Развернувшаяся на страницах журнала "Эксперт" полемика Петра Щедровицкого и Максима Соколова (см., соответственно, статьи "Бунт капиталов" в N23 от 19 июня и "Прогресс - это симптом" в N29 от 14 августа 2000 года) весьма показательна. Она отражает ералаш, царящий в российском идеологическом поле. Легко узнаваемые стилистики дискуссантов, не говоря уж об их полемических аргументах, на первый взгляд прямо противоположны. Щедровицкий утверждает, что в мире сегодня изменилось ровным счетом все, и России надо решиться на некий исторический прыжок, чтобы поспеть за ширящейся глобализацией и ускоряющимся научно-техническим прогрессом. Из чего делается вывод, что государства устарели, и осуществление прогресса должно перейти к инженерно-управленческой элите, мыслящей принципиально новыми категориями.
За вычетом технотронной риторики рецептура Щедровицкого проста и в самом деле известна еще с 30-х годов XIX века и лондонского Реформ-клуба. В ее основе лежат две идеи, типичные для эпохи научно-технического прогресса вот уже двести лет. Во-первых, это линейное представление о развитии исторических систем, подразумевающее, что весь мир движется по одной и той же прямой неизменно вверх, а кто не так движется, тот сам виноват. Во-вторых, авангардный инженерно-технический подход к социальной регуляции, согласно которому отбираемая по талантам реформаторская элита просто обязана заступить на место прежних своекорыстных либо близоруких правителей и привести все человечество к вершинам прогресса. Вопрос о власти и материальных привилегиях здесь будто и не стоял.
Соколов, напротив, считает, что в мире мало что меняется и главная задача наших дней - наконец довершить отечественное государственное строительство, свернувшее в 1917 году не на тот путь под влиянием импортированных из-за рубежа "лжеучений" вроде марксизма-ленинизма.
В многоискусных произведениях г-на Соколова, как и вообще у склонных к отвлеченному скептицизму консервативных критиков всех времен и народов, трудно отыскать положительный анализ происходящего в мире. Насколько можно судить, Соколов склоняется к идеализированной форме просвещенного аристократического правления, которое почему-то никак не выстроится в России якобы из-за особенной безалаберности русского национального духа, вдобавок регулярно смущаемого звонкоголосым меньшинством западнически настроенных баламутов.
В сущности, перед нами очередная реинкарнация спора либерала-западника и консерватора-почвенника, в котором за категоричностью суждений и идейным накалом пропадает анализ предмета спора - а что, собственно, и почему меняется в современном мире? Какова степень преемственности в миросистемных структурах? Попробую внести свой вклад в эту дискуссию.
Рэкетирское происхождение государства
Европейское государство в историческом зародыше неотличимо от упорядоченного рэкета. Дань, собираемая князьями и дружинниками, по сути была вымогательством в обмен на защиту от них самих и чужих рэкетирских организаций. Как только такая элитарно-военная власть соберется продлиться дольше простого набега, то ей потребуется идеологическое освящение. Именно эту роль выполняли статусно-ранговые религии, созданные в древнем цивилизационном ареале Средиземноморья (католичество, православие или ислам), какие-то арбитры в спорах (епископы), и престижный кодекс социально-сдерживающих понятий. В сумме получается феодализм.
С распространением в ХV-XVI веках огнестрельного оружия долгосрочное превосходство оказывается на стороне тех государств, которые сочетали геополитическое преимущество относительно крупной территории (постепенно микрокняжества поглощались более масштабными военными экономиками абсолютистских монархий) и концентрированные денежные и ремесленно-промышленные ресурсы в пределах своей территории (раннекапиталистические города). Так в Западной Европе началась сложная историческая соэволюция национальной государственности и капитализма.
Другая возможность возникновения пороховой империи открывалась государствам с относительно бедным, но очень большим населением и громадной территорией. В этом случае казенное оружейное производство создавалось путем централизованных изъятий по пословице "с миру по нитке". Это путь всей Восточной Европы включая Россию, которая не унаследовала от Римской империи развитой сети городов и дорог, ввиду чего центры торговли здесь были вынуждены жаться к княжеским крепостям. Была, конечно, и на территории России Новгородская республика, но эта историческая традиция оказалась уничтожена как конкурентная.
Главной проблемой царской власти в России было физически добраться до рассеянных по лесам деревень. Но когда уж добирались, не составляло особого труда обобрать почти беззащитных крестьян, принудить их обеспечивать потребление посаженного властью барина в качестве косвенной и произвольно подвижной платы за царскую службу (вместо регулярного офицерско-чиновничьего жалованья в странах с более денежными экономиками и договорно-правовой защитой податных сословий).
Со временем возникнет потребность сгонять крестьян на государственные стройки, уральские заводы и обложить их рекрутской воинской повинностью. С петровской эпохи Россия обретает колоссально большую армию и казенную промышленность, правда, деспотически управляемые, а потому в целом малоэффективные.
Меняется ли Россия?
Историю России можно представить в виде все углубляющегося цикла догоняющего развития. Россия как минимум с петровских времен безусловно входила в европейскую капиталистическую миросистему, пусть лишь на уровнях военно-геополитического участия и культуры европейски образованных элит. Однако Россия не принадлежала к изначальной зоне формирования капиталистических рынков и развивалась методами территориальной империи.
Кстати говоря, этот путь вовсе не был исключением даже для Европы. Достаточно вспомнить наших непризнанных сводных братьев турок, чьи янычарские стрелецкие полки некогда наводили ужас на Запад. Или Испанскую католическую империю с ее армадами и монополией на драгоценные металлы Нового Света.
Если бы западноевропейская зона раннего капитализма погибла или почему-то остановилась в своем развитии, то Российской империи не было бы особой нужды постоянно догонять прогресс. Но в реальной истории последних столетий культурные, административные и технические новшества капитализма каждые несколько поколений приходилось воспроизводить под угрозой утраты признания России в качестве государства, равноправного западноевропейским.
Достигалось это всегда ценой слома социальных институтов и общественных классов, на которых покоился прежний государственный режим. Петр уничтожил стрелецкое войско, сделал Православную церковь разновидностью госслужбы, насильственно переобучил и сильно разбавил аристократию своими выдвиженцами. Екатерина же стала Великой, потому что только при ней удалось петровский раскордаш упорядочить в новых абсолютистских формах.
Сперанский - Александр II - Витте - Столыпин (с другой стороны декабристы - Герцен - народники) так и не смогли полностью преодолеть унаследованный от екатерининского абсолютизма чиновно-помещичье-общиннокрестьянский блок. В итоге после целого века реформистских попыток и реакционных откатов империя окончила хаотичной Гражданской войной. Имперское государство было восстановлено в новой советской форме диктатурой маргинальных и оттого особенно радикальных интеллигентов. Очевидно, в том хаосе наибольшие шансы победить имели левые или, напротив, фашистского толка радикалы, не связанные ни с одним из классов прежнего общества, способные выдвинуть мощную популистскую идеологию и не стесняющиеся применять террор по праву силы, осуществляющей магистральное движение истории.
Сталинская индустриализация позволила догнать Запад по военным показателям, но вскоре после триумфа 1945 года выяснилось, что новое номенклатурное чиновничество не желало вечно жить в сталинском напряжении. Но еще важнее, что советское население, переделанное индустриализацией из крестьянства в образованных городских работников, желало наконец вкусить от материальной базы коммунизма, чей идеал на бытовом уровне неизбежно начинал напоминать не крестьянскую утопию, а образ жизни капиталистических средних классов. С исчезновением неприхотливого крестьянства был исчерпан последний резерв деспотической модернизации. Что, заметим, сегодня в корне отличает Россию от Китая.
Текущий исторический цикл догоняния Запада начался еще хрущевскими реформами и оттепелью. Успех нового рывка зависит от преодоления деспотически-государственнической инерции и связанных с ней социальных групп - остатков традиционной номенклатуры в госаппарате и элитах вплоть до патерналистски-зависимого низкоквалифицированного труда. На сей раз успех определяется не одним лишь достижением паритета с ведущими капиталистическими армиями, но в еще большей степени, чем в петровскую или советскую эпоху, эффективностью воспроизводства социальных институтов и образа жизни, обеспечивающих западные экономические и культурные преимущества. Достичь этой цели без современных средних классов и соответствующего им типа демократии едва ли возможно. А современной демократии и социально-правовых гарантий без государства все-таки не бывает.
Петля инволюции
Максим Соколов совершенно прав в своем общем наблюдении, что на Западе никто государства не отменяет, потому что, добавим, современные рынки без государств могут обойтись только в абстрактных учебниках по экономике. Более того, эмпирически совершенно очевидно, что не только почти полное отмирание государственных институтов (подобно взятой столетие назад в мировой оборот и ныне заброшенной Африке), но и формальное наличие клептократически коррумпированного государства, значит, совершенно неэффективного государства (подобно большинству стран третьего мира), прямо соотносится с обеднением и оттеснением на окраины мировых рынков.
Наиболее показательный контраст дают последствия нефтяного бума 70-х годов XX века в Нигерии и Норвегии. В первом случае одна из наиболее перспективных стран Африки, тридцать лет назад обладавшая относительно диверсифицированной экономикой, предприимчивым крестьянством и образованным средним классом, оказалась вконец разорена сериями военных переворотов и этнических конфликтов из-за нефтяной ренты. Напротив, Норвегия, некогда одно из беднейших государств Западной Европы, наладила свои дела на годы вперед благодаря аналогичной нефтяной ренте. Словом, без эффективного государства и в XXI веке жить будет очень худо.
Есть многие основания считать, что Интернет, МВФ или мировые светские рауты в Давосе тотчас развалились бы без несущей конструкции государственного порядка. Есть также не менее веские основания полагать, что на наших глазах происходит не отмирание, а эволюционные изменения в строении государства и в механизмах межгосударственной координации. Даже в пиночетовской Чили и тэтчеровской Великобритании на самом деле произошло не только не сокращение, но рост государственного регулирования. Изменения затронули конкретные правительственные программы, формы воздействия и особенно политические риторики.
Функции государства уже третье столетие продолжают неуклонно смещаться - хотя это не простая и далеко не прямолинейная эволюция - с традиционных чисто военных в сторону социально-экономической регуляции и правового обеспечения, что наглядно иллюстрируется долгосрочной динамикой состава правительственных учреждений и бюджетных ассигнований западных государств.
Но что означает эффективное государство сегодня? Соколов оставляет гадать, какие силы и какими средствами в России 2000-х годов могут отстроить подлинно современное национальное государство, а вопрос не маленький. Тут можно разделить смутно выраженное беспокойство Щедровицкого по поводу проектов восстановления единственно знакомой нашей правящей элите и народу модели по-сверхдержавному массивного (что вовсе не означает сильного и тем более гибкого) государства.
Российское государство до сих пор остается инволюционным, то есть ухудшенным и уменьшенным, но вполне узнаваемым продолжением брежневского режима, власть которого покоилась на механизме патерналистско-ведомственного перераспределения. Конечно, хозяйственные ведомства за последнее десятилетие делились и оформлялись в поверхностно приватизированные предприятия, территориальные обкомы-исполкомы перетекли в республики и суверенизовавшиеся губернаторства, а перераспределительные процессы обрели формы конкуренции и переместились из ЦК и Госплана в президентскую администрацию и парламент, однако их суть и типы связей остались скорее прежними, нежели обрели новое качество.
Question аuthority*
Глобализация в определенной мере есть лишь очередная фаза высвобождения космополитичного и подвижного финансового капитала. Как и в прежние времена, фаза финансализации возникла в качестве реакции на постепенное исчерпание и организационное окостенение устаревающего режима накопления - в данном случае массово-"фордистских" промышленных секторов как Запада, так и Советского блока, восходящих к меркантилистско-мобилизационному периоду 10-40-х годов XX века.
Однако далеко не все в глобализации можно объяснить с позиций шумпетеровского цикла обновления капиталистической экономики. В комплексе явлений, относимых к глобализации, проявились и долгосрочные эволюционные сдвиги в политической и социальной структуре позднего капитализма. Впервые эти сдвиги были обозначены молодежными протестами 1968-1973 годов, в период студенческих волнений, антивоенных демонстраций, расовых беспорядков, политических убийств, импичмента Никсона, нефтяного эмбарго, левого и правого терроризма, взрыва рок-музыки и моды на потрепанные джинсы. Вне всякого сомнения, события и последствия тех лет прямо затронули и Советский блок. В Польше, Чехословакии и Прибалтике весна 1968 года стала репетицией осени 1989 года. Поэтому и крушение социалистических диктатур в этих странах прошло как по нотам и обернулось достаточно успешным установлением рыночно-демократических режимов.
В хаосе конца шестидесятых проявился мощный антиавторитарный протест на базовом культурном уровне, который поставил под сомнение сам принцип патерналистской бюрократии. Это была первая попытка революции не по Марксу, а скорее по Максу Веберу. Впервые за почти три столетия модернизации наблюдался перелом в дотоле неуклонной тенденции к формалистической рациональности и бюрократической регламентации всех сфер современной жизни, от политики и корпоративного бизнеса до сексуального поведения. Протест 1968 года выглядел анархическим, несогласованным, нередко политически наивным как раз потому, что власть предлагалось не захватывать, а ставить под сомнение. Это было восстание против фигуры Босса и Начальника, застегнутого на все пуговицы делового костюма или форменного мундира. Бюрократическая власть перестала внушать трепет и вызывать автоматическое послушание.
Последствия 1968 года обернулись фактической победой новых, университетски образованных средних слоев над патерналистской бюрократией в ключевой точке современной социальной регуляции - в формировании общественного вкуса и запросов. Было достигнуто существенное расширение допускаемых проявлений индивидуальности. Именно это новое качество обусловило и внезапный успех персональных компьютеров, прорвавших обюрокраченную монополию IBM, и, позволю заметить, сделало привлекательным замечательно эксцентричную внешность, антимодернистский стиль и ворчливое непочтение к авторитетам самого г-на Максима Соколова. Главным итогом было закрепление общественного иммунитета к авторитаризму любого рода: политическому, экономическому, культурному. Диктатуры стали неэффективны и потому вытеснились в маргинальные зоны мира. Россия, при всех бедах, к такого рода зонам не принадлежит.
Дальнейшее же положение нашего отечества будет определяться эффективностью обеспечения интересов новых средних классов (что в силу российских исторических преимуществ предполагает умный патронаж образования и интеллигентской культуры), созданием внутренних рынков (что в положении России неизбежно предполагает гибкую государственную защиту и регуляцию) и встраиванием в очередной раз в миросистемные иерархии на относительно почетных и выгодных началах. Это не удастся сделать без демонтажа идейных представлений эпохи массовых металлоемких войн первой половины ХХ века.
*Популярный американский студенческий лозунг 1968 года, который можно перевести как "Поставь авторитеты под вопрос", или "Сомневайся в начальстве".
