24 января 2014 года я снимал портрет старика в станице Орджоникидзевской. Меня предупредили, что он совсем плох: почти потерял память и давно перестал выходить из дома.

Высохший, сгорбленный 96-летний ингушский старец приветствовал меня, не поднимаясь с постели. Интервью было трудным: он не говорил, а едва шептал. С огромным усилием вспоминал, путал даты, имена, названия… Но твердо помнил: «В Берлине был!» И четко произносил одно имя. С этим именем на устах старик воевал четыре года.

Во время фотосессии ветеран то и дело беспокойно шевелил рукой, прижимая сухонькую ладонь к остекленевшим, с мутной поволокой глазам, и жаловался на слишком яркие вспышки моих ламп. Наконец он устал, и мы были вынуждены остановиться. Обратно в постель я перенес его на руках. Высушенный болезнью, весил он не больше десятилетнего ребенка.

Я пил чай в зале, где мы работали. На красной скатерти передо мной лежали награды фронтовика. Ордена Красной Звезды и Отечественной войны — два. Медаль «За боевые заслуги», медаль «За оборону Кавказа» и еще вот эта… Оранжево-черные полосы на пятиугольной колодке, на латунном кружке отчеканен профиль человека в маршальском мундире, по ободку бегут известные всем слова: «Наше дело правое. Мы победили».

Я смотрел на латунный кругляш, вспоминал, как сам ребенком играл таким же, взятым у деда, закончив-шего войну в Варшаве, так и не увидев рейхстага, и не мог понять: как человек, чей профиль отчеканен на медали, мог назвать предателем этого ветерана и целый народ?

Мы прожили многие десятилетия без сомнений в целесообразности решений руководства, в обдуманности приказов военачальников, не задаваясь вопросами о цене Победы, о соразмерности потерь, обо всех последствиях для всех воевавших народов. Оправданным считалось все: «Такое было время, так было нужно…» Но в этот регламент никак не вписывалась драма маленькой ингушской нации.

Все народы Советского Союза за победу над фашизмом заплатили безмерно высокую цену. Однако ингуши, потеряв две тысячи лучших своих сыновей, подверглись еще и испытанию депортацией.

Что может быть страшнее несправедливого обвинения в предательстве?! После того как отвоевал три года, после плена и побега из немецкого лагеря, после двух ранений и двух контузий, после всех смертей, что носились рядом, после вручения медалей и боевых орденов… После того как отстояли Москву, Ленинград, Курск, и Сталинград отстояли тоже. Ехать в ссылку через тот самый город, который ты защищал и где был ранен, — каково? А смотреть на плевок коменданта в книжку красноармейца и слышать: «Тебя вообще на войне не было»?

За двадцать один год в журналистике я привык к тому, что люди всегда говорят. Нужно только быть любопытным, правильно задавать вопросы, интересоваться их жизнью. В Ингушетии я жадно слушал рассказы тех, кто помнит депортацию… Люди делились со мной тем, что помнили о ссылке. И не было жалоб на несправедливость. Не было проклятий в адрес тех, кто искалечил им жизнь. Лишь достоинство, смирение и покорность воле Всевышнего.

Бог постоянно испытывает нас. Посылает нам испытания великие и малые. Говорят, каждому столько, сколько он может вынести. Это значит, что Господь не только верит в нашу силу, но и ждет от нас веры в Его силу, веры в чудо Божье и в спасение, которое он непременно явит. Поэтому иначе как чудом я не могу объяснить судьбы фронтовиков Зияудина-Николая Гайтукиева и Исы Полонкоева. А вся жизнь Фатимы Ужаховой — бесконечный промысел Божий…

Вспоминая, герои моих фотографий говорили о людях, с которыми они встретились по дороге в Казахстан, о тех, с кем жили там бок о бок, — разных: настороженных, отчужденных, участливых, злых и добрых. О том, что случилось со всем их народом, они не говорили, как будто это было выше их сил — разобраться в водовороте великих испытаний. Но мои пожилые собеседники — каждый — помнили то добро, которое проявляли к ним другие люди в тяжелые для ингушей времена. Потому что выжить выгнанные в холодном феврале со своей земли люди могли только благодаря помощи окружающих. Вот о чем вспоминали все, с кем я говорил.

Я принадлежу к другому поколению. Но прошлое живет во мне, отражаясь мучительными вопросами. Ответы живых участников этого прошлого, их память дают мне возможность осознать, что вся история, в самые темные свои дни, состоит из историй спасения отдельных людей и памяти о неспасенных. Собирая эти драгоценные воспоминания, лица переживших великие испытания, я понимаю, что среди моря сомнений и новых вопросов об истории нашей страны одного сомнения нет — в том, что добро присуще человеку и только благодаря ему человек может сохраниться.

Работа над проектом велась с 2012 по 2013 год, автором идеи является чеченская правозащитница Таиса Исаева.

Айна Акуева, Чечня, 91 год. «За моим отцом приходили несколько раз. Я к солдатам выходила, мать пряталась в погребе. Я всякий раз говорила, что в доме одна я, а родители уехали на работы. Наконец они сами его нашли. Я помню, как они с ним поступили: ударили его прикладом по затылку, повалили на землю, били прикла­дами, ногами… Так и взяли нашу семью… Они весь день держали нас на земле под дождем. Я помню эти ужасные, грязные, вонючие вагоны для скота, в которых ни-чего… ничего не было… как мы ехали в них… было холодно, изо всех щелей дуло, мы все время голо-дали… Нам, нашей семье ничего совсем не дали взять с собой: ни одежды, ни еды. Наверное, разозлились за то, что мы прятали отца… Мы прибыли в Павлодар. Целый день просидели на вокзале, нас не определили, не было для нас нигде места. Потом уже какие-то казахи за нами приехали. Мы несколько лет скитались по разным домам, нам нигде не были рады, везде мы были нежданными и нежелан-ными… Им про нас рассказали специально, что мы людоеды, что, мол, детей мы едим. Вот они от нас и шарахались, как от людоедов».

Фото: Дмитрий Беляков

Башир Чербижев, 76 лет. Пережил депортацию, 13 лет ссылки. Снято: Малгобек, Ингушетия.

Фото: Дмитрий Беляков

Амин Довтукаев, Чечня, 89 лет. Позирует в кузнице своего дома, построенного на месте сожженного во время депортации. «Так вышло, что у меня отца не было. Его мне заменил мой дед. Когда нас депортировали, он сильно болел, лежал в своей постели, я за ним ухаживал. Когда пришли солдаты, дед депортироваться отказался. Меня заставили уехать. Забросили в “студебеккер” и увезли. Что стало с дедом, я не знал. Я вернулся домой в 57-м. Дома на месте не было, да и аула нашего не было. Я увидел только обуглившиеся части дерева, золу и мусор всякий. Весь наш Ушкалой таким был. Стал я копать — и нашел. Голову дедушки своего родного. И еще кости почерневшие. Думаю, застрелили его и дом сожгли. Я слышал, много аулов тогда сожгли. И людей с ними».

Фото: Дмитрий Беляков

Бауди Джантаев, Чечня, 88 лет. «Я из моего села всех позже из ссылки вернулся. В тюрьме потому что сидел. Восемь лет мне дали. За гвоздодер. А вот так… Я был кузнецом в колхозе. Мне всякая железяка — не просто так, а инструмент чтобы был. Я все мог сделать. И ничего не оставлял, чтобы валялось где попало. Однажды с работы иду, смотрю — посреди улицы гвоздодер лежит. Ну, я подобрал. Он гнутый был, я его поправил, он у меня лежал потом в кузнице. Год, наверное, прошел. Когда меня на допрос вызвали, я сразу пошел. А как? Ну вот, мне говорят: “Так, мол, и так, у тебя, Джантаев, имеется такой-то гвоздодер, мы знаем”. А я говорю: “Да, мол, имеется”. Ну, они заулыбались: “Мы, говорят, рады, что ты этого не отрицаешь”. А потом говорят, что я этим гвоздодером взломал замок продуктового ларька прошлой весной и сделал кражу продуктов. А я не крал. Но раз гвоздодер у меня и раз им замок ломали, то мне и дали восемь лет. Вот так. Сидел я аж в Монголии. Выслали меня для работ на каком-то руднике. Что там за руда была, я и не спрашивал. Меня потом предупреждали, что это место секретное какое-то. После срока меня домой не сразу отпустили. Не  знали, как быть со мной. Сначала в Иркутске держали в тюрьме, а потом в Новосибирске. Только там уже получше было. Меня, как отсидевшего, не обижали, расконвоировали, и кормежка была… И все равно они никак не могли со мной определиться: я же бывший спецпереселенец. В общем, я еще год отсидел ни за что. Ну, это ничего… В войну тут, в Ермоловке, вообще страшно что было…»

Фото: Дмитрий Беляков

Абу Ахьядов, Чечня, 112 лет. Пережил депор-тацию, 13 лет ссылки и две чеченские войны. «Мне, конечно, обидно, что нас выслали, потом пришлось свой дом заново строить, потом восстанавливать, когда тут… бомбили нас — война же была… Еще солдаты ваши, которые тут были, безобразничали. Они мою медаль украли, «зачистку» когда делали. Я ветеран труда, и меня наградили медалью к столетнему юбилею, а они удостоверение оставили, а медаль как сувенир забрали. Мне это очень обидно».

Фото: Дмитрий Беляков

Сану Мамоева, Чечня, 89 лет. Позирует с самодельным чемоданом, с которым она вернулась из ссылки и тюрьмы. «Мы сидели на белхи (вечеринка. — «РР») и пели разные песни. Было весело. Вместо барабана были у нас чемоданы. Так и стучали по крышкам. А наутро кто-то из тех, кто пел, настучал в НКВД, что мы похабные частушки пели про Сталина. Была там одна песня… Смысл такой, что “Сталин, чтоб ты в ящике лежал…” Нас всех арестовали. Мне обидно было: я ведь даже не пела, стеснялась, а на суде мне сказали: “Вы приговариваетесь к восьми годам тюремного заключения”. Я растерялась. Меня судья переспросил: “Вам понятен приговор?” Я молчу. Судья попросил переводчика, чтобы перевели мне на чеченский. Переводчик-то меня и спросил: “Тебе дали восемь лет, ты довольна?” Я заплакала и сказала, что очень даже довольна. Я же боялась — могли 25 лет дать. Меня потом замуж не брал никто — зэчка как-никак. Выбрал меня такой же, как и я, сиделец. И еще я хотела сказать одну вещь: я добилась от прокуратуры Казахстана справки о моей реабилитации и о признании меня жертвой политических репрессий, но никто никогда и нигде передо мной не извинился. А для меня это очень важно. Я бы простила, но не хотят, наверное, меня простить за что-то. А я не знаю, в чем я виновата».

Фото: Дмитрий Беляков

Макашарип Оздоев, Ингушетия, 95 лет. «Я воевал в составе стрелковой дивизии НКВД здесь, на Кавказе. Потом шел дальше. В Берлине? Был в Берлине… как не был… Рейхстаг? Видал… как не видал… Ранения? Ну, как без ранений… Награды? Да есть… За что? Да чего там… не помню. Старый уже. (Дочь вмешивается: «Папа, расскажи, как ты ротного спас, как раненого под огнем вытащил с поля боя».) Не помню… не помню ничего… Зачем фамилию на войне менял? Как зачем? Чтобы дальше воевать! Бить фашиста! Вместе с моими однополчанами! Как я мог… без них домой?.. Я хотел, чтобы… в Берлине, значит… вот. Так что был я Оздоевым, а стал Чумакошвили. Национальность сменил, место рождения тоже. Был я ингушом, стал «грузином из Телави». Так и жил как грузин. Нашу семью не очень любили здесь в округе. Сами понимаете: грузин, да еще из НКВД. Потом уже я в обратную все менял — и паспорт. И соседям сказал… А форму мою — ну, ту, которая синяя фуражка с малиновым околышем, синие штаны, — сын сжег к черту».

Фото: Дмитрий Беляков

Товсари Чахкиева, Ингушетия, 101 год. «Я помню, что мы завтра­кали, когда пришли сол-даты. Никто ничего такого не ожидал. Нам ничего не разрешили с собой взять — ни еды, ни одежды. Что было на столе — и то солдаты сгребли. Наверное, они голодные были. В чем мы были одеты, в том и погнали нас. Мы шли 12 километров до Армхи, а там нас поса-дили в грузовики и повезли в Орджоникидзе. Вокзал был полон народу. Площадь, платформа — везде сидели и стояли люди. Нам сесть было негде. Так весь день стояли под мок-рым снегом. Вокруг автоматчики и пулеметы на платформах. В нас наце­лились. Вдруг какое-то шевеление. Видим, что расчищают проход. Идут четыре автоматчика, а между ними человек в генеральской форме. Невысокий, голову вниз опустил, руки держит за спиной. Я не знала, кто это. Мне потом сказали: это, мол, сам Берия был. Он прошел, и нам дали команду в вагоны грузиться. В скотовозах было холодно. Туалетов не было. Еды не было. Мы держались, как только могли. Потом на какой-то остановке наши старики пожаловались каким-то военачальникам, и нам понемногу стали давать овсяную кашу. Ее было мало. Мы все равно не наедались. Умирали в пути многие. Трупы не хоронили, просто складывали в снег. На одной станции положили мертвеца в канаву с водой. Нам так это обидно было. Это ведь человек был… В Казахстане нам хуже всего было в первую весну. Пока привыкли к их воде, к их климату… А голодному человеку как трудно привыкать… Очень много было похорон. Чем питались? Мы одежду с себя продавали. Никто не хотел у нас покупать, нам и предложить-то особо было нечего, но как-то находили желающих. За чашку пшеницы продавали пальто. Выходить за пределы колхоза нельзя было. Мы же спецпереселенцы. Вышел — 25 лет и до свидания! Когда Сталин умер, ликованию нашему предела не было! Плакали от радости! Колхозное начальство было этим очень недовольно. Подходили, приставали: чего, мол, радуетесь? Почему не плачете? А мой отец им как закричит: мы свои слезы все выплакали! Чего нам теперь бояться? Что нам этот… сделает теперь? Мы и так уже полуголод­ные-полуживые, все наши старики поумирали из-за него. Давно бы ему сдохнуть нужно было…»

Фото: Дмитрий Беляков

Хусейн Эсмурзиев, Ингушетия, старейшина Джейрахского района, 99 лет. «Я воевал с немцами. Был в окружении, прорывался, чудом плена избежал. Аллах мне помог. Я про Аллаха никогда не забывал. И когда меня с фронта отозвали, тоже благодарил Аллаха — я думал, Сталин правду сказал, что нас домой отправляют за то, что нас очень мало и без нас справятся. Однако такое положение вышло, что нас как врагов народа всех арестовали и отправили в Казахстан. Но я и там тоже Аллаха не забывал. Он меня спас от тифа, от голода. Вот мне почти сто лет, люди меня ува­жают, я на мавлиды часто езжу, и если что-то кому посоветоваться, тоже зовут. С помощью Аллаха получается…»

Фото: Дмитрий Беляков

Старейшины Веденского и Сержень-Юртовского районов возле восстановленной старинной родовой башни, построенной в XVIII веке. Ущелье неда­леко от Харачоя, Веденский район. Башня была разрушена после выселения чеченцев, потом восстановлена и вторично разрушена в ходе двух чеченских кампаний. Ее вновь отстроили в прошлом году.

Фото: Дмитрий Беляков

Юнус Дзангиев, Ингушетия, 90 лет. Позирует во дворе своего дома возле первого принадлежавшего ему автомобиля «ГАЗ-21». Год выпуска — 1957-й, год амнистии для спецпереселенцев. «Когда мы ехали, в этих вагонах было страшно холодно. Даже вши, от которых мы мучились, наверное, мерзли… Тиф был. Очень многие умирали от тифа. Мы трупы старались прятать. Не отдавали. Поворачивали их лицами к стенкам, меняли положения рук-ног. Уже мы знали, что не будут хоронить, а так выкинут в сугроб. Мы же для них враги народа были — нелюди, значит, чего с нами церемониться? И еще причина была: там пайки считали по ртам, сколько человек живых едет в вагонах — значит, столько и ртов… Моя сестричка умерла уже в Казахстане. Мои родители ее не стали сразу хоронить. В сугроб не могли они ее кинуть, а копать — где там копать? Сугробы одни, метель была недели три… В общем, положили они ее, мертвую, за стенкой в бараке, так она и лежала там, и мы спали месяц рядом с мертвой сестрой. Так все и было…»

Фото: Дмитрий Беляков

Иса Хашиев, Ингушетия, 80 лет. Позирует с сохраненными в ссылке древним Кораном и кинжалами его отца и деда. «Этому Корану больше ста лет. И вот этому кинжалу тоже. Он моему отцу принадлежал. Когда ему 16 лет было, ему купили. А сколько второму кинжалу, я даже предположить не могу. Он дедов. Мы все это в матрасах спрятали, когда нас выселяли. Что сказать? Плохо было, когда ехали. Условия в пути были ужасные. Когда прибыли на место, всю ночь нас везли на санях по степи в колхоз какой-то. Вьюга, снег, ночь, холод. Моя младшая сестренка тогда сильно заболела и умерла. Ей всего несколько месяцев было. Отчего умерла? Замучилась… Взрослые-то замучились. А меня в пути угораздило с саней этих свалиться. Упал, очнулся в сугробе. Испугался ужасно. Мать почувствовала, что меня нет, крик подняла. Нашли меня, а то замерз бы… Что еще помню? Что нам вообще-то повезло: мы-то в русский колхоз попали, там были русские поселки. Там к нам по-человечески отнеслись. Если было зерно на складе, то давали. И молоко давали. А казахи… они, конечно, считаются мусульманами, но, вообще-то, они к нам, мусульманам, относились хуже, чем русские. Если бы не русские, наши бы не выжили в тех условиях. Спасли они нас тогда».

Фото: Дмитрий Беляков

Фатима Ужахова, Ингушетия, 84 года. «Сейчас я ингушская беженка из Чечни. Здесь, в Базоркино (село Чермен. — «РР»), много беженцев живет из Северной Осетии (после этнической резни 1991–1992 года. — «РР»), а я вот из Грозного. Квартира моя в войну сгорела, так вот и живу на съемной. Это у меня не первый раз такое, что свое жилье прахом… Я внучка богатейшего землевладельца и купца Татархана Шахмурзиева. У него было пять жен. Все его жены жили отдельно, у каждой был свой дом. Моя бабушка была самой старшей в семье. Он для нее купил кавказское поместье графа Уварова. Оно здесь и было, в Базоркино. Уваров уехал за границу, мой дед остался. Когда советская власть пришла, кто-то из моей родни сбежал, кто-то принял советскую власть. Только их почти всех перестреляли как врагов народа. Нас в 44-м высе-лили в Алма-Ату. Мать за административное нарушение — помогала родственнице с переездом, покинула без предупреждения и разрешения коменданта района свой населенный пункт — посадили на пять лет. А я тогда в 9-м классе была. Одна… Вот наревелась-то… Сидела она в знаменитом жутком АЛЖИРе (Акмолинский лагерь жен изменников родины. — «РР»). В одном бараке с Лидией Руслановой. Очень она ее уважала…»

Фото: Дмитрий Беляков

Мухтар Евлоев, Ингушетия, 78 лет. «Я помню это мучительное чувство голода. Все время, каждый день хотелось есть. Мечтали только об одном: где найти еду? Она снилась. Я вспоминал, что нам готовила мама дома, в Ингушетии… Выживали просто на подножном корму. Однажды, это был год 48-й, я пошел в лес за хворостом и вижу, в снегу копошится знакомый мне дедушка. Он мне не был родственник, я подошел, посмотрел: он пытался какие-то корешки из-под снега выкопать. Еду он искал. Вообще-то я знал, что он был одинокий, что родст­венники у него все умерли от тифа и от голода еще в первую весну. Я предложил ему помощь, но он улыбнулся и сказал, что, может быть, я помогу ему дойти до дома, а то сугробы — идти тяжело. Я пообещал. Когда я вернулся, он лежал лицом вниз на снегу. Я его встряхнул за плечо, но он не сказал мне ничего. Я повернул его лицом и… все понял. Я испугался. Мне только 12 лет было. Вместе с отцом и матерью мы его хоронили. Мать нашла два платья… Мы его так и завернули вместо савана в рваное женское платье. Отчего он умер? От голода.»

Фото: Дмитрий Беляков

Алаудин Шадиев, Ингушетия, 94 года. «Попал я служить в НКВД. А там меня в управление ГУЛАГа откомандировали. Меня не депортировали, но служил я на самой китайско-казахской гра-нице. Но и помимо того много командировок было. В Карлаг, Степлаг ездил… Кенгир, Крестовский, Майкудук… все такие места… бывал… Бывало там всякое… Поначалу служил я в качестве старшего инспектора по безнадзорности детей. Меня направили в командировку за 30 километров от нашего управления к югу, там был детприемник для детей ссыльных чеченцев и ингушей. Матери их умерли, а детей собирали и передавали в этот детприемник… Прибыл я — по форме, как офицер, смотрю: особняк стоит закрытый. Обошел я кругом, смотрю: карагачи растут, роща… Ко мне выходит кто-то и говорит: “Вам что? В приемник? Вон они там лежат… дети…” Я зашел в рощу и увидел: под карагачами на соломе в два ряда дети лежат. Малыши… Я удивился. Ко мне подошла девушка, а потом они, кто могли, ко мне подошли, и мы стали разговаривать. Девушка одна говорила чисто по-ингушски, остальные были чеченцами в основном. Девушка эта мне сказала: “Я ингушка из Галашки. Вот, посмот­рите, дяденька, тут дети”. Я смотрю: тут лежат, там лежат… На соломе лежат, на тряпках… Они руки тянут вверх ко мне, а руки эти синие. Бело-синие… И просят, вроде помощи просят… И девушка говорит: “Еды нету, за нами никто не смот­рит, мы сами бегаем в поля, просим еды у местных, так кормим вот этих маленьких…” Я видел: гибнут дети. Умерли у них матеря, а они гибнут. Вот сейчас, здесь… Воспитатель ихний меня увидал — убежал… Эх, я-то думал, вот поговорю… Меня направили с инспекцией в один лагерь. Я приехал, начал осматривать территорию, а там — ужас. Антисанитария, голод, издевательства. В бараках на кроватях все изголовья в крови — это от клопов. За бараками отхожие места. Подойти там невозможно — все залито, загажено… нечистотами. И вот я вижу, ползает на карачках посреди этих… нечистот человек. В руке у него котелок, и он собирает с земли… ну… вот это самое и в котелок бросает… Он поесть там искал, если вдруг непереваренные зерна или что-то… Я всмотрелся и понял, что он из вайнахов. Ну, точно… Я его окликнул, он мне по-нашему ответил. Я не скажу, был ли он чеченцем или ингушом (Алаудин плачет, очень долго приходит в себя от стыда и волнения после рассказа), но он был из наших… Я ничем ему не помог. А когда я вернулся в этот лагерь, этого человека уже не было! Он… сгнил! Когда Сталин умер, я этот день очень даже запомнил. Я в строевую часть зашел, там сидит майор — москвич, только недавно назначен, после войны прибыл. Заходят к нему мастер и профорг с вопросом: так, мол, и так, Василь Иваныч, умер Сталин, чего делать? Ну, майор им говорит: ничего не поделаешь, давайте по домам, работать не будем сегодня, траур, все такое… А потом, когда они вышли, достает из-за печки пол-литра, матерится и одним махом из гор-лышка — в себя… Так вот отпраздновал, значит…»

Фото: Дмитрий Беляков

Хумид Габаев, Чечня, 85 лет. «Мой отец умер в Казахстане. Все, о чем он мечтал, — это лежать в родной земле. Он с меня такое обещание не брал. Я сам так сделал. Я знал, что многие это делали в Чечне. Я пошел к нашему мулле, поговорил с ним, он был против, но сказал: раз ты все равно решил, то делай. Я не один это сделал. Я вернулся в Казахстан, нашел могилу отца. Еще мои соседи женщину выкопали — мать, значит, свою. А я — отца. Положили кости: я — в большой ящик, они — в чемодан. Добрались до Москвы, оттуда в Чечню. И здесь все заново. Омыли здесь останки, завернули в саван, отнесли на наше родовое кладбище в Вашиндарое. Похоронили как положено. Притеснять меня за это никто не посмел. Говорят — я слышал, — за такое могли десять лет дать, но обошлось. Справку о смерти я здесь не брал».

Фото: Дмитрий Беляков

Мухарбек Хашагульгов, Ингушетия, 91 год. Ветеран Великой Отечественной, был отозван с передовой и выслан в Среднюю Азию вместе с семьей. В ссылке у Хашагульгова родился сын Ахмет, впоследствии сделавший военную карьеру — дослужившийся до генерал-майора РВСН (уволился в должности командира дивизии, замкомандующего 53-й ракетной армией, трагически погиб в 2009-м). Снято: ста-ница Орджоникидзевская, Ингушетия.

Фото: Дмитрий Беляков