— Сергей Леонидович, может ли искусство быть неполитичным?

— В посттоталитарной советской культуре уход от политики был определенной защитной реакцией, стратегией отвоевывания пространства, где тебя не достанет система. Великолепный пример — классический балет, модель авторитарной культуры: русские цари чрезвычайно его любили, генсеки тоже поддерживали. Уже именно потому, что неклассический танец выстраивает систему оппозиции с этой моделью, можно говорить о его политичности, как бы его представители сами от нее ни открещивались.

Для доминирующих в сегодняшней России групп населения, таких как финансовый капитал и второе поколение переродившейся советской номенклатуры, по-прежнему желательно сокращение территории свободы. Это не чисто русская ситуация, но если западному обществу удается сдерживать претензии доминирующих групп, то российскому, над ослаблением которого всерьез поработали, — нет. Поэтому любое приращение свободы, будь то свобода сценического движения или межнационального общения, — жест уже политический. Если хореограф в обращении с танцовщиками и актерами демонстрирует, что они для него — не пыль лагерная, выступая против известной технологии понижения стоимости рабочей силы, он уже политичен.

Жан-Марк Адольф не случайно приводит в пример немецких хореографов. В Германии прошла глубокая проработка прошлого, и она обеззаражена от нацизма. В России этого не произошло. Правящие элиты пытаются совладать с демоном нацизма (они взяли под контроль шествие националистов
4 ноября, например), но многие работники силовых структур ментально близки ультрарадикальным националистам. Этим власть слаба, и если давление будет достаточно сильным, как, допустим, во Франции, она может неожиданно качнуться в сторону большей жесткости.

— Почему французский критик называет себя туарегом, откуда этот образ?

— Это ответ французских интеллектуалов 60-х на постиндустриальную революцию. Они часто идентифицировали себя с фигурой кочевников, номадов. Капитализм сегодняшнего формата в каком-то смысле номадический, в отличие от предыдущих — аграрно-земельного и индустриального. Немобильность отбрасывает на периферию, и в выигрыше оказывается, используя метафору Жан-Марка Адольфа, туарег.

— Почему, на ваш взгляд, участникам дискуссии так сложно было находить общий язык?

— Политичность в творчестве и образе жизни российских художников присутствует, хотя некоторые ее формы европеец может просто не замечать. Европеец как представитель неоколониальной метрополии, осуществляющей всеобщий надзор по всему земному шару, уверен в своей информированности и праве делать выводы на ее основе. В отличие от россиянина, который до недавнего времени имел ограниченный доступ к информации, к передвижению, и не верит в то, что может сделать вывод.

Часто ограничения находятся в головах. Посмотрите: весь мир будет отмечать 100-летие великой русской революции, она поучительна и интересна не менее французской. Уверен, что россияне замолчат это событие, как это уже произошло с революцией 1905 года.

— Согласны ли вы с тем, как Жан-Марк Адольф оценивает российскую ситуацию в целом?

— В российском обществе тенденции достаточно противоречивы, и не нужно представлять дело так, что все идет к диктатуре. В изменении образа жизни и ментальности, происходящем на обыденном уровне, в молодежной среде, воплощается стратегия тихого сопротивления сползанию в прошлое. В городах, предназначенных для работы в режиме жесткой индустриальной модели, идет постепенное отвоевывание пространства от всеобщей мобилизованности и аскетизма — к событиям, к различным рекреационно-досуговым формам повседневности: кафе, театрам, выставкам. Это в традиционном обществе событий должно быть мало, и все они должны исходить из столицы. А теперь события могут конструироваться и на месте. Поэтому «мягкие, повседневные» формы сопротивления кажутся мне более эффективными. Нужно не ниспровергать, а расшатывать удавки и ячейки системы, создавать свои виртуальные миры как пространства обитания в образовавшихся «трещинах» старой ментальной матрицы.

Другое дело, и здесь я соглашусь с Адольфом, — политичность для большинства российских людей бессознательна. Иначе вопросы не звучали бы столь наивно. В сущности, в Америке все знают, кто убил Джона Кеннеди…

Интервью взяла Ольга Паутова