Остановите радиацию!

— Остановите радиацию!!!

Напротив офиса компании-оператора разрушенной цунами АЭС «Фукусима-1» идет митинг. Парень выкрикивает лозунги в мегафон, остальные подхватывают. Слышится барабанный бой, который на деле оказывается стуком колес проносящегося по эстакаде над улицей поезда-пули «Синкансэн».

Токийский митинг против энергокомпании и правительства, допустивших перевернувшую вверх дном размеренную японскую жизнь и взбудоражившую весь мир аварию на атомной электростанции, напоминает обыкновенный российский митинг. 17 активистов на одном углу перекрестка и заметно превосходящие силы полиции на остальных трех углах. Плюс группа похожих друг на друга мужчин в одинаковых черных костюмах у стены дома напротив.

— Это тайная полиция, — объясняет фотограф. — В Японии она не такая уж и тайная.

Полицейские стоят в масках. Правда, маски-шоу по-японски выглядят иначе, чем в России: маски у полицейских белые и скрывают лица не от преступных глаз, а от радиации. Митингующие требуют приостановить работу всех АЭС страны для проверки их безопасности. Звучит хорошо, но одна только разрушенная «Фукусима-1» обеспечивала 20% энергопотребления Токио. На вопрос, как активисты будут договариваться о новых митингах в интернете, если остановить остальные АЭС, толком ответить они не могут. Остановить станции так же нереально, как, например, прекратить продолжающиеся в пережившем сильнейшее в истории землетрясение городе стройки.

Главная из них видна уже с дороги из аэропорта. «Небесное дерево» — телебашня в районе Сумида, даже в недостроенном виде ставшая самой высокой в мире. Интересно, что испытали 11 марта монтажники, работавшие там на высоте 634 метра?

— Не знаю, я на самом верху не был. Когда тряхануло, ребята спустились вниз. Но уже через два часа снова поднялись: надо работать, чтобы успеть сдать объект к весне будущего года, — рассказывает один из рабочих внизу.

— Эта башня, потом это землетрясение. Все смахивает на историю из Библии, — задумчиво произносит японский фотограф.

— О, точно, а вам так не кажется? — спрашиваем рабочего.

— Что именно?

— Ну, типа, что вы строите Вавилонскую башню до неба и оно за это может наслать несчастье.

— Вавилонская башня? А где это?

К счастью или нет, японским рабочим эти тревожные архетипические христианские аллюзии работать не мешают.

У въезда на стройку тусуется детвора. Судя по тому, как они, задирая головы, смотрят на верхушку башни, им дай только еще раз посмотреть, как она закачается, когда снова тряхнет. В том, что такой шанс им представится, здесь мало кто сомневается. Сильные, но померкшие на фоне землетрясения 11 марта толчки в районе шести баллов с тех пор сотрясали Токио уже не раз. А сейсмологи по телевизору предупреждают, что землетрясение той же силы, что и три недели назад, в ближайшее время может повториться с вероятностью 70%.

В том, что строители, похоже, не слишком боятся в этих условиях работать на таком объекте, а местные жители — отпускать детей погулять у стройки, все-таки есть некоторая логика помимо шаблонных ссылок на «самурайский дух» и «буддистский фатализм». В городе, пережившем чудовищное стихийное бедствие, когда земля под ногами ходила волнами, а дома изгибались на глазах, вообще не видно никаких разрушений. Есть они только в тех районах, которые построены на насыпных островах в заливе: земля там вспучилась и местами потрескалась, а водопроводные трубы полопались из-за сочащейся снизу воды. Например, закрылся — и похоже, надолго — токийский Диснейленд, стоящий как раз на отвоеванном у моря участке суши.

Если на насыпных землях главной проблемой стал избыток соленой воды, то остальному городу, наоборот, не хватает пресной. В сетевых магазинах шаговой доступности, которые в Токио встречаются чуть ли не  каждые 500 мет­ров, главная проблема — дефицит питьевой воды. На холодильнике, где обычно стоят бутылки с минералкой, написанное от руки объявление: «Не больше одной бутылки в одни руки». Впрочем, больше никто и не берет — холо­дильник-то пустой. Зато на соседней полке представлены гигиенические маски для лица в десяти разных модификациях.

— Ну, это не столько из-за радиации. Просто сейчас весна, растения цветут, а у многих аллергия, — успокаивает сотрудник магазина, драящий шваброй и без того блестящий пол. Правда, когда он выпрямляется, на секунду становится не по себе. На его бейджике крупными буквами написано: «Фукусима».

— А? Фамилия у меня такая, — извиняющимся голосом говорит он.

В Токио, впрочем, легко можно попить воды бесплатно: на станциях метро установлены фонтанчики, а в храмах — каменные ванночки с бамбуковыми черпаками. Но пить воду не из запечатанных бутылок токийцы сейчас не рискуют.

Куда сильнее бросается в глаза дефицит электричества. Токио заметно померк. Главные световые точки города — квартал фешенебельных магазинов Гиндза, магазинов электроники Акихабара, тусовочный район Сибуя. Именно в этих, некогда самых веселых и оживленных местах напоминание о страшном землетрясении и его продолжающихся последствиях сильнее всего.

Когда идешь по темному, непривычно рано опустевшему кварталу Гиндза, особенно ясно чувствуешь, как самовоспроизводится страх, буквально рождается сам из себя. Эта пустота, словно ты попал ночью за кулисы сто раз виденного спектакля, страшнее новостей на телеэкране в переполненном вагоне городской электрички, где тревожные сводки с АЭС тонут в мелодичных переливах объявляющего остановки голоса.

Все экономят электричество как могут. Транспортные компании отменяют поезда. Большие корпорации отключают часть лифтов и эскалаторов в своих офисах. Правда, торговые центры, в отличие от деловых, этого не делают — чтобы не ущемлять права стариков и инвалидов. Небольшие рестораны и магазины — отключают часть подсветки и закрываются вечером пораньше.

Для многих землетрясение и авария на «Фукусиме» стали настоящим бедствием. Практически обанкротилась крупная ресторанная сеть, у которой было 280 гектаров собственных полей в районе АЭС. Очень тяжело приходится ресторанам и магазинам, специализирующимся на фукусимских «мэйбуцу» (блюда, характерные только для какого-то одного региона).

— Ну вы сами все видите: товара нет, ничего оттуда не везут, предприятия встали, дороги закрыты, — рассказывает владелец одного из таких магазинов в квартале Яэсу.

Полки выглядят как в советском универсаме — равномерно заставлены одним и тем же товаром. Правда, людей все равно немало. Раньше магазин работал еще и как турбюро по Фукусиме — здесь есть специальный стенд с картами достопримечательностей префектуры. Желающих насладиться уникальными горячими источниками Фукусимы теперь нет, но люди все равно заходят узнать, как добраться туда и как там вообще обстановка.

— Каждый день человек по тридцать обращаются. Процентов шестьдесят — те, кто сами оттуда, а здесь работают или учатся, остальные — у кого бизнес, а там офисы-отделения. Так что у нас тут еще и что-то вроде клуба: приходят люди родом из тех мест, обсуждают последние новости. Мы и пожертвования собираем. И многие, кстати, помогают. Тут же квартал деловой, много бизнесменов. Идут по улице, видят нашу вывеску, заходят, спрашивают, чем можно помочь. Кто денег дает, кто покупает что-то, чтобы производителей поддержать, — говорит хозяин.

Перед входом в магазин возникают три девицы с рюкзаками в виде банок «Ред-Булла»:

— Мы работаем в «Ред-Булле», вот бесплатно раздаем, чтобы люди бодрились, набирались сил и быстрее восстанавливали страну. Возьмите тоже баночку, — предлагает одна из них, Эми.

— Спасибо, не буду. Как-то не­удобно у японцев силы отнимать, я-то из России.

— Нет, ну вы же тут — напишите про наши дела получше. Вот, думаем, зайти предложить продавцам, но стесняемся.

Они заходят в раздвижные двери магазина, кланяясь и придерживая сзади руками короткие юбки.

Мрачные времена наступили и для токийских таксистов. Туристов мало, местное население все меньше задерживается в центре после закрытия метро. По вечерам такси на улицах всегда много, но чтобы по дороге проехало 22 пустые машины подряд, а потом до следующего светофора ничего — это, конечно, необычно.

Токийские хайвеи из «Соляриса» все те же, но если раньше казалось, что только талант Тарковского мог превратить эту обыденность в столь сильное экзистенциальное переживание, то теперь они действительно выглядят такими, как в фильме. Мимо проезжают почти одни только такси или грузовики транспортных компаний, в просветах серых тоннельных перекрытий мелькает серое небо и крыши плотно стоящих серых домов с сильно прореженной неоновой подсветкой.

Но где сейчас Тарковский мог бы снять еще более мощную сцену с таким же духом неуловимо разлитой в воздухе тревоги, так это на Токийском вокзале. Обволакивающая сознание медитативная музыка, предваряющая объявления мультяшными, но механичестк бесстрастными женскими голосами о том, что из-за землетрясения отменены такие-то поезда на таких-то направлениях. Белые маски на лицах клерков в черных костюмах. Рабочий в каске, маске и переливающемся светоотражающем жилете, медленно вырастающий в проеме эскалатора в одном из далеких и совсем пустых закоулков колоссального вокзала. Его лица не видно — он похож на представителя оккупационной полиции захвативших Землю не то инопланетян, не то роботов. Особенно гнетущее впечатление это производит на иностранцев.

Рассчитанным на них магазинам и заведениям тоже приходится особенно плохо. Около бара Гомпати в Роппонги — тусовочной Мекке иностранцев в Токио — элегантный японец Кендзи в бабочке предлагает прохожим бесплатную стопку ячменной водки. Место культовое — его интерьер воспроизведен Тарантино в фильме «Убить Билла»: именно здесь Ума Турман зарезала 88 якудза и агрессивную школьницу с молотом-метеором. Сейчас дела у бара идут неважно.

— Две трети наших клиентов — иностранцы, а теперь восемьдесят процентов из них уехали. Считаем убытки, — говорит Кендзи.

— А свет вы что-то не очень бережете!

— Ну как же, вон у нас второй этаж вообще темный стоит. Правда, это бизнес — клиентов все равно нет. А нижнюю подсветку, фонари вот эти, гасить нельзя — чистое самоубийство. Подумают, что мы вообще закрылись.

Кендзи стоит перед доской, которая приглашает прохожих выпить сётю по 35 рублей за шот. Отчаянная акция: продавать водку в месте, увековеченном Таран­тино, по цене «Золотого Велеса» в московской рюмочной где-нибудь на «Октябрьском поле». Тут же стоит серебряное ведерко для пожертвований.

— Но, ребята, честно скажу: дают мало, — говорит Кендзи.

Роппонги, средоточие ночных клубов, полубандитских баров и притонов, единственное место в городе, где турникеты в метро напоминают парижские железяки в полный рост, и правда один из самых бездушных районов Токио.

Есть, впрочем, места, которые, наоборот, только выиграли от катастрофы. Например, в районе Акасака обанкротившийся отель неожиданно получил вторую жизнь, когда власти выкупили там все номера для эвакуированных с севера жителей. Признаются, что получили приток клиентов, и скупые на неоплаченные слова токийские гадалки, сидящие на центральных улицах за маленькими столи­ками перед горящими свечами в исписанных черными иероглифами фонарях из рисовой бумаги. Еще один вид бизнеса, выигравший от происходящего, — это патинко, залы игровых автоматов, которые похожи на поставленные вертикально пинбольные столы. Многие японцы говорят, что в траур грех веселиться, но, видно, стресс берет свое.

— Я, если честно, сегодня тут впервые после землетрясения, — говорит сидящий перед грохочущим и мигающим автоматом клиент, — первый раз за две недели пришел. Как-то неудобно развлекаться, когда люди страдают, а тут вот все-таки взял и пришел. Я слышал, что клиентов стало больше, но сам не могу сказать, так ли это.

Разговор прерывают тут же выросшие за спиной охранники заведения. Патинко — одна из безусловных вотчин якудза в Японии, так что легендарный японский пиетет перед гостями имеет здесь свои вполне осязаемые пределы. Так или иначе, но эти развлекательные заведения от туристов действительно не зависят. Это чисто японская тема — часами сидеть в разъедающем  глаза сигаретном дыму и слепящих вспышках разноцветных лампочек, под грохот ударов тысяч стальных шариков о металлические поддоны. Туристы если и заходят сюда, то ненадолго. Но стресс снимает хорошо: атмосфера этого места за десять минут выбивает из головы любые мысли.

Таков рецепт нервной компенсаторной разрядки городских одиночек. Индустрия размеренных семейных развлечений переживает не лучший период. В эти дни в Токио начинается ханами — скоротечный сезон любования цветущей вишней, сакурой. Вагоны метро увешаны плакатами, призывающими не пропустить одно из главных праздничных событий года: «Всего 168 часов в городе!» Но многие японцы признаются, что в этом году специально выбираться на традиционные семейно-друже­ские пикники под вишни не будут — не то настроение. И уж наверняка совсем мало народу придет любоваться цветущей сакурой на Аоямское кладбище, одно из лучших для этого мест в центре города. Такое близкое соседство красоты и смерти сейчас под силу далеко не каждому.

Еще одно фактически отмененное большое городское торжество — Сандзя Мацури, один из трех важнейших синтоистских праздников в Токио, который каждую весну проходит в храме Асакуса. До праздника еще почти два месяца, но уже сейчас известно, что он не состоится.

— Грех радоваться, когда такое горе в стране, — говорят служители храма. — У нас есть и другие праздники, и мы еще не знаем — может, и их отменим.

Однако более современные и менее организованные развлечения в городе не умерли. Лучшее подтверждение тому — продолжающая бурлить, несмотря ни на что, ночная жизнь в моло­дежно-тусовочном районе Сибуя. Правда, и в нее землетрясение и авария на АЭС внесли свои коррективы. Модницы, косплейщики, скейтеры, чернокожие зазывалы — на лицах многих из них можно увидеть маски.

— Вам маска не очень портит имидж? — спрашиваем девушку с фиолетовыми волосами в малопонятном неспециалисту, но крайне эффектном костюме какой-то манга-феи.

— Нет-нет, че, наоборот, круто в маске! — смеется она в ответ.

Этим людям и правда трудно переборщить по части имиджа: к такому костюму хоть противогаз ГП-4у на голову натяни, и то будет смотреться, будто так и задумано.

Вообще в Японии есть такое понятие — датэ-мэгане. Так называют людей с нормальным зрением, которые носят очки для имиджа. А есть датэ-маску — отпочковавшееся от датэ-мэгане понятие, обозначающее чело­века, который все время, по поводу и без, носит маску. В Японии таких людей действительно много. Тут принято носить маски, если ты приболел, если сезонная эпидемия, если травы цветут, если смог в городе сильнее обычного — вообще если что. В метро и на улицах в любое время полно людей в масках. Они уже стали чем-то настолько обычным, что, когда видишь в метро женщину в кимоно и в маске, кажется, что это вполне естественно. Вот если бы в маске был полуголландец Кендзи с голливудской улыбкой, в костюме и бабочке у входа в Гомпати — это бы действительно выглядело странно. Хотя именно он, а не женщина в кимоно часами торчит на улице. Впрочем, и среди традиционных японских типажей хватает тех, кто вынужден проводить на улице целый день. Но такое ощущение, что чем больше времени человек сегодня в Токио проводит на воздухе, тем меньше он этого страшится.

— Я не боюсь, я старый уже, — говорит, шамкая, щурясь на солнце и доставая мятую сигарету из мягкой пачки Seven Stars, действительно кажущийся очень старым чистильщик обуви у входа на Токийский вокзал.

— А если б молодой был?

— Ха, да когда ж это было? Я не помню уже, не знаю, что сказать.

Токийские бомжи, как обычно, укладываются на ночь спать на воздухе. Говорят: «Свежий воздух — это хорошо».

Рикша в районе Асакуса говорит, что тоже не боится целый день проводить на фонящем больше обычного токийском воздухе. Его немногословную речь подтверждает комикс на стенде возле повозки, который изображает рикшу в четырех ипостасях — везущего клиента в дождь, в снег, под палящим солнцем и навстречу несущему осенние листья ветру.

— Не думали добавить сюда еще пару картинок? Например, рикша, везущий повозку по улице с шатающимися домами или увозящий клиента от нависшей волны?

— Ну, думаю, до этого не дойдет. Хозяин не закажет, — задумчиво и серьезно отвечает рикша. Он на работе, и на разговоры о погоде и природе с человеком, который не собирается ехать, у него нет времени — он скользит глазами по толпе, выискивая потенциальных седоков.

И все-таки, кто больше всех испугался, так это иностранцы. Их не видно ни в поезде по дороге из аэропорта, ни на Роппонги, ни на бульваре Омотесандо, известном своими сувенирными магазинами. На станции Сибуя у памятника Хатико — собаке, годами ждавшей здесь не вернувшегося с работы хозяина, — традиционном месте встречи в этом районе, удается разглядеть в толпе выделяющуюся ростом  иностранку.

— Неужели вы туристка?

— Да, приехала посмотреть Японию еще до землетрясения.

— Почему не уехали, как все?

— Да у меня муж тут. Моряк, на американской базе в Йокосуке служит.

Но настоящих туристов в Токио совсем мало. В какой-то момент, бродя по городу, ловишь себя на мысли, что одинаково понимаешь и иностранцев, которые уехали, и японцев, которые остались. И то и другое выглядит логично. Эфемерная, невидимая радиационная опасность воспринимается в зависимости от хода мыслей и обстоятельств. Московским рейсом в Токио среди немногих неяпонцев летела благостная пожилая петербурженка, собиравшаяся любоваться сакурой в Хаконэ в компании дочери, ее японского мужа и внуков. И бравый украинский матрос, очень нервно шутивший относительно перспективы ждать в Йокогаме отправления в Сингапур кипрского контейнеровоза, на который он скрепя сердце законтрактовался. Зачем рисковать, если можно спокойно уехать или сдать билет? Логично. А с другой стороны, зачем бежать из этого города прозрачного воздуха и зацветающей вишни, который выглядит лишь немного более темным и пустым, чем всегда? Тоже логично. Так кажется в Токио. Но в Мос­кве, 15 часов спустя, уже невозможно не добавить — «вроде бы».