Девяностые — это последний всплеск отечественной рок-музыки, — без сожаления констатирует Гарик Сукачев. — И Земфира, и «Мумий Тролль», и «Ленинград», и «БИ-2», и «Сплин», и «Агата Кристи», и «Ночные снайперы» — все это началось в девяностые. А последние десять лет прошли для меня в полной тишине. Двухтысячные ничего не дали. Если бы они дали, я бы знал: самобытное — оно ведь рождается не в СМИ, оно просто начинает вокруг происходить. И я рано или поздно на это натыкаюсь, так же как и вы, и начинаю восхищаться.
— Почему же в девяностые был этот всплеск?
— Я не знаю. В восьмидесятые я стал думать о том, что же такое было до 1982 года в рок-музыке. Тогда был жуткий закат, был штиль страшный, появилась такая суррогатная музыка, которая стала называться диско. То есть все стали танцевать. И тогда я понял: существует синусоида, которая стремится вверх, доходит до верхней своей точки и начинает ниспадать. Дальше у нее есть время нуля, и затем она вновь стремится вверх. Хотя с математикой у меня большая беда, я вдруг вспомнил вот эту синусоиду. В том числе и потому, что мне нужно было оправдать появление музыки диско, которую я ненавидел.
Значит, в восьмидесятых взлет, в девяностых падение. Но у самого Сукачева в 1995-м был как раз взлет: он записал два хороших альбома с «Неприкасаемыми», «Боцмана и Бродягу», снял «Кризис среднего возраста». А в нулевые он сам как будто ушел в тень. Родил дочку. Уехал из Москвы. В общем, уступил место молодым — тем самым, которые, если верить ему, так и не появились.
Молодежь в доме солнца
— Я не снимал документальный фильм, — говорит Гарик Сукачев. — Я снимал художественный фильм. Художественное произведение никогда не претендует на всю правду. Никогда.
«Дом Солнца», который он снимал четыре года, получился такой же, как сам Гарик, — простой и искренний до банальности. Романтическая история о двух влюбленных (он — хиппи, она — студентка), которые сходятся, проводят вместе две недели и расстаются. Смотришь, пуская слезу в нужных местах — так, как надо. Как правильно.
— Какую правду вы хотели рассказать о хиппи?
— Я хотел рассказать вам трогательную историю. Ни про каких не про хиппи, а про мальчика и про девочку. Чтобы вас это тронуло.
— Значит, это у вас все для зрителя? Вся эта трогательность — такой коммерческий ход?
— Вообще все коммерческое, знаете ли. Назовите мне хоть что-то некоммерческое.
— Артхаус.
— Он же тоже зарабатывает деньги, в него тоже вкладывают деньги, он очень хочет грантов и получает эти гранты. Я не снимал кино о том, какое это было время, ничего подобного.
— А как же послесловие, из которого понятно, что у героев были реальные прототипы?
— Да, были такие люди. Молодые ребята.
— Вот о них я и спрашиваю. Главный герой — Солнце: что это был за человек?
— Был такой хиппи знаменитый — Юра Солнце, которого олдовые знают и помнят прекрасно. Если вам нужен исторический персонаж, вы можете позвонить Артемию Троицкому, вы можете позвонить Саше Лепницкому — они были друзьями. Вы можете даже у Андрея Макаревича спросить, он его отлично знал. Он вообще культовый такой человек был в «системе». Я его видел два раза в жизни. Никакого восхищения по отношению к нему у меня не было. Во-первых, хиппи я никогда не был в силу того, что занимался рок-музыкой. Я музыкант был, понимаете, да? — оправдывается Сукачев. — Хотя в конце семидесятых я видел гигантское количество лохматых только потому, что они ходили на концерты группы, в которой я играл, — «Закат солнца вручную». И последние хиппари — Сталкер, Террорист, недавно умерший Воля Дзен-Баптист — эти имена еще на слуху, как некие библейские персонажи. Я, конечно, этих людей хорошо знал. Вот и все.
— Ваш герой произносит фразу, что его принцип — это отсутствие принципов. Вы тоже так считаете?
— Это мои слова.
— У вас нет принципов?
— Нет, потому что я не знаю, что такое принципы. Что такое принципиальная точка зрения? Вот есть плюс и минус, они соединяются — и лампочка загорается. А вот если соединить два плюса или два минуса, лампочка разве зажжется? На ваш плюс найдется мой минус, на ваш минус найдется мой плюс — только тогда загорится лампочка.
— Вы отождествляете себя с хиппи?
— Я — индивидуалист, я себя ни с кем не отождествляю.
— А герои фильма, хиппи, — они ведь тоже индивидуалисты?
— Да, это их и держит вместе. Это — лучшие индивидуалисты на свете. Потому что они, казалось бы, совершенно не похожи друг на друга — hand made такой, а являются частью единого целого. Советский Союз, за каким бы железным занавесом он ни существовал, как и другую половину земного шара, охватило это движение — «Make love not war!». Мне посчастливилось: я очень рано их всех увидел, они произвели на меня гигантское, колоссальное впечатление, они меня очень изменили. Потому что я был обыкновенным мальчиком, а это были какие-то полубоги необыкновенной красоты — колоссы такие, знаете ли. Тщедушные колоссы.
Из послесловия к фильму зритель узнает, что до наших дней дожила только героиня — девушка Саша, которая провела с хиппарями две незабываемые недели.
— Почему Джим Моррисон, Дженис Джоплин, Джими Хендрикс друг за другом ушли, и до 1972 года никто из них не дожил? Люди, сформулировавшие суть этой музыки и этого мироощущения, скончались в 28–29 лет — почему? Наркотики, рок-н-ролл, алкоголь? Но это же глупости! Очевидно, что это — «сопутствующие товары», и в определенном возрасте мы все через это проходим. Почти все мои друзья из «системы» лежат в могиле. Хотя если вы поедете в Оптину пустынь — самое хипповское место, — там огромное количество батюшек — это бывшие хиппари моего поколения.
— Значит, ваш друг Иван Охлобыстин, который лишь недавно перестал быть священником, не уникален? — Именно Охлобыстин вместе с Сукачевым как раз и написал сценарий по своей повести «Дом восходящего солнца».
— Нет. Помимо него у меня есть еще пара хороших товарищей — священников. Это — другая модель человеческого существования на земле. Я так никогда не смог бы измениться. Те ребята, которым посчастливилось не умереть молодыми, первые олдовые хиппи — большинство из них стали священниками. Потому что вообще русский хиппизм был очень сильно на православии замешен. И не только на православии — на буддизме, на дзен-буддизме. Это ведь все было запрещено, поэтому это был определенный вызов. И крестик, тот, что мы с вами носим сейчас просто так, — это был вызов. То есть, с одной стороны, вызов, а с другой — некий духовный поиск. Съездите в Оптину. Там суперски просто! Это же не обязательно — платочки надевать, свечки бесконечные ставить… Глупости. Там клевые челы, и выглядят они как хиппари — все при бородах, при хаерах. У них все по-прежнему осталось. Ну, одежда изменилась, кресты стали побольше. Ну, значит, они нашли свой путь.
— А что «лучшая система — отсутствие системы», это тоже ваши слова?
— Да. Любая система в любом случае будет разрушена, как бы она ни была систематизирована. Так или иначе.
Никакая система — ни советская государственная, ни хипповская, ни рокерская протестная — никогда всерьез Сукачева не интересовала. Может, поэтому его самые убедительные песни — о любви. Причем они такие романтические, будто их писала девочка Саша из его последнего фильма, а не мужчина с лицом сантехника и крашеным желтым чубом.
Hапои меня водой твоей любви,
Чистой, как дyша младенца.
Пpилети ко мне стpелой, восхитительной стpелой,
В сеpдце, в сеpдце.
Какая-то часть Сукачева — возможно, лучшая — это первокурсница мединститута Саша, которая на две недели умотала на море с хиппи.
Революция языка
Все «старые» русские рокеры похожи: они уверены в себе, мужественны и на молодое поколение смотрят с легким снисхождением, как будто побывали на войне и вернулись живыми. Для них «русский рок», который постепенно становится частью истории культуры ХХ века, и был настоящей войной.
— Я уже годам к двадцати сказал, как Володя Ульянов по поводу казни своего горячо любимого брата Саши: «Мы пойдем другим путем» — это Сукачев рассказывает, как он отмежевался от хиппи. — Потому что я все-таки человек из восьмидесятых, а это уже анархия. Принцип хиппарей — слова Иисуса Христа: «Кто ударит тебя в правую щеку твою, обрати к нему и другую». А наш принцип радикальнее: не надо подставлять ни левую щеку, ни правую, нужно бить, и по возможности первым. То есть нам было понятно, что цветочки не спасут, что это — глупость абсолютная. Куда ты с гитарой ни иди, как ты с девочкой ни окружай себя неким собственным миром, реальный мир тебя будет уничтожать, уничтожать, уничтожать! И нужно начать уничтожать его, вот и все. То есть стать агрессивным, называть вещи своими именами.
— И в чем это выражалось?
— В том, как ты относишься к тому, что происходит с тобой лично и твоим сообществом. Все, что нами и нашими товарищами по оружию написано в восьмидесятые, — политика в чистом виде, хотя и лирики там до фига. И это сильно отличалось от того, что было раньше, потому что все заблудились уже в аллюзиях: корабли какие-то, блин, окна, двери, кукол дергают каких-то там за нитки… Нет! Надо назвать вещи своими именами: «Ты — дрянь!» Лишь это слово способно обидеть: «Ты — дрянь!»
Говоря о политическом роке, Сукачев приводит в пример бытописательную песню группы «Зоопарк», суть которой сводится к выяснению отношений с любимой женщиной: «Ты спишь с моим басистом и игpаешь в бpидж с его женой. // Я все пpощу ему, но скажи, что мне делать с тобой». Для рокеров восьмидесятых протест заключался в самом подборе слов для описания житейских ситуаций: просто их язык сильно отличался от того, которым разговаривал советский телевизор. Запретные слова и были тем самым протестным политическим высказыванием.
Этот мужчина живет напротив,
Он любит женщин, которые спят.
И если он днем — инженер на заводе,
То ночью он — законченный сексопат.
Он — эксгибиционист!
Он — маньяк!
— Это — революция, более жесткая, более агрессивная и в конечном итоге более созидательная. А хиппи хотели только созидать, и созидать только одно — любовь, — говорит Сукачев. — В этом мире так невозможно. Хотя все относительно. Лохматые сделали очень много: в Америке они повлияли на отношение общества к войне во Вьетнаме. И ведь их движение возникло в самые жестокие времена. Помните, может быть, знаменитую фотографию, где девушка вставляет в дуло автомата гвоздичку? Непротивление злу насилием — отличная формула в определенное время, отличный тезис. Он работает.
— А в наше время он работает? В 2010 году?
— Нет, конечно. Враг сегодня не виден, он повсюду, как стена. Он никак не персонифицирован в сознании поколения.
— Значит, восьмидесятые с их направленной ненавистью и протестом тоже сейчас неактуальны?
— Конечно.
В 1991 году Сукачев пел: «Мы забыли, что такое Любовь, // Но отлично знаем, кто враг». Тогда это действительно было всем известно: врагом для большинства жителей стремительно распадавшегося СССР была сама агонизирующая советская система; на почве уже разрешенной и легитимированной ненависти к ней легко было объединяться. В 2002 году Сукачев спел песню «Людоед пойман» — о том, как нашел врага в себе. Через одиннадцать лет после
победы над «совком» стало ясно, что он никуда не делся, что он в каждом из нас.
Я часто вижу его по утрам, когда бреюсь.
Он плюет мне из зеркала прямо в лицо.
И тогда я опасною бритвою режусь,
Чтоб увидеть на нем след кровавых рубцов.
Людоед пойман, людоед пойман,
Людоед пойман, но не пленен.
Людоед пойман, людоед пойман,
Людоед пойман, и я явно не он.
Идеализм обычной жизни
Гарик Сукачев — хороший человек. Он живет со своей женой уже 25 лет. Он выучил сына в Лондоне. Он воспитывает дочь. Он снимает добрые фильмы, пропитанные идеалистической, почти советской моралью. В финале «Кризиса среднего возраста», который он снял в 1998 году, голос Дмитрия Харатьяна (он играет врача, которого бросила жена) говорит: «В те прекрасные времена, когда у каждого было свое место в жизни, могли исполниться самые заветные, самые несбыточные мечты. Я действительно стал геологом, я действительно открыл два острова и назвал их в честь Ленки — Елениными. Она родила мне пятерых мальчишек и трех девчонок. Мы жили долго, счастливо и умерли в один день». Потом идут титры и звучит песня об идеальной земле:
Знаю я, есть края — походи, поищи-ка, попробуй, —
Там такая земля, там такая трава,
А лесов как в местах тех нигде, брат, в помине и нет.
Там в озерах вода, будто божья роса,
Там искрятся алмазами звезды и падают в горы.
Я б уехал туда, только где мне достать бы билет?
В «Доме Солнца», вышедшем недавно, все тот же идеальный мир: гармоничные отношения совершенных людей.
— В вашем творчестве совсем нет цинизма, хотя он стал хорошим тоном в современном искусстве.
— Да что вы! Я удивлен. Дожили, это называется, — смеется Гарик. — Так, и что?
— У вас вообще нет этого скептического, ироничного взгляда на… любовь, например?
— На что? На любовь — ироничный взгляд?! — Гарик уже хохочет в голос. — Нет, почему, есть. Я вот жене своей говорю время от времени: «На фига я вообще тогда на этот каток пошел?»
— Вы на катке познакомились?
— Чуть раньше, но началось все на катке.
— Ваш долгий брак — это же не очень типично для рок-музыканта?
— А Володя Шахрин, а Сережа Галанин? Галанин вообще с детства вместе со своей женой: они из одного двора, и Ольга училась на класс младше Сереги в одной с ним школе. Влюбились они друг в друга чуть ли не в начальных классах. Что значит нетипична? Кому-то суждено однажды жениться, кому-то суждено не единожды.
— А чем занимается ваш сын? Какие у него взгляды на жизнь?
— Он работает в кино, режиссер монтажа. А взгляды… Ну, насколько мы можем быть откровенными с нашими родителями? Мне кажется, они — милые ребята, он и его друзья, в чем-то очень похожие на нас. То есть в меру циники, в меру нонконформисты.
— У вас в детстве не было взаимопонимания с родителями?
— Нет. А у моего сына со мной взаимопонимание, мы — товарищи и друзья. Ну, наверное, просто время изменилось. Мои родители родились в двадцатые годы, прошли Отечественную войну. Это совсем другие люди. А мы — уже современные: магнитофоны, рок, музыка, все дела.
— Знаете, я иногда удивляюсь, насколько вы бываете искренним в песнях. Вот песня «Папа», например…
— Я счастлив был бы ничего подобного никогда не писать, — вдруг перебивает меня посерьезневший Сукачев. —
Я ее никогда не пою. Никогда, ни разу я ее не спел на концертах и никогда не буду. Так случилось просто: я писал пластинку, и у меня умер отец. Так случилось. Все.
Криками зашлась мама,
Плачут все, как детки, — жалко,
Взять бы, улететь в кусты да ветки,
Да и закричать там черной галкой: «Папа!»
Шансон большого города
— Вы ведь московский парень?
— Я — да. Семь лет я прожил на Рождественском бульваре. Там много всяких мест, бомжей очень много было. Я не собирался уезжать из Москвы. Я живу не в Москве потому, что у нас дочка еще в школу не ходит. Ребенку хорошо за городом: чистый воздух, птички, белки прибегают. Детский садик рядом, горки, снежки, каток, ну и так далее. Вот она пойдет на следующий год в школу, и мы опять вернемся в Москву. Для меня Москва — это лучшее место. Я не аграрий.
Стилистически Сукачев рано отошел от рока. Некоторые считают, что он никогда к нему и не принадлежал: в восьмидесятые оркестр Гарика — с духовой секцией и в белых рубашках — по сравнению с другими рок-коллективами казался каким-то ресторанным ансамблем. К середине девяностых стало окончательно ясно: песни Сукачева ближе всего не к року, а к «народной» музыке, к тому ее изводу, который преобладал в XX веке, — городскому романсу. В 1995 году вышел показательный в этом отношении диск — первый альбом новой группы Сукачева «Неприкасаемые». В нем четко видны некоторые фольклорные черты: о любви, смерти и душе Сукачев говорит предельно серьезно, лирично и без тени иронии (песни «Ольга», «Напои меня водой», «Непокоренная вера»). И с каким-то частушечным юмором — о сексе:
Ты опять мне не купила пиво, Леля.
Hо тогда для чего ты разделась? Для чего?
Я прошу тебя, оставь в покое, Леля,
Мой эрегированный.
В том же 1995-м Сукачев напрямую обратился к городскому фольклору, записав вместе с Александром Ф. Скляром альбом «Боцман и Бродяга», куда вошли песни старого исполнителя городских романсов — цыгана Алеши Дмитриевича (самая известная — «Я милого узнаю по походке») и его собственные стилизации:
А за окошком месяц май, месяц май, месяц май,
А в белой кружке черный чай, черный чай, черный чай,
А в доминошки мужички, мужички, мужички,
А по асфальту каблучки, каблучки, каблучки.
Зацокал в сквере соловей, как шальной, как шальной,
Сосед-полковник третий день сам не свой, как больной,
Она не хочет, вот беда, выходить за него,
А он мужчина хоть куда, он служил в ПВО.
— В юности я никогда не исполнял «блатные» песни на лавочках, я исполнял Led Zeppelin. Просто тогда одна часть молодежи слушала рок-музыку, а другая — блатную музыку. Было несколько каких-то потрясающих людей: братья Жемчужные, Аркадий Северный, Алеша Дмитриевич, которого здесь вообще почти никто не знал. И, конечно же, все слушали ранний цикл Владимира Высоцкого.
— Вы ведь не случайно в девяностые взялись за городской романс? Мне кажется, что корни русского рока в большей степени уходят именно туда, а не в западный рок.
— Может быть. Я тут не отвечу. Наверное, просто пришла пора — и теперь я буду это петь. Почему Борис Гребенщиков стал петь Вертинского? Он же вряд ли что-то внятное ответит. Просто в какой-то момент ты начинаешь это в себе ощущать. У меня есть предположение, что сегодня то, что было присуще рок-музыке, в среде прогрессивной молодежи больших городов ушло в рэп. Я не хип-хоп имею в виду, я имею в виду гангста-рэп и т. д.
— А настроение общества как изменилось?
— Ой, не знаю. Вот я живу в деревне, блин, приезжаю в Москву — а у вас тут опять все по-новому.
«Нам было понятно, что цветочки не спасут, что это — глупость абсолютная. Куда ты с гитарой ни иди, как ты с девочкой ни окружай себя неким собственным миром,
реальный мир тебя будет уничтожать, уничтожать, уничтожать! И нужно начать уничтожать его, вот и все. То есть стать агрессивным, называть вещи своими именами»
«В юности я никогда не исполнял “блатные” песни, я исполнял Led Zeppelin. Просто тогда одна часть молодежи слушала рок-музыку, а другая — блатную музыку. Было несколько потрясающих людей: братья Жемчужные, Аркадий Северный, Алеша Дмитриевич. И, конечно же, все слушали ранний цикл Владимира Высоцкого»
Фотографии: Кирилл Овчинников для «РР»
