«Когда же это кончится? Тут все и кончилось». Удивительно. Еще несколько лет назад мы со скукой читали вариации теории о скачкообразности в истории культуры: классицизм, литературное направление со знаком плюс (постижимость действительности, объективность) сменился романтизмом, литературным направлением со знаком минус (непостижимость действительности, субъективность), затем пришел реализм вновь со знаком плюс, который уступил место декадансу и затем авангарду со знаком минус. Скачки нас будто бы не касались, и постмодернизм казался концом, сплавом всего накопленного ранее — куда идти вперед, если все смешалось? И вот неожиданно стало понятно: да, все кончилось и тут же началось новое, мы уже сидим на новом стуле, как будто всегда сидели на нем раньше. Эпоха русского постмодернизма завершилась, и уже без труда об этом периоде можно написать главу в учебнике истории литературы. Шорт-лист «Большой книги» нынешнего года — яркий пример нового этапа.

Шаг в сторону. Несколько лет назад мне довелось спросить норвежского писателя Тургрима Эггена, как может существовать литература, если большинство сюжетных ходов и тем уже исчерпано, на что тот с ухмылкой ответил: «Пока существует социальное неравенство, терроризм, одиночество, литература будет существовать». Может быть, цитата эта неточна, но суть не меняется — во время того разговора я еще существовал в пространстве безнадежного ожидания нового этапа, Эгген же со скукой взирал на этап новый. «Пока существует социальное неравенство». Могли ли такую фразу произнести Пелевин, Крусанов, Пепперштейн, Сорокин? Это была бы очевидная безвкусица. В ней нет иронии-стеба, нет самодавлеющих цитат, нет усложненности. Куда-то ушли Борхес с Кортасаром, Набоков и Саша Соколов.

Царская Россия

Достаточно бегло просмотреть список черт «новой» литературы и сразу же можно убедиться, что мы оказались… да, в XIX веке. На первый взгляд — критический реализм, позитивизм, без всяких усмешек — здравствуй, Ипполит Тэн! И действительно, на смену «зубастым вагинам» Жолковского пришел биографический метод, который 10–15 лет назад считался самым кондовым — вспомним прошлогоднего лауреата «Большой книги» Дмитрия Быкова с его «Борисом Пастернаком». В этом году в шорт-листе еще две книги — беллетризованная биография Александра Проханова и Алексея Толстого. Сходны методы, сходны и эпохи — политическая стагнация, гласная и негласная цензура царской России и России современной.

50% шорт-листа нынешней «Большой книги» уводит читателя в пространство критического реализма. Убогие с литературной точки зрения (и, возможно, при этом правдивые) опусы Виктора Строгальщикова о тюменских чиновниках, журналистах и олигархах будто бы сошли со страниц «Русского богатства» за 1890-е годы. Людмила Улицкая со своим «Даниэлем Штайном, переводчиком», еврейским вопросом и заунывным полуатеистическим богоискательством нашла бы подходящую компанию в «Русском вестнике» рубежа веков; роман Дины Рубиной с детально прописанным прыщом на подбородке училки в советском Ташкенте пришелся бы по душе народникам, воспитанным на натуральной школе; проза Алексея Слаповского, населенная туповатыми персонажами а-ля А. Н. Островский, исполнена дореволюционным пафосом истинного интеллигента. Литература царского режима, конечно же, выходит за пределы шорт-листа «Большой книги», достаточно вспомнить «По тюрьмам» Эдуарда Лимонова и «Серую слизь» тандема Гаррос-Евдокимов.

Мидл-класс в поисках идеологии

Еще один важный момент — соотнесенность нового культурного скачка и ставшего уверенным мидл-класса. Писатели 1990-х, независимо от социального статуса, обычно представляли себя лузерами-маргиналами и гордились этим. Авторы же нового поколения признают себя вписанными в контекст. Пример — «Человек с яйцом», вошедший в шорт-лист роман обозревателя «Афиши» Льва Данилкина об Александре Проханове.

На тексте Данилкина я остановлюсь немного подробнее, так как он являет собой квинтэссенцию «нового». С первых страниц автор заявляет, что между ним и Прохановым существует дистанция, если не сказать пропасть. Данилкин идет смотреть в Музей кино «Птиц» Хичкока, но терпит неудачу — на «Баррикадной» царит суматоха, прохановский митинг. Судьба сводит двух абсолютно непохожих людей, интеллектуала и юродивого. Постепенно лирический герой Данилкина входит в пространство Другого, это Другое поглощает его, и он начинает рассуждать о гениальном эксцентрике, Аввакуме и русском Прусте Александре Проханове. Цитируя при этом Пола Остера и уйму всяческого, к делу мало относящегося. В тексте романа царит невероятнейшее дурновкусие: монастырские пещеры ассоциируются с дорожками для боулинга, Псков Проханова оказывается Вудстоком Проханова — то есть в большом количестве случаев означающее просто не имеет означаемого. В итоге этой многостраничной эпопеи лирический герой Данилкина проходит инициацию и чувствует себя «измененным» навсегда. Таким образом получается бодрый «Монти Пайтон» плюс отменная сатира на стилистику глянцевых журналов и ко всему прочему — история об интеллектуале из мидл-класса, который не может противостоять фантазмам народного бессознательного, олицетворяемого Прохановым. Сюжет отличный, исполнение тоже. Все же некоторая странность, не позволяющая интерпретировать текст таким образом, остается. Заключается она в интонации текста — несмотря на всю околесицу произносимого, интонации искренней.

Данилкин дистанцирует себя и от литературы 1990-х, однако паразитирует на Проханове, на первый взгляд, так же, как в свое время Сорокин паразитировал на соцреализме и обыденных советских клише. Но от Сорокина Данилкин отличается коренным образом: он пытается найти в мифологеме Проханова точку опоры, которую не может дать ни идеология среднего класса, ни другие современные идеологии. В советском учебнике по литературоведению (обновленный, такой учебник, думается, не заставит себя долго ждать) подход Данилкина (равно как и Слаповского в «Синдроме Феникса», и Быкова в «ЖД») был бы назван преодолением постмодернизма.

Нечто, наподобие итога

Итак, «новые» писатели, в отличие от писателей 1990-х годов, тоскуют по идеологии и обращаются к идеологии прошлого. Этим и отличается «новый критический реализм» от позитивистского критического реализма XIX века и соцреализма, где идеология была современной. Некоторые писатели пытаются столкнуть идеологию прошлого и идеологию современную, обращаясь к образу Интеллигента — вечного борца за справедливость (см. «ЖД» Быкова) или бессильного Интеллектуала (см. «Человек с яйцом» Данилкина). В процесс поиска идеологии включаются и читатели. Так, премия «Большая книга», позиционирующая себя как объективный и беспристрастный институт, пытается выявить наиболее адекватный текст, способный отразить современную Русскую Идею (по крайней мере, так понимает смысл премии автор этой статьи) и повысить социальную значимость современной русской литературы. Также очевидно, что как только идеология будет найдена, будет возможен соцзаказ — самое печальное, что может случиться с литературой. Причем произойти это может не обязательно так отчетливо, как при советской власти. По сути творения таких разных авторов, как Робски и Гришковец, уже относятся к негласному соцзаказу.

Единственное, что как-то спасает ситуацию, — это размежевание потенциальной литературы соцзаказа и журналистики, не претендующей называться высокой литературой. Как это ни парадоксально, самым лучшим «журналистом», актуальным до сих пор, остается писатель 1990-х Виктор Пелевин — поэтому факт включения «Ампира В» в шорт-лист «Большой книги» не выглядит странным. Второй талантливый писатель-журналист — Дмитрий Быков — по всем параметрам вписывается в новую волну.

Возможно, своеобразное очищение от «концептуальности» 1990-х приведет к расцвету чистого повествовательного жанра, storytelling, нечто сходное наблюдается в Европе и США. Кроме того, «новый критический реализм» будет включен в процесс литературной глобализации и прирастет графоманством Интернета. А настоящие произведения искусства, далекие от актуальности и всего того, о чем говорилось выше, будут жить своей насыщенной внутренней жизнью на полках магазинов уцененной литературы.