Премию с громким названием "Европа -- театру" придумали во второй половине 80-х. Театр переживал тогда расцвет. Еще жив был великий Джорджо Стрелер, Ариана Мнушкин и Питер Брук еще ставили великие спектакли. Они и стали первыми лауреатами вновь учрежденной награды; затем ее удостоились Хайнер Мюллер, Роберт Уилсон, Лука Ронкони, Пина Бауш и наш Лев Додин. Премию вручали в Таормине на острове Сицилия, где, забравшись на последний ряд римского амфитеатра, можно увидеть и море, и Этну, и скалистые берега. Чуть позже к большой премии (денежный эквивалент -- 60 тыс. евро) присоединилась премия поменьше (20 тыс.) -- "Новая театральная реальность". Первым ее лауреатом стал Анатолий Васильев. За ним последовали Эймунтас Някрошюс, Кристоф Марталер, Томас Остермайер, Хайнер Геббельс и Алан Платель... В начале нового столетия -- по финансовым, как водится, причинам -- премия почила в бозе. О ней, несмотря на престижность, стали даже потихоньку забывать, но тут грянула зимняя Олимпиада в Турине. Поскольку крупнейшая театральная награда находится под патронажем Совета Европы, не составило большого труда вписать ее в культурную программу спортивного форума.
Решение о двух из трех лауреатах 2006 года было принято еще до злополучного перерыва. Ими оказались литовец Оскарас Коршуновас и гений пластического театра Жозеф Надж, награжденные за создание "новой театральной реальности". Но главным героем Турина стал, конечно же, лауреат большой премии (и недавний лауреат премии Нобелевской) Гарольд Пинтер. Героем -- во всех смыслах этого слова.
Надругательство над человеческим телом
Тому, что делает Жозеф Надж, трудно найти эквивалент в русском театре. Впрочем, и в европейском театре аналогов его спектаклям практически нет. Создатель причудливых театральных полотен, персонажи которых ожили, но предпочитают молчать, -- вообще удивительный человек. По происхождению он венгр. Родился в сербском захолустье. Учился в будапештском университете на факультете философии, занимался восточными единоборствами и долгое время мечтал стать художником. Потом увлекся театром, переехал в Париж, превратился из Йозефа Надя в Жозефа Наджа и открыл для себя современный танец.
Обычному для модерн-данс "надругательству" над человеческим телом француз сложного происхождения придает нередко оттенок инфернальных фокусов. Его сценические фантазии проходят по ведомству не танца и даже не пластического театра, а цирка. Его актеры -- акробаты и иллюзионисты в одном лице. Кио и Копперфильды с хорошо развитой мускулатурой. Эти люди могут стоять на стене, летать по воздуху, носить шляпу над головой и превращаться в бесплотные тени.
В крови российских художников за годы советской власти выработался устойчивый иммунитет на всякую идеологию. Да гори она огнем — и внешняя политика, и внутренняя. Без нее забот хватает
У Наджа есть спектакль по Кафке -- "Полуночники". Но и все другие его постановки -- и по "Войцеку" Бюхнера, и по прозе Бруно Шульца, и собственные сценические фантазии вроде "Пекинской утки", отрывок из которой был показан в Турине, -- почти всегда обнаруживают кафкианские мотивы. Герои переживают здесь престранные трансформации: чужое тело воспринимают как неодушевленное подспорье -- или как помеху. В небольшом дуэте из "Пекинской утки" на сцене появился неказистый мужчина со стулом, притороченным к спине. На стуле сидела девушка. Это была уже не любовь, а остатки, ошметки любви. Какой-то пластический эквивалент знаменитого русского: "Нести тяжело, а бросить жалко". Смотришь на этот дуэт и думаешь: что тут важнее для неказистого мужичонки -- девушка или стул, на котором она сидит? Что важнее для самого Наджа -- кафкианские метаморфозы или одухотворенность всего сущего? Ведь у него не только человек уподобляется иногда предмету, но и любой предмет, попавший в сценическую среду, немедленно оживает, антропоморфируется и оказывается уравнен в правах с человеком.
Поклонение маленькому человеку
В отличие от творца "Новой театральной реальности" Наджа, второй и главный лауреат театральной премии предстал перед зрителями в образе борца за "новую политическую реальность".
Пинтер -- один из столпов театра абсурда и великий драматург (во всяком случае, одну его пьесу -- "Сторож" -- точно можно назвать великой). Он не только талантливый, но и хитрый абсурдист. Неискушенному читателю его абсурд вообще может показаться поначалу образцом социально-бытовой драматургии -- который вырастает из обыденного течения жизни, из житейских забот, будничных бесед, а чаще всего из воспоминаний, которым предаются персонажи. Они, в отличие от героев других абсурдистов, не бесплотные абстракции, но люди с прошлым и настоящим. В пределах отдельной сцены взаимоотношения между ними могут быть выстроены по всем законам психологического жанра. В пределах же пьесы отношения эти утрачивают какую бы то ни было сюжетную внятность. Кто такой бродяга Дэвис из "Сторожа"? Что вообще имеет в виду автор, показывая, как жалкого маргинала сначала пригрели, а потом опять выбросили на улицу? Тут и мелодраматический пафос (вот она, судьба маленького человека), и обличительный (униженный человек из низов будет сам унижать -- дай только волю). Тут есть смысловой объем. И то, что Пинтеру дали премию, очень правильно.
Было бы, правда, еще правильнее, если бы премию (точнее -- обе премии) дали ему лет пятнадцать-двадцать назад. Дело в том, что Пинтер не пишет пьес с 1991-го. Зато в последние годы он стал сочинять политические стихи, исполненные страстного антиамериканского пафоса. И есть большое подозрение, что награда досталась ему именно за пафос. За яростный антибушизм, столь милый сердцу европейских интеллектуалов.
Зал старинного туринского театра "Кариньяно" приветствовал знаменитого драматурга стоя, но левацкий настрой его речей вызвал истинный экстаз. Глубоко больной человек вышел на сцену, опираясь на массивную трость. Он говорил хрипло, переводя дыхание, но в минуты, когда речь заходила о политической ситуации, вдруг преображался. В голосе появлялся металл. В немощной фигуре -- стать. Обличение коварного Запада, наживающегося на грабеже убогого Востока, Пинтер произнес в духе пророка Иеремии. Призыв к Европе объединиться против Америки и поддержать палестинцев против Израиля выкрикнул в зал, как на митинге. Его речь -- энциклопедия левацкой ментальности. Слушая ее, можно было понять, как европейский гуманизм вырождается в политкорректность. Сострадание маленькому человеку -- в поклонении ему. Как идеологические шоры губят самый блестящий талант.
Показанный в Турине спектакль еще одной легенды европейского театра -- Роже Планшона, -- основанный на двух небольших пьесках и нескольких политических памфлетах Пинтера, стал яркой тому иллюстрацией. Сценический опус Планшона, носящий недвусмысленное название "Новый мировой порядок", показывал мир, которым правят полицаи и солдафоны (один из них на наших глазах становится министром культуры). Прочие граждане этого мира делились на две категории -- жертвы и палачи. Первые были молчаливы, вторые -- красноречивы. Их душевный эксгибиционизм ("Я люблю, люблю это дело"; "Неудивительно, ты же очищаешь мир для блага демократии") хоть и восходил к абсурдистским шедеврам великого драматурга, все равно отчаянно напоминал агитку. Только показанная напоследок, сразу после торжественной церемонии, композиция дублинского театра Gate заставила поверить, что Пинтер не только был, но и остается настоящим писателем. Бесхитростный монтаж его стихов и коротких эссе читали выдающиеся артисты (среди участников были звезды мирового уровня -- Джереми Айронс и Майкл Габон). Они по очереди выходили к пюпитрам, и, как только громоподобный политический пафос стихал, становилось ясно: награда недаром нашла героя. Все-таки талант, как ни старайся, не задушишь, не убьешь.
Иммунитет на идеологию
Если попытаться примерить все увиденное на нашу ситуацию, то контраст окажется разительным. Всякие факторы могут сыграть в России свою роль при определении театральной премии -- и выслуга лет, и личные обиды, и подковерные игры. Но отношение к Бушу, Путину, к борьбе палестинского народа с израильской военщиной или чеченского с российским империализмом -- все это не имеет у нас решительно никакого значения. Да и кто из деятелей культуры, не считая Эдуарда Лимонова или совсем уж пыльных маргиналов красно-коричневого спектра, интересуется в России политикой? Кто с такой страстью и искренностью будет отстаивать свои убеждения? Кама Гинкас? Олег Табаков? Петр Фоменко? Анатолий Васильев? Талантливая молодежь? Кто? Да никто. В крови российских художников за годы советской власти выработался устойчивый иммунитет на всякую идеологию. Да гори она огнем -- и внешняя политика, и внутренняя. Без нее забот хватает.
Это не мудрость. И уж тем более, думаю, не страх. Это просто индифферентность, временами переходящая в здоровый цинизм. Можно твердо сказать, что зашоренных идеалистов среди наших художников почти нет.
Впрочем, незашоренных, кажется, тоже.
