— Как русский язык откликается на события, потрясающие общество?
— Язык — это очень консервативная и сложная система, она реагирует на события не так активно, как другие социальные системы. В языке в целом за 10 лет никаких изменений не происходит, это слишком маленькое время — изменения можно фиксировать только в некоторых подсистемах.
Прежде всего, на появление новых реалий реагирует лексика. Может возникнуть новое слово, могут, что менее очевидно рядовому пользователю языка, измениться отношения между словами в системе и появиться какие-то новые значения, может измениться доминирующее значение многозначного слова. Это может быть так называемая коннотация, когда человек выражает свое отношение тому, о чем говорит. Такие уровни, как грамматика или фонетика, никак не реагируют на происходящие события, им все равно. Зато лексическая система готова к изменениям.
— Эти изменения устойчивы или постепенно стираются, новые слова забываются?
— Я поговорил со своими студентами накануне нашего интервью. Они пережили «ковидные времена» и, в принципе, уже про них забыли. Им уже приходится вспоминать, что было. Язык вообще очень избирателен к новой единице. Она внедряется, а дальше вопрос открытый — останется она или нет? Есть такое понятие — историзм. Какие-нибудь ПЦР, ИВЛ или фразема «красная зона» вошли в нашу речь, «обслужили» необходимый дискурс. Теперь они уходят в пассив, становятся историзмами. Если мы будем писать исторический роман про ковид, то будем их употреблять. И те, кто пережил эти времена, будут улыбаться: «Да, я помню это!» А молодому человеку это станет непонятно, чуждо.
Надо посмотреть, что будет с каким-нибудь «антиваксером», ведь раньше мы это слово не использовали. Может быть, оно приживется. С терминами интересно: например, аббревиатуры ИВЛ или ПЦР знали только специалисты, а широкая публика их не знала. А теперь их все узнали, а забудут или нет — вопрос, ведь так часто, как в пандемию, использовать их уже не нужно.
В русском языке примерно 130 тыс. слов. В голове их не уместишь, поэтому в активном пользовании человека тысяч десять. Слова, не входящие в активный десяток, лежащие в пассиве, всплывают, вспоминаются, если возникает необходимость.
— То, что люди стали забывать все эти ПЦР, ИВЛ, цитокиновый шторм и так далее — это хорошо или плохо?
— Это не хорошо и не плохо, это нормально.
— Но это же говорит о том, что пандемия закончилась?
— Пандемия не языковое, не коммуникативное явление, закончилась ли она, должны решать медики. Но в сознании — да, пандемийного дискурса уже нет.
— Есть ли слова, вызванные пандемией COVID-19, которые все-таки запомнят?
— Возникли новые жизненные явления, которые в сознании связались со временем ковида. Я имею в виду прежде всего работу из дома, которая получила название «удалёнка». Вот оно останется, потому что осталось само явление, а другого названия у него нет. Ну и сам «ковид-19». Он точно не забудется.
Я расскажу одну интересную вещь: в языке есть существительные собственные и нарицательные. В принципе, «ковид» — это нарицательное существительное. Но когда происходит какое-то значимое событие, нарицательное существительное может получить статус названия и стать ближе к имени собственному. Есть замечательный пример, который я очень люблю: «дефолт». Слово обозначает у финансистов приостановку выплат по долгам. Но для человека, который пережил события августа 1998 года, значение слова изменилось. Люди столкнулись с резким падением курса рубля, резким повышением цен на продукты и т.д. И они начинают называть само событие, когда это произошло — «это было до дефолта». И вот фактически слово дефолт уже становится именем собственным.
Точно так же ковид становится именем собственным. Я не стану говорить: «во время этой пандемии...». Нет. «Во время ковида».
— Почему это запоминается?
— Потому что обозначает существенное событие в жизни, которое у нас было. Всё, оно закрепилось. А какой-нибудь локдаун — надо еще вспомнить, что этим словом называлось время, когда не выпускали на улицу. А это уже сложнее. Ковид проще. Особой специфики у большинства слов, кроме названия этого временного промежутка, не было, поэтому, скорее всего, они не запомнятся. У ИВЛ или ПЦР есть своя ниша, там они и будут существовать. Если вдруг кого-то коснется, то вся эта лексика сразу активизируется. Если кому-то надо сделать анализ ПЦР, у него в голове эта аббревиатура «вылезет» из пассива. Там все лежит, не стирается — эти слова туда заложили.
— Второе событие, которое нас всех коснулось — СВО. Сначала его запретили называть войной, сейчас уже разрешили... Какие тут есть лексические новшества?
— Да, интересно сравнить ковид и СВО в языковом отношении: одно кончилось, а второе — нет. Поскольку мы сейчас живем в это время, то, естественно, вся лексика, которая касается СВО, активна. Тот же БПЛА стал общеизвестным словом, и его не надо никому расшифровывать.
— Причем слово «БПЛА» приобрело в общественном сознании отрицательную коннотацию, хотя они чрезвычайно важны в науке, незаменимы во многих исследованиях. Но люди боятся, ассоциируют БПЛА с чем-то смертельно опасным.
— Конечно. И что важно: и одно, и другое события плохие, про войну еще Толстой писал, что это самое страшное, что есть. Поэтому, естественно, всё связанное с ними будет отрицательно коннотировано. Но отрицательное лучше запоминается, поэтому тут для вхождения в язык благодатная почва.
— А почему отрицательное лучше запоминается?
— А потому что страхи, фобии, все отрицательные эмоции сильнее. Болеть, умирать люди всегда боятся. Любопытно вот мы говорим: СВО, война. А коннотация у этой войны оказывается очень сложной. Не будем умалчивать, что общество разделено, что есть те, кто поддерживает, и есть те, кто осуждает. Соответственно, слово «война» будет по-разному коннотировано. Для одних это война, которую развязало НАТО, а Россия обороняется, в этом случае слово войдет, как мы говорим, в концепт справедливой войны. Война все равно плохая, но вынужденная, необходимая. Если человек придерживается иной позиции, то и концептуализация у него будет совсем другая.
— Но у нас слово «война» обычно связано с Великой Отечественной...
— Да, слово «война» приобрело у нас определенное свойство имени собственного. У нас есть выражение — «до войны» и «после войны», и имеется в виду именно Великая Отечественная. Та же Афганская война такого свойства не приобрела. Там было слово «Афган». Афган — это и место, и событие. Как слово «война» поведет себя сейчас, не возьмет ли оно на себя эту функцию — «до войны» и «после войны»? Может быть, эту функцию возьмет на себя аббревиатура СВО. Но этот промежуток времени обязательно как-то будет назван, название будет в активе, тем более что для ближайшего поколения это значительное событие.
— А что со словом «фронт»?
— Любопытно, что это слово, которое широко употреблялось в Великую Отечественную, сейчас не имеет такого активного хождения. Если тогда был лозунг «Всё для фронта, всё для Победы!», и те, кто воевали, были «фронтовики», очевидно, что сейчас воюющих солдат так не называют. Невозможно предугадать, что войдет в язык, а что нет.
Интересно произошло со словом «контракт»: у этого слова есть дериват «контрактник», обозначающий ровно тех людей, которые пошли воевать. По идее, это тот, кого раньше называли фронтовиком. Раньше — фронтовик, сегодня — контрактник. Интересно, как это слово будет дальше себя вести и повлияет ли на слово «контракт» вся эта ситуация. Может быть, вообще произойдет какая-нибудь замена.
— А еще в нашем лексиконе появились такие слова, как «прилет»...
— Да, определенные слова табуируются, то есть становятся нежелательными в употреблении, а на их место приходят эвфемизмы. Взрывы уже давно начали называть словом «хлопок», но вначале мы посмеивались, что это такая журналистская «штучка», а теперь слово начинает входить в живую речь.
Русский язык имеет большой ареал. На Украине он тоже есть, и там происходят свои процессы. Возьмем противопоставление «на Украине» и «в Украине», известное еще с 1990-х гг. В русском языке предлог «в» означает «в каком-то государстве, стране», «на» — «в географической области». Например, «на Урале» или «в Германии». Но это не строгое правило, потому что есть «в Сибири», хотя Сибирь не страна. Это свойство славянских языков вообще, не только русского. Так, в польском языке «в Сибири» будет «na Syberii».
— А еще мы всегда говорили «на Кубе», хотя это государство.
— Да, но «в Кубе» никто никогда не скажет, при этом — «в Белоруссии» и «на Украине». Потом началось: давайте говорить «в Украине». Какое-то время переделывали свою речь, говорили так, сейчас вроде бы откатились назад, к более привычному произношению.
— Зачастую те, кто находится на стороне Украины, поддерживают ее, говорят «в Украине», считая, что таким образом выказывают ей уважение. Другие говорят «на Украине». Еще есть люди, которые не хотят придерживаться никакой позиции, они говорят «вна Украине». Вы с этим встречались?
— Нет, не встречался. Но это уже такая языковая игра. Действительно, нередко люди выражают через язык какую-то позицию. А если посмотреть на украинские СМИ, там же есть русскоязычные, то они будут говорить «на России», выражая свое негативное отношение через этот предлог. «Вот вы говорите «на Украине», а мы будем вам говорить «на России».
Так что языковые процессы идут все время. Но что останется, что нет, это сейчас очень трудно предположить. Язык — это очень трудно контролируемое человеком образование, и угадать, какое слово останется надолго, а какое уйдет, вообще невозможно. Как поведут себя все эти «прилеты» и «хлопки», прогнозировать невозможно. Это язык, он очень сложный, он живой. И прежде всего — это коннотации, потому что человек не может не выражать своего отношения к чему-либо, особенно если это серьезное событие.
