Журналист
Сегодня любое обсуждение роли институтов будет неполным, если не касаться ее изменений в связи с очередной глобальной технологической революцией. Злоключения Павла Дурова во Франции лишний раз показали, насколько непросто обеспечить мирное сосуществование новых технологий со «старыми» институтами. Тогда как в их войне, так же как и в ядерной, не может быть победителей. Ни цифровую антиутопию, ни возвращение в каменный век никак нельзя назвать оптимальным для человечества сценарием.
Тем важнее попытаться найти ответы на возникающие «институциональные» вызовы, особенно предполагая наличие заинтересованности в таком «руководстве для пользователя» у бенефициаров ныне доминирующих институтов.
Книга Сергея Чернышёва «К возобновлению истины» представляет собой, с одной стороны, попытку обосновать и обусловить параметры (в терминах автора) «реинжиниринга институтов» с учетом стремительно меняющихся технологических реалий, с другой — найти, наконец, того Читателя, который будет обладать достаточной волей или ресурсами, чтобы осуществить «транзит», называемый Чернышёвым «техноэкономическим».
Или (опять же, используя чернышёвский язык) быть готовым к «моменту истины».
О неизбежности такого события говорил в своем последнем интервью Глеб Павловский. Сергей Чернышёв развивает мысль своего друга:
«Момент истины в гегелевских координатах включает в себя три стороны. Во-первых, это субъект, который его переживает (если, конечно, переживет), — [...], — корпорация, общество или страна. Во-вторых, собственно „момент“: набор тех предметных обстоятельств, непредсказуемых, хотя и вполне осязаемых, в которых это происходит, новая истина открывается; иными словами, потенциально доступный предмет для тех действий, которые в моменте возможно совершить. И наконец, сама „истина“ — тот трансцендентный смыслоносный объект, который делает реальность переживаемого момента истины „объективной“. Она в этом уравнении как раз открыта и в принципе познаваема для субъекта — по крайней мере, на ту глубину, что потребуется в конкретных обстоятельствах времени и места».
Гегель, наряду с Марксом и институционалистами (во главе с нобелиатом Рональдом Коузом), входит в чернышёвский «канон».
Собственно, именно апеллируя к работам этих гигантов общественно-политической мысли, автор пытается создать условия для «институционально-технологического» синтеза и в конечном итоге преодолеть то отчуждение «держателей институтов», которое в свое время послужило причиной фиаско чернышёвских предшественников по «технократической линии» — «отца тектологии» Александра Богданова (Малиновского) и создателя ОГАС Виктора Глушкова.
Не случайно Чернышёв любит вспоминать работу в команде Юрия Андропова, признавшего: «мы не полностью раскрыли присущие [социализму] закономерности, особенно экономические» и «вынуждены действовать... эмпирически, весьма нерациональным способом проб и ошибок».
До известной степени это тоже было моментом истины (или его провозвестием) для советских институтов, чью неспособность найти и соблюсти баланс между доктриной и практикой обозначил пятый (по хронологии) лидер государства.
«Мы немедленно засели за „Тезисы по теории реального социализма“, которые удалось доставить Андропову прямо в ЦКБ — за полтора месяца до его смерти в феврале 1984 года», — пишет Чернышёв, не признаваясь, что больше в его вселенной политика, конгениального Андропову, не появится.
Зато достаточно откровенно демонстрируется неприятие доктринёров-рыночников, пришедших на смену доктринёрам-марксистам: «Образовался обширный затон, обычно называемый неоклассической теорией. Конечно, мысль, — даже отойдя от русла практики, но не утратив интеллектуальной преемственности и культуры, — остается самоценной, ее конструкции и модели могут быть математически безукоризненны. Проблема в том, что эти модели всё менее пригодны для интерпретации и решения актуальных практических задач».
Следует ли отсюда, что в 90-е момент истины так и не наступил? Скорее, им не воспользовались должным образом. Или не подготовились. Не прислушались к тем, кто мог подготовить. Не потому ли Россия не исчерпала лимит на такие события, делая возможным осуществление «пророчества Павловского»?
И да и нет. Ведь говоря о моменте истины как о «возможности созидательного разрушения», Чернышёв не имеет в виду какие-то манипуляции с «надстройкой».
Чернышёв так же аполитичен, как и «канонизированный» им Коуз, кстати, получивший Нобелевскую премию в рубежном для СССР 1991-м:
«Маркс грешил — иногда невольно, чаще вынужденно — публичностью и политизацией в отчаянных поисках исторического субъекта грядущей трансформации, в попытках наклеить гегельянский концепт „пролетариата“ на то или иное социальное движение. У Коуза не было подобной нужды. Он обнаружил такого субъекта в коллективном лице „предпринимателя“ — группы поиздержавшихся производителей, связанных рынком и согласованно заменяющих внутригрупповые рыночные трансакции менее обременительными организационными технологиями. Это своего рода микросоциализм или, если угодно, микрокооперация, не требующая для осуществления ни диктатуры, ни партии нового типа. Конечно, первые же попытки продвинуться от микро к макро потребуют революции. Собственно, она уже идет — перманентная революция, революция платформ».
Поэтому и «движущая сила» такой революции — «внеинституциональная, „партия нового типа“, которая преобразует не „экономику“, „политику“, „производство“, а самоё собственность, занимается не идеологией, а социальной инженерией, не „уничтожает“ (упраздняет, отменяет) институты и трансакции, а системно заменяет их технологиями по мере готовности».
А вместо экспроприаций-национализаций-приватизаций и смены одних иерархий другими — горизонтальная интеграция на основе институциональной инженерии и с максимальным задействованием всего новотехнологического инструментария.
Едва ли не первый институт, который с высокой вероятностью ожидает реинжиниринг, — международная финансовая система. Здесь, что называется, «в спину дышат» не только технологии, но и геополитика.
В качестве своеобразного практикума в финале книги Чернышёв приводит пример переноса соответствующих расчетных функций «на комплекс экономических платформ, где каждая последующая включает предыдущую как свою частную подсистему».
Платформа 0 агрегирует доступы к активам производителей/поставщиков услуг как российских, так и страны-контрагента. Оценивается вклад (стоимость доступа к активам) каждого из участников, а также соответствующая этому вкладу доля в конечных продажах. Алгоритм расчетов, используемый платформой при оценке, открыт для сведения и согласования всех участников.
Платформа 1 подключает инвесторов, например, из числа отечественных производителей, которые из-за санкций не могут получить рублевый «кеш». Платформа позволит им пускать «дружественную» валюту в оборот, способствовать наращиванию импорта и уже благодаря этому опосредованно — экспорта. И в соответствии с платформенным алгоритмом получать долю в приросте рублевых продаж.
Платформа 2 обеспечивает выход за рамки межгосударственного двухстороннего клиринга, присоединяя другие страны-участники, заинтересованные в приобретении товаров и выходе на рынки России и ее «дружественного» контрагента.
И уже на следующем шаге вводится Платформа 3, которая может быть открыта для вхождения любого количества национальных участников. Фактически в этом качестве она уже начнет выполнять функции той самой «независимой международной финансовой системы».
Не станем однозначно утверждать, что сходные «техноэкономические» модели лежат или, наоборот, не лежат в основе анонсированной российским Минфином платформы BRICS Bridge.
Но поскольку это финансовое «танго» точно нельзя танцевать в одиночку, критически важно сначала договориться с потенциальными партнерами об общих принципах «институциональной инженерии».
А здесь своеобразным «руководством по пользованию» вполне может стать новая книга Сергея Чернышёва. Тем более что, например, в Китае тоже весьма чтут тех мыслителей, которые включены в чернышёвский «канон».
Больше новостей читайте в нашем телеграм-канале @expert_mag
