Когда мы стали анализировать десятку лучших экономистов и социологов России, у нас возникло два противоречивых впечатления. С одной стороны, мы почувствовали, насколько внутренне окрепла корпорация российских ученых. С другой стороны, прошедшее десятилетие, выражаясь мягко, революционным не назовешь.

«Да, в России с наукой плохо. А где лучше? — отозвался встречным вопросом чикагский профессор Георгий Дерлугьян. — Если бы сегодня великие ученые вроде Броделя, Валлерстайна, Джеймса Скотта искали работу, они бы ее не нашли. Ведь сейчас на кафедрах даже в продвинутых западных университетах все играют на балалайках, а они — виолончелисты. Они непонятны, они редки и потому им не с кем вести дискуссии».

Действительно, последние свои революции социально-экономи­ческие дисциплины пережили в 60–70-х годах прошлого века.

Вот и после того как в 2008 году грянул кризис, экономисты не удивляют нас новыми идеями — в лучшем случае мы слышим от них прогнозы. Ни прорывов, ни переосмысления. Или, как говорил Александр Герцен, «ни эрекции, ни эякуляции». Кризис, конечно, совершил в мировой экономической науке переворот, но довольно карикатурный: ряд экономистов, отбросив неолиберализм, просто вернулись к Кейнсу, то есть к изрядно позабытому прошлому.

Возникает вопрос о доверии к такой науке. Он беспокоит и самих экономистов — например, академик Полтерович рассказал нам, что целый ряд реформ не только в России, но и в Европейском союзе и Латинской Америке во многом опирался на ошибочные кон­цепции и получил одобрение профессиональных экономистов: «В результате общество и власти не слишком доверяют экономистам».

Но тупики экономической науки объясняются не только неудачным внедрением научных идей. Одна из странностей нынешнего десятилетия — скорость, с которой рушатся самые прочные убеждения и ценности этой дисцип­лины. Кафедрами экономики ведущих университетов мира руководят сегодня представители неолиберальной ортодоксии. И кризис, грянувший в 2008 году, показал, что их вера в рынки требует такого же постоянного притока наличности, как и мировые финансовые биржи.

Все научные революции начинались с ощущения дефицита правды жизни, с чувства, что принятые высоким мейнстримом исследовательские матрицы не способствуют пониманию, а, наоборот, мешают пробиться к социальной действительности. «Назад к самим вещам!» — этот лозунг, который в самом начале XX века провозгласил немецкий философ Эдмунд Гуссерль, снова на повестке дня. Но наука развивается по хитрой и причудливой траектории. Тот же Гуссерль, предельно приближая свою философию к жизни «как она есть», создал одну из самых схолас­тических и абстрактных доктрин.

Современная наука наступила на те же грабли. В своем стремлении оперировать фактами экономисты и социологи стали слишком много считать и, утонув в статис­тике, перешли к математическому моделированию. Модели снова заслонили реальность. Ортодоксальная социология слилась с маркетингом и изучает теперь человека как потребителя, а экономика обос­новывает своими моделями обветшалые идеологические истины, в разных вариациях доказывая тезис о рациональности рынка…

Сумеем ли мы перехитрить разум и пробиться к фактам?

Есть, правда, еще одна трудность, которую можно назвать фундаментальной. Ее сложно определить, но можно описать — по аналогии. Например, с литературой или кинематографом. Кризис романа, например, в последние два-три десятилетия проявился в такой странной вещи, как невозможность его закончить. Несмотря на изощренность литературной техники, писателям сегодня не удаются правдоподобные концовки — получается как-то морализаторски натянуто. Искусственности удается избежать только совершенно циничным авторам. А вот пафоса, которого требует жанр романа, не получается.

То же самое и в кино. Этой аналогией мы обязаны Георгию Дерлугьяну. «Посмотрите, — говорит он, — насколько похоже положение в кинематографии и политологии. Политическая наука достигла технической виртуозности Стивена Спилберга и изощренности в игре ассоциациями и подтекстами Тарантино. Однако у Тарантино, кроме избытка насилия, нет никакого другого эмоционального крючка, чтобы зацепить зрителя. Главное — у него нет истории, рассказа, который он мог бы изложить. Поэтому настоящий интерес вдруг вызывают какие-то фильмы с кинематографической периферии, в которых есть человеческая история. Много денег, много эффектов, но история о человеке потеряна. Нет “Баллады о солдате”. Бодрийяр и Лиотар были правы: создаются симулякры».

В науке, как в кино и в романе, исчезло человеческое измерение. Наступил эмоциональный откат, исчез исторический энтузиазм. Каким-то неуловимым образом это связано с гибелью всех великих идеологий Нового времени. Исторического энтузиазма не рождают больше ни идея свободы, ни идея родины, ни идея справедливости. А ведь именно великий утопический идеализм был мотором научных революций и новаторства. Наука была востребована властью и обществом больше всего тогда, когда великие идеи резонировали с устремлениями больших масс людей.

Тем не менее, есть два основания для оптимизма. Во-первых, если внимательно присмотреться к нашей десятке, можно заметить, что коллеги оценили именно тех исследователей, которые особый акцент делали на эмпирическом исследовании, на знании «поля». Стало быть, потребность пересмот­реть привычные научные модели объяснения стала всеобщей. Очень и очень многие отмечали исследование силового предпринимательства Вадима Волкова, который показал, как криминал вписан в социальную ткань большого города. Он дал нам не абстрактную научную модель, не статистический срез, но понимание того, какие интересы, социальные энергии вплетены в создание теневых экономических институтов, как это работает, наконец.

Во-вторых, нас приятно удивило, что есть запрос на ученых, которых выделяли не в последнюю очередь за их моральный авторитет в профессиональной среде. Главные доблести ученого — честность и скромность. «Когда социолог говорит, что знает правильный ответ, это значит, что он неправильный социолог», — убеждал нас Александр Филиппов. Научные революции способны совершать люди, умеющие посмотреть на свои достижения честно и отбросить ту лестницу, по которой они до сих пор поднимались. Ведь то, что мы ценим в людях — скажем, верность своим убеждениям, — далеко не всегда ценится наукой. У науки память более долгая, чем у частного человека, и ее история свидетельствует: нет ни правильных ответов, ни вечных истин и убеждений.

Конечно, наша десятка объективно не может избавить науку от ее исторической усталости. В нее вошли ученые, которых можно назвать санитарами. Они просто расчищают завалы конвенциональной или «нормальной» науки. Неслучайно многие из них умеют писать популярно и сознательно отказываются от убогого наукообразного диалекта. Они пока не совершают никакой научной революции, но, безус­ловно, готовят для нее почву.