Балканы называли пороховым погребом Европы. Об этом на пресс-конференции, открывающей первый балканский театральный фестиваль в России, вспомнил болгарский режиссер Александр Морфов. «Мы – импульсивны, – сказал он, – непредсказуемы. Это очень плохо для жизни. Зато очень хорошо для искусства».

Два полюса

Организаторы фестиваля точно обозначили два полюса современного театрального искусства. В первый вечер на малой сцене «Балтийского дома» шел «Кукольный дом» Генрика Ибсена в постановке черногорского режиссера Бранислава Мичуновича, во второй вечер на большой сцене шли «Изгнанники» Ивана Вазова, поставленные Александром Морфовым. С одной стороны – аскетичное представление Мичуновича, с другой – пышное зрелище Морфова. Только в одном Морфов и Мичунович схожи. Они с одинаковой отвагой орудуют над классическими текстами. Оба выбрали чрезвычайно любопытные тексты, чтобы над ними поорудовать. Это тексты, бывшие в свое время очень актуальными. Теперь их актуальность не то чтобы умерла, нет, но повернулась другим боком.

Вазов и Ибсен писали об ожидании революции. Вазов – об ожидании национально-освободительной революции в Болгарии в 1871-1876 годах, Генрик Ибсен – феминистской революции во всей Европе на исходе XIX столетия. Обе победили. Современные люди сталкиваются с издержками этих победивших революций. Обычное дело. Благодетельные изменения становятся естественны и привычны, поэтому на них не обращают внимания, зато недостатки бросаются в глаза.

Дайджест великой пьесы

Советский мультипликатор Федор Хитрук на спор поставил четырехминутный мультфильм «Отелло». Почти так же поступил Мичунович. Он сделал дайджест драмы. Из длиннющей трехактной почти трагедии сварганил короткометражку с детективным сюжетом, шантажом, поддельным векселем и прочими атрибутами напряженного сценического действия.

Наверное, так и надо поступать с текстом, чья актуальность перевернулась. Во времена Ибсена – ярого сторонника женской эмансипации – Бисмарк припечатал феминистов: мол, сфера деятельности женщин – три К: Kirchen (церковь), Kuechen (кухня), Kinder (дети). Тогда это казалось жуть как оскорбительно: а как же высоты культуры? Все сложности политической и экономической жизни? Неужто женщина должна быть из этого исключена?

Теперь-то понятно, что все сложности политической и экономической жизни, все высоты культуры на этих трех китах (церкви, кухне и детях) только и держатся. Они – основа основ. Ничего сложнее и важнее их быть не может. Потому, кстати, женщины с такой легкостью и победили, ибо существа, самой природой (социальной и физической) предназначенные для трех К, неплохо справятся и с другими делами.

Мичунович поставил ибсеновскую пьесу, кардинально сократив ее, убрав все декорации, обнажив детективный, безжалостный сюжет. У него получилась пьеса не про силу женщин, которых считают слабыми, а про слабость мужчин, которых считают сильными. У Ибсена Нора в конце пьесы уходит от своего мужа Хельмера, потому что он запер ее в «кукольном доме», а ей хочется ветров и опасностей живой жизни. У Мичуновича Нора (Анна Вуешевич) никуда от Хельмера (Борис Исакович) не уходит, потому как от опасностей и ветров реальной жизни ей (как выясняется) в семейной-то жизни как раз и не укрыться. Надежность ее мужа – видимость. Пока нет ничего по-настоящему опасного, он великолепен. Деньги даст, приоденет, но чуть что не так, чуть накренится привычный мирок, чуть забрезжит настоящая опасность – такого труса спразднует, что опустившийся мерзавец, которого он собирался гнать с работы, покажется образцом воли.

Этот мерзавец, Крогстад, пожалуй, самое серьезное изменение в пьесе, которое позволил себе Мичунович. У Ибсена Крогстад – маленький несчастный человек. Обстоятельства загнали его в угол. Он хватается за последнее средство – шантаж. Поэтому когда у Ибсена Крогстад отдает поддельный вексель Хельмеру, он едва ли не святой. Совсем не то у Мичуновича. Бранимир Попович играет откровенную, патентованную мразь. Единственный из всей компании взапуски смолящих, нервничающих персонажей, он не курит. Вертит в руках сигарету, слушает, что про него говорят, и улыбается. Говорят-то про него всякую гадость: дескать, стервятник, только и ищет, где какая завелась гниль, можете себе представить, с его-то репутацией смеет говорить мне «ты», мы с ним, видите ли, вместе учились, тоже мне однокашник, выгоню к чертовой матери! Улыбка у Крогстада (Поповича) просто великолепна. Улыбочка типа: «Ты давай из кучи выгляни. Я припас гостинчик умнику…» Поэтому когда он рвет поддельный вексель и швыряет скомканные обрывки в лицо Хельмеру, это вовсе не благородство. Попович играет сверхсволочь, которой и материальной-то выгоды не нужно. Ему нужно поглядеть, как будет унижаться начальничек, показать женщине, какое дерьмо ее муж. Этого удовольствия ему достаточно.

Хэши

Сцена, затянутая черным крепом, трое мужчин, две женщины, две урны, в глубине сцены рояль, на котором под сурдиночку тихонько наигрывают разные мелодии, – вот и все, что использует Мичунович для своего динамичного представления. Бог мой, что обрушивает на головы, уши и глаза зрителей Александр Морфов! Дым, стрельба, движущиеся стены, такие толстые, что в них можно разместить трактир; падающий снег, велосипед, целая железнодорожная платформа на колесах; гигантская ванна, в которой поместится человек десять, не меньше. Не хватает только пушки и дыбы. Винтовки и виселица имеются.

Фото: Александр Крупнов

Всей этой пышностью, громом и грохотом Морфов скрывает растерянность, разочарование, едва ли не страх. Иван Вазов написал сначала повесть, потом пьесу не просто про изгнанников, как значится в русском переводе. Нет, он написал про тех, кого в Болгарии называли хэшами. Это эмигранты, которые бежали из Османской империи в соседнюю Румынию и ждут часа всеобщего антитурецкого восстания, чтобы с оружием в руках вернуться в Болгарию.

Иван Вазов написал про нищих революционеров. Александр Морфов после всех революций, и не только на Балканах, поставил спектакль, зная, что будет после побед революционеров. Когда сейчас читаешь «Изгнанников» Ивана Вазова, то никак не можешь избавиться от удивительного чувства, на которое Вазов вовсе не рассчитывал. Ну хорошо, хэши, ждущие восстания, – благородные герои и мученики, а просто люди, мещане и обыватели, торговцы, банкиры, служащие – они что, никто и ничто, и за то, что они просто люди, можно гадить им на голову, грабить их банки, не возвращать долги, пропивать их деньги? Это интересный вопрос, и как бы ни сочувствовал Морфов своим хэшам, он не может им не задаваться… В отличие от Мичуновича, обнажившего сюжет «Кукольного дома», Морфов почти полностью элиминировал сюжет пьесы «Изгнанники». И если бы зрителю, посмотревшему спектакль Морфова, сказать, что он посмотрел пьесу про то, как девушка из богатой буржуазной семьи полюбила революционера, зритель бы удивился.

Нет, он посмотрел что-то другое. Ему показали людей, ждущих решительного обновления всей жизни. Только они не знают, что для них мало что изменится в обновленной жизни. Они или погибнут, или не впишутся в завоеванный ими для других мир, потому что не привыкли просто жить. Они привыкли жить в ожидании чуда. Поэтому финал спектакля так печален и насмешлив. Застывшие на огромной никуда не едущей дрезине вооруженные хэши, будто Морфов решил проиллюстрировать стихи поэта Николая Глазкова о революционерах и новаторах ХХ века: «И погорельцами с пожара. / Не ожидая новых весн, / мы очутились без земшара, / как паровозы без колес…»

«Женитьба» и «Гамлет»

Современные режиссеры любят открытые финалы, любят пьесы о том, как необходимы перемены, и о том, как страшно сделать шаг к необходимым переменам. В противном случае разве привезли бы они две «Женитьбы» Николая Гоголя и двух «Гамлетов»? Ведь и в «Гамлете», и в «Женитьбе» речь идет об одном и том же: человеку нужно решиться на некий необратимый поступок. Подколесину надо жениться, Гамлету – отомстить за смерть отца и убить узурпатора.

И в том и в другом случае человек не решается совершить этот поступок. Потому что храбрость – это отсутствие воображения. Как только человек хотя бы примерно начинает представлять себе, что может случиться после его необратимых резких действий, так он сразу же начинает сомневаться. Родство Подколесина и Гамлета осознал и великолепно представил постановщик «Женитьбы» в болгарском театре имени Адрианы Будевской Юрий Погребничко. У него на сцену выходит Подколесин (Тодор Близняков), печальный лысоватый, бородатый человек, и начинает читать знаменитый монолог Гамлета: «Быть или не быть…» И как бы ты ни был настроен против современных театральных хулиганств, здесь ты благодарно смеешься, поскольку не можешь не согласиться с Погребничко: да, Подколесин – пародированный Гамлет, интеллигент, который не может сделать решительный шаг.

Впрочем, свободные и смелые трактовки современных режиссеров чаще всего оказываются выстрелами вхолостую. Боснийский режиссер Харис Пашович поставил «Гамлета», перенеся действие из Дании в Турцию. Однако те, кто мог быть шокирован такой интерпретацией, еще и не такое видели и потому смотрят без всякого культурного шока. Большинство же современных зрителей или вовсе не читали «Гамлета», или читали так давно, что тоже не удивятся «поруганной султанше» Гертруде, но уже по другой причине. Когда Мейерхольд запальчиво воскликнул: «К чему мне царская пышность „Бориса Годунова“? Я хочу увидеть царя Бориса в бане!», это было неожиданно, смело. Но когда сегодня Гамлет беседует с Розенкранцем и Гильденстерном в турецкой бане, никакой неожиданности и смелости в этом нет. Можно и так.

Первый международный театральный фестиваль «Балканское театральное пространство» (Театр «Балтийский дом», Театр им. Комиссаржевской)