И знал, что «красота не прихоть полубога, а хищный глазомер простого столяра»

График Николай Александрович Шиллинговский (1881-1942) широко известен. В узких кругах. «Маг безупречно вырезанных линий» – так его называли. В истории русской гравюры он занимает одно из почетных мест. А его альбом «Петербург. Руины и возрождение» не просто известен, а знаменит. Издан альбом Академией художеств в количестве 500 экземпляров в 1923 году, с той поры ксилографии из него многажды репродуцировались. Наверняка чуть ли не каждый видел его гравюру – сгоревший Литовский замок – бывшая царская тюрьма и… архив полицейского управления. Сгорел во время Февральской революции.

Деревня в городе

Еще бы этим ксилографиям не репродуцироваться! Шиллинговский с точностью едва ли не фотографической, с изяществом чуть ли не XVIII века изобразил Петроград сразу после гражданской войны, после голода, холода, пожаров, расстрелов ЧК, после, если уж говорить честно, катастрофы, сравнимой с будущей блокадной. Он изобразил недоубитый город, который очухивается, приходит в себя. Тихий, почти безлюдный. Красивый.

Глаз и рука Шиллинговского были устроены так, что он умел видеть красивое и изображать это красивое. Но прежде чем начать вырезать на деревянных досках ксилографии, а потом печатать их, Шиллинговский писал акварели. Большие акварельные полотна города Петрограда. Разрушенный Андреевский рынок, Ростральная колонна, рядом с которой трава и кусты, огромный баркас у Дворцовой набережной, а рядом – изящный петербургский фонарь, вдали – шпиль Петропавловки: баркас разбирают на дрова мужики и бабы.

Именно так на акварелях Шиллинговского становится виден один удивительный результат революции. В город хлынула деревня. Если и появляются на фоне руин или заброшенных дворцов люди, то это… деревенские люди. Они одеты по-деревенски, волокут с собой мешки, толкают телеги, груженные скарбом или дровами. Талант художника позволяет заметить, что движения и жесты новых насельников города – крестьянские, основательные, без городской спешки.

Так вот эти-то большие акварельные полотна совершенно неизвестны. Их нигде не увидеть, кроме как на выставке «Шиллинговский. Известный и неизвестный» в Петропавловской крепости. Рядом ксилографии с теми же сюжетами. Сразу становится заметна разница. В акварелях Шиллинговскому больше удалось передать… надежду. В них виднее, очевиднее, что перед нами – город, возвращающийся из очень большой беды, из гибели, к жизни. В акварелях ощутимее вздох облегчения: катастрофа миновала, может, будет получше? Город устал, смертельно устал, но он живет и набирается сил – это заметнее на акварелях лучше, чем на ксилографиях.

Удар шпаги

Акварель – другой полюс изобразительного искусства по сравнению с гравюрой. Акварель – сама мягкость. Гравюра – воплощенная твердость. В акварели главное – краски и пятна цвета, в гравюре – линии и их четкость. Но и в гравюре, и в акварели необходимы точность снайпера и быстрота фехтовальщика. Неправильно выцарапал иглой линию на доске, с которой будет печататься оттиск, и все: запорол. Не успел подхватить кисточкой водяную расползающуюся краску – пиши пропало: рисунка нет.

Точностью снайпера, быстротой фехтовальщика Николай Шиллинговский обладал в высшей мере. Он учился у великого гравера Матэ. И так понравился старому мастеру, что тот завещал ему свои гравировальные инструменты. Удар шпаги, выстрел снайпера – вот с чем можно сравнить работу и гравера, и акварелиста. В молодом Шиллинговском было что-то от лихого фехтовальщика-мушкетера. На выставке есть его автопортрет 1916 года. Лихо подкрученные усы, бородка, залихватски заломленная шляпа, даже папироса в мундштуке торчит по-дартаньяновски. Сам черт ему не брат. Веселая беззаботность художника, эстета. Он любит все красивое, по-настоящему изящное. И знает, что «красота не прихоть полубога, а хищный глазомер простого столяра».

Потом он таким не был. Поздние его автопортреты другие. Лихость, беззаботность ушли. Вместо шляпы с полями – тюбетейка на бритом наголо черепе. Осталось одно – цепкий взгляд, впивающийся в мир, чтобы этот самый мир с наибольшей точностью сильными пальцами, иглой, карандашом, кисточкой – изобразить.

В этом взгляде, впрочем, появилось новое: настороженность. Как если бы прежний мушкетер всматривался в мир с еще одной целью: с какой стороны ждать удара? Причем удара не шпагой, дубиной. В 1930 году Шиллинговского арестовали. Четыре месяца продержали под арестом без предъявления обвинения. Потом выпустили. Повезло.

Воздух места и времени

Настоящий художник, человек искусства отличается от всех прочих тем, что умеет чувствовать воздух времени и места и умеет сделать так, чтобы и мы это почувствовали. Два портрета, расположенные рядом, один под другим. Наверху – Николай Николаевич Врангель – искусствовед, музейщик, брат белого генерала, 1916 год. Внизу – Теодор Залкалн, скульптор, ученик Родена, участник плана ленинской «монументальной пропаганды», 1918 год. Между тем и другим – два года, но это не просто разные люди. Это – разные времена.

Врангель – само изящество, ему идет картуш из обнаженных женских фигур. Барон – в башне из слоновой кости, и время предоставляет ему возможность жить в нежном, чересчур, пожалуй, красивом мире. Залкалн – сама суровость. Угрюмый революционер, человек катастрофы, верящий в то, что это не катастрофа, а всемирное обновление.

Можно долго объяснять, чем был для жителей Советского Союза вообще и для интеллигентов в частности 1937 год, а можно просто посмотреть на портрет историка архитектуры Григория Котова, сделанный Шиллинговским к 50-летнему юбилею ученого, пришедшемуся аккурат на тот самый 37-й. Достаточно увидеть худого, абсолютно седого старика (не пятидесятилетнего, все семьдесят дашь), увидеть его глаза со все той же настороженностью, готовностью к внезапному насмерть удару, чтобы понять: за спиной этого человека – трагедия, перед ним – трагедия, и живет он в трагедии. Никакой мягкости в нем не осталось. Твердость. Иначе – нельзя. Иначе – не выживешь, не доживешь и до пятидесяти.

И автопортрет. Блокадный, карандашный, 1941 года. Судьба так расположила Шиллинговского, что он изобразил Петроград, поднимающийся из руин гражданской войны, и Ленинград, превращаемый в руины Второй мировой. «Осажденный Ленинград» – последний цикл его графических работ. Взрывы авиабомб, улицы, заваленные обломками. И вот этот автопортрет – на удивление спокойный. Мудрый старик глядит на нас из предстоящей ему голодной смерти все тем же цепким взглядом фехтовальщика и снайпера, ничего не упускающего из окружающего его мира, чтобы исполнить свой долг и мир этот изобразить.   

«Шиллинговский. Известный и неизвестный». Невская куртина Петропавловской крепости