-то раз мы с драматургами пошли в гастроном — нам нужно было купить алкоголь и подарок английскому гостю. Мы купили водку и чебурашку. Пряжко в вино-водочный отдел идти отказался. Он взял на руки чебурашку и задумчиво стоял со зверем возле касс, пока мужчины упоенно выбирали бутылку.
Факт второй: когда Пряжко спросили, какие проблемы в современном мире самые злободневные, он сказал: проблема части и целого.
Пряжко активно ставят в Москве. Это и «Трусы» Театра.doc и Центра драматургии и режиссуры, и «Третья смена» в Театре имени Йозефа Бойса. Его пьесы полны острого напряжения, саспенса — хотя это не бог весть какие боевики: события разворачиваются в повседневности — в летнем лагере, в маршрутке.
В пьесе «Жизнь удалась» две школьницы-оторвы и двое братьев-физруков бодяжат водку с пивом в спортзале. Проблемы у них следующие: у одних кол по химии, у других урок, а они на ногах не стоят. Диалоги: «Дай запить!» — «Дай докурить!» — «Дай пепку!» (пепельницу). Языка нет, есть какой-то «тык-мык», междометия, восклицания. Но сквозь эту безъязыкую муть прорываются чувства и мощный человеческий конфликт. Одна из героинь, Лена, должна выйти замуж за Алексея, а любит Вадима. Алексей, жертва обмана, естественно, ни о чем не знает. Получается «Тристан и Изольда», «Илиада» или «Отелло» — только сюжет снят с котурнов, лишен высокой романтики, спущен на дно жизни, в ад. И переведен на мат. А что ж им, гекзаметром изъясняться?
Пряжко удается создавать действие, не используя литературный язык. Вот свадьба, жених заснул в туалете, а невеста целуется с братом-соперником, рискуя быть застигнутой. Вот они едут в маршрутке, и пьяный жених рвется свою печаль утолить в конфликте с водителем. С одной стороны, пьяный бред, а с другой — Шекспир. Потому что сделано мастерски. А на каком языке? Да хоть на суахили.
Если бы интеллигентный человек услышал это в маршрутке, он отсел бы, да еще и воротник поднял. Для нас это жизнь хулиганья и отребья. А в театр мы на это идем. Потому что театр, да и искусство вообще, дает возможность увидеть в окружающих не источник агрессии, а людей.
Об этом снимают кино Борис Хлебников и Валерия Гай Германика. Об этом же — сериал того же Угарова о молодежной жизни «Любовь на районе». Отдельные критики рвут на себе волосы: на сцены и экраны просачивается рвань, пьянь и наркомань. Мол, почему интеллигенция тянется к низовому, маргинальному, у нее что, своих проблем нет? А почему Горький писал «На дне», Куприн — «Яму», а Достоевский — «Бедных людей»? Если интеллигенция, как Орфей, не спускается в ад, грош ей цена. Потому что больше спускаться некому: остальные и так уже там.
— Интеллигенция тоже говорит на мате, пусть он более ироничен и художественен, — говорит мне Михаил Угаров. — И в Кремле его тоже употребляют. Для героев пьесы мат — единственный энергетический выход, как для всех тех, кто пребывает в полном анабиозе.
Но мат мату рознь. Придешь иногда на выставку современного искусства, а там художник двадцать минут выкрикивает нецензурные слова. Все вокруг стоят и хихикают, но количество в качество не переходит. Зачем кричал, что хотел сказать?.. Тут ведь важно, чтO ты говоришь — английским языком, русским или матом. А если ничего — тогда и говорить нечего.
Фото: Митя Гурин; иллюстрация: Варвара Аляй
