Мизансцена с Рафаэлем

Вообще-то я не пью. Или пью редко. Но всегда с захватывающей драматургией. Пить тихо и умеренно с людьми, которые меня окружают, почему-то не получается.

В свое оправдание могу сказать, что пить входит в мои должностные обязанности. Это часть профессии театрального человека. И шире — творческого.

Пока делаешь спектакль, пить не получается: репетиции, выпуск, премьера. А вот дальше наступает опасная зона. До репетиций следующего спектакля образуется зловещая пауза: в нее входят рождение замыслов, премьеры и фестивали.

Рождение художественного замысла происходит не в тиши кабинета. К примеру, идем мы с режиссером N обсудить зарождающийся замысел. Какое заведение подтолкнет нас к его развитию? Рюмочная была отвергнута. Хотя в одной рюмочной была-таки придумана одна пьеса, что уж греха таить. Но тут в замысле была аристократическая нотка. Выбрали место артистическое. Заказали. Без паузы повторили, а потом повторили еще...

— А что если в этом месте выезжает шкаф? — запальчиво сказал режиссер N.

Я заинтересовалась, но тут речь режиссера стала неразборчивой. Восстановили речь с помощью кофе. Потом снова заказали.

— А здесь у нас будет мизансцена Рафаэля! — сказал режиссер и нарисовал непонятных очертаний пятно. — Понимаешь?

Я не очень понимала. Я пила вино, а режиссер — крепкие напитки. Между мной и Рафаэлем пока что лежала пропасть.

После третьего артистического места спектакль вырисовывался великий. Даже в мелочах. Утром стало ясно, что из мелочей никто из нас не помнит ничего. Оставалось только смутное ощущение великого.

— Желательно, чтобы с нами ходил кто-то еще, — резюмировал режиссер. — И желательно, чтобы записывал. И чтобы не пил.

Такого человека мы пока не нашли.

С подругой Зиной, куратором театрального искусства, мы ужинали в грузинском ресторане. Были заказаны раки, шашлыки, сациви. И одна бутылка вина. Стали говорить о театральной реформе.

Тема серьезная, требовала углубления. Срочно заказали вторую бутылку — несмотря на реплику официанта: «Мы через пятнадцать минут закрываемся».

Театральная реформа практически казалась свершенной. В соседнем ресторане, где по счастливой случайности оказались представители театрального мира, дискуссия была продолжена. Вечер закончился в другом заведении репликой официанта: «Мы через пятнадцать минут закрываемся». Было шесть утра.

Утром куратор театрального искусства задала мне справедливый вопрос: зачем мы заказали вторую бутылку? Зачем пошли с представителями театрального мира еще в два заведения? У нее ведь с утра лекции, а у меня — репетиция. Почему нельзя встречаться днем и обсуждать эти творческие вопросы?

Недавно я была в Париже. Французы непрерывно говорят, а для рефлексии им достаточно чашки кофе или бокала вина. И потом, они едят! Все, что создала французская гастрономическая культура, — фуа-гра, лапки, ножки и клешни — приходит им на помощь во взаимодействии с алкоголем.

Русский человек не способен открыться за чашкой кофе. Увы. Он глубоководная рыба, он не поверхностен. Утиная ножка конфи не располагает к доверительной беседе. Наш богатый внутренний мир еще нужно вытащить.

Первая фаза русских бесед обычно скованна и угрюма. Далее — вызванное алкоголем оживление. Еда, как правило, презираема. Котлеты заказываются из приличия и тогда, когда они уже не нужны организму. Фаза внезапного веселья сменяется фазой такой же внезапной душевной близости. Фаза безумств завершает цикл ближе к утру. Именно в этой фазе после беседы о художественно устаревших театрах мои актеры однажды пытались отковырять отверткой афишу одного из них со словами: «Долой старый театр!»

В кафе Монпарнаса и Сен-Жермена я вспоминала, что в студенчестве мечтала писать в кафе, как Хемингуэй или Сартр с Симоной де Бовуар, которые рассаживались в разные углы, чтоб не мешать друг другу творить. В Париже богема обитала в кафе, потому что дома не топили, а тут было тепло — сиди, пиши, сколько влезет. У нас топят везде. Но культурный контекст еще никто не отменял.

Придя с важной творческой встречи домой и задев в темноте торшер, я услышала гневный вопрос мужа: почему творческие встречи проходят именно ночью? И именно с алкоголем?

Муж пока что терпит мою богемность, которую я объясняю профессиональной необходимостью. Допустим, творческий человек может не пить. Но не встречаться с коллегами? А как же Монпарнас?

— Монпарнас вполне может быть днем, — сурово сказал муж.

Мы с коллегой попытались перенести рождение замысла на утренние часы.

— Надо придумывать спектакль в кафе Х, там уютно, — убежденно сказал режиссер N. — Можно, конечно, и в театре... В театре-то нас точно ничего не будет отвлекать.

Я кивнула, чувствуя, как на глазах происходит ломка исторического сценария. Как мы меняем богемный стиль жизни на аскезу и строгость.

— Но, понимаешь, — задумался режиссер, — пойдет ли это на пользу проекту?

А и впрямь, подумала я. Потом пойдут репетиции, насидимся еще в театре.

Утро! Какое же все-таки хорошее время для творчества, думала я над новой, открывающейся светлой жизнью.

Но тут я вспомнила, что я сова. Утром я плохо соображаю.