Рассуждения об отсутствии у россиян национальной идентичности стали общим местом. Это понятие постепенно замещает такие привычные термины, как "самобытность", "особенность менталитета". Страсть к переименованиям, обновленным определениям - нормальное сопровождение эпохи перемен: новые слова отражают свежее жизнеощущение, вносят актуальные нюансы. "Менталитет", "национальная самобытность" прежде всего выделяют народ с его характерными особенностями на общем фоне. "Идентичность" делает акцент на объединяющее начало. Чтобы выделиться, нация должна сплотиться.

О национальной идентичности и возможности регионального духовного единения рассуждает доктор философских наук, декан факультета искусствоведения и культурологии Уральского государственного университета Сергей Кропотов.

- Начну с того, что многим может показаться непривычным. Национальная идентичность в реальности не существует. В историческом мероисчислении понятие народности возникло недавно. В его основе лежит система кодов и знаков, востребованная в определенный момент - в период индустриальной модернизации.

Нас учили, что капитализация связана с циркуляцией капитала, воплощенного в станках и механизмах. На деле процесс капитализации начинается на другом уровне - уровне так называемого символического капитала, системы коллективных ожиданий и верований народа. Британцы, немцы заговорили о национальной самобытности после наполеоновских войн, на пороге буржуазной индустриальной модернизации. Самоопределение нации потребовалось для промышленного подъема. И оно было произведено - с помощью медиасредств. Французы говорят о себе, что из крестьян стали французами лишь к концу XIX столетия: их сформировала великая литература, индустриализация и Всемирные выставки в Париже.

Народность, национальную самобытность я трактую не как внеисторическую программу, которая сидит в голове некоего русского или британца, а как то, что целенаправленно производится. Поскольку не может быть национального подъема без актуальной объединяющей национальной идеи.

- А как же труды Николая Бердяева, других исследователей "русской души", которые черты характера нации детерминируют ее географией, историей? Объясняют, например, пресловутую душевную широту россиян, их недисциплинированность огромными просторами, тем, что Русь расширялась от центра к регионам, создавалась центробежными силами?

- Стихия народной жизни проявлялась, конечно, и раньше: в традициях, правилах поведения, что вызревали на протяжении столетий. Однако востребованными эти народные "программы" оказывались в определенных условиях, и тогда символический капитал конвертировался в реальный.

Посмотрим на историю России с этой точки зрения. Непростая переходная ситуация XIX века не могла обойтись без выработки представления о некоей общности между избой - и барской усадьбой, между крестьянкой - и Татьяной Лариной, Наташей Ростовой. При Николае I была создана универсальная формула "православие, самодержавие, народность". На границе с XX веком возделывание национальной самобытности приобрело культовый характер, достигло апогея. Появились Русский музей, Третьяковская галерея, передвижники - все это элементы "производства" российского менталитета. После 1917 года понятие национальной идентичности было несколько отодвинуто: революция позиционировала себя как космополитический процесс. Однако и ей вскоре понадобилась объединяющая идея. Русскость замаскировалась под советскость. Всемирная отзывчивость русского характера, которая объемлет всех страждущих, угнетенных, трансформировалась в пролетарскую солидарность. Появилось новое триединство - "классовость, партийность, народность". А в последнее десятилетие прошлого века о национальной самобытности как бы забыли. Возвращение к теме происходит уже на уровне национальной идентичности.

- Это значит, что ощутить себя единой нацией у россиян пока не получается...

- Сложность момента в том, что в России одновременно существует несколько экономических укладов, несколько уровней технологии, от очень примитивных, унаследованных с XVII века, до суперсовременных. Кто-то живет в условиях натурального хозяйства, а кто-то начинает день с просмотра новостей на интернет-портале. Причем мы сегодня единство во времени чувствуем лучше, чем территориальное: нам в регионе проще вообразить родство с теми, кто жил несколько поколений назад, чем с москвичами. У центра и регионов - отношения метрополии с колониями. Жителям столицы трудно ощутить общность с обитателями отдаленных деревень. Поэтому уже несколько лет, несмотря на заказ, московская политическая элита не может сформировать русскую национальную идею.

- Если не получается сконструировать ее рациональным образом, может быть, она созреет благодаря глубинным процессам?

- Да, в понятии национальной идентичности упор делается не на рацио, а на уровень бессознательного. В 90-е годы связь с бессознательным была утрачена. Может быть, потому, что идеологами стали менеджеры, ничего не смыслившие в тонких материях. Мы ведь проспали несколько революций, в том числе гуманитарную и в сфере менеджмента. Требуются управляющие не только предприятиями, но и мозгами. Сталинский кинематограф демонстрировал эффективнейшее управление мозгами, сумевшее употребить символический капитал и злоупотребить им, а следующее поколение не использует его совсем, как будто не понимает, что это такое. Считая, очевидно, что вот построим заводы, заставим их работать - и будем процветать. Не получится: без мобилизации бессознательного процветания не достичь. Еще раз подчеркну: ни в одной стране мира не было экономического роста без создания национального мифа. Понятие "национальный интерес" - базовое для подъема страны.

- Вероятно, стоит воспользоваться опытом других стран?

- Конечно. Нам, отстающим, и придумывать ничего не надо. В этом выгода нашей ситуации. В Германии после окончания второй мировой войны был шок, но уже в конце 50-х страна активно занялась реконструкцией идентичности. И начала с регионов, с ощущения региональной самобытности: саксонской, баварской. Из них позднее сформировалась новая национальная общность.

В каждой системе национальных проявлений есть изменчивые и устойчивые элементы. Для американцев, к примеру, постоянна такая черта - отодвигание границ: не только географических, но и между культурами, между дикостью и цивилизацией, между микро- и макромиром. Для русских постоянный сюжет - преодоление препятствий методом коллективных усилий. В этом вся наша история, культура: было монголо-татарское иго - преодолели; была феодальная раздробленность - преодолели; Ермак покорил Сибирь; Суворов перешел через Альпы; есть даже взятие снежного городка в изображении Сурикова... Ирония в том, что система с мазохистским удовольствием воспроизводит препятствия, чтобы нам было на чем тренировать миссию.

- Что-то не вдохновляет такая миссия...

- В преодолении препятствий есть момент силы. И максимально общероссийская идея преодоления заземлена на уральской территории. Горы и города - места концентрации энергий. Плоский ландшафт менее нагружен смыслами. Надо понимать, что равнинным губерниям сложнее преодолеть расстояние до постиндустриального общества, чем нам, "горцам". Именно Урал представляет символический капитал русских в чистейшем виде, служит неким связующим звеном России. К тому же здесь присутствует и интеллектуальный капитал - это край "новых умных", что есть результат сосредоточения высокотехнологичной промышленности, предприятий оборонного комплекса. Не нефть и газ дадут стране процветание, а идеи. (Недаром Саудовскую Аравию американцы называют "глупой бензоколонкой".) Постиндустриальная экономика - это "умная" экономика.

Уральский миф уже был создан. Он был услышан и показан Павлом Бажовым, превосходным "менеджером мозгов": до него Урал не воспринимался таким горным, мастеровым краем, как теперь. Требуется назвать явление, чтобы оно было осознано. Советские идеологи выдвинули формулу "Урал - опорный край державы". В принципе нужно разыгрывать те же кар-ты в новой ситуации и новыми средствами.

- Кто и как должен это делать?

- Озаботиться этим должны все руководящие и управляющие структуры. В XXI веке идентичность все больше рассматривается как искусственно производимая с помощью медианосителей. Нужно создать систему демонстрации символического капитала. Он ценен только тогда, когда выставляется напоказ.

Формами демонстрации могут быть праздники, фестивали, бесконечное наполнение жизни региона зрелищными событиями - и все с точки зрения "прокачки" символического капитала, перевода его с уровня бессознательного на уровень сознания. Нужно реабилитировать некоторые прекрасно работающие на Западе институты формирования сознания, которые у нас вызывают в массах преимущественно скуку: музеи, выставки, литературные вечера. Можно создать сеть ресторанов с национально-региональным уклоном, активно выпускать сувенирную продукцию. Способом формирования "великой уральской мечты" могут стать парки, заповедники, красивейшие уголки края, примеры сохранения индустриального наследия в виде старых заводских помещений... Пора составить калькуляцию того, что подлежит "выставлению напоказ", и тех методов, которыми это можно делать.

В регионе сейчас идут два противоположных процесса. С одной стороны, часть общества грезит понятием "третья столица". Не беспочвенно: есть и основа, и технологии, позволяющие эти грезы осуществить. С другой стороны, львиная доля населения, в том числе и менеджеры, живут представлениями двадцатого столетия - если по-русски, и девятнадцатого - по западноевропейским меркам. Современный российский национализм сопоставим с тем немецким, что был между двумя войнами прошлого века. Его черта - восприятие самого себя ущемленным. Потому и оказывается востребованным лозунг "Мы за бедных", а не "Мы за умных".

Екатеринбург

Считается: построим заводы, заставим их работать - и будем процветать. Не получится.Ни в одной стране мира не было экономического роста без создания национального мифа