После российской виктории на Московском кинофестивале только ленивый не выказывал гордость за родной кинематограф. Никита Михалков вообще выдал на пентагоновский манер формулу "нарастающее возрождение". Оптимистичные заявления слышатся и в адрес отечественной беллетристики: по числу названий и тиражному валу достигнуты доперестроечные показатели, ширятся ряды бестселлеров, на очередной Франкфуртской ярмарке высаживается очередной русский десант, Верхувен экранизирует Акунина, а итальянцы скупают Денежкину... Не то чтобы все было совсем не так. И вменяемых, крепко сделанных лент, и качественной, добротной беллетристики стало больше. Но мало кто отмечает, насколько редко это вменяемое и добротное апеллирует к сегодняшней русской реальности, вообще к текущему моменту. Наши мало-мальски амбициозные литература и кино (то есть не чисто жанрово-развлекательные, но могущие позволить себе рефлексию) в буквальном смысле живут вчерашним днем.
Лишенные языка
Достаточно просто навскидку перечесть наиболее заметные, например, кинособытия последних лет. Действие "Своих" Дмитрия Месхиева, фильма-победителя XXVI ММКФ, разворачивается во время Великой Отечественной. Равно как и действие "Праздника" Гарика Сукачева или "Звезды" Николая Лебедева. 50-е тщательно воссоздает в "Шофере для Веры" Павел Чухрай. В более поздние, но советские времена отправляет нас скупо-документалистское "Время жатвы" Марии Разбежкиной, получившее в Москве приз ФИПРЕССИ. В прошлое погружен слезоточивый "Папа" Владимира Машкова, поставленный по "Матросской тишине" Галича. Гарантированный отечественный кинохит следующего сезона - "Статский советник" Филиппа Янковского, экранизация акунинского ретродетектива. Это вам вообще от Российской империи привет.
Если режиссер не "отматывает назад" впрямую, сюжетно, - то как минимум старается разыграть историю в пространстве, вообще каких бы то ни было примет времени лишенном. Коллизии что "Любовника" Тодоровского-младшего, что озолоченного в Венеции "Возвращения" Андрея Звягинцева, что глянувшегося коллегам и критикам "Коктебеля" Хлебникова и Попогребского, при всей их несхожести, могли бы разворачиваться почти где и почти когда угодно. Вплоть до сегуната Токугава XVII века.
Конечно, притчеобразность на вневременном фоне - не порок; однако уж слишком редко берутся за "современность" те самые вменяемые-крепкие кинопрофи, оставляя ее на откуп лудильщикам милицейских телемакарон и офисных мылодрам. Ну должен же все-таки хоть у кого-то из амбициозных и неглупых сценаристов и режиссеров срабатывать рефлекс: упаковать бесформенную, дурнопахнущую, болезненно-острую реальность во внятный киноформат?
Исключения вроде бы случаются: "Мой сводный брат Франкенштейн" того же Тодоровского... однако и из него, посвященного впрямую "чеченскому синдрому", зачем-то тщательно вычищались все намеки на конкретную войну. Странная такая политкорректность. Вообще же почти любая попытка выдать на экран нечто "актуальное" или, боже упаси, "поколенческое" оборачивается показательным провалом - если не по всем статьям, то как минимум в том, что касается претензии на жизненность. Так, одинаково фальшиво-неубедительны "В движении" Янковского-младшего и "Прогулка" Алексея Учителя - реальность здесь подменяется ее глянцево-тусовочным отображением, существующим разве что в воображении светских хроникеров. Да и "72 метра" Владимира Хотиненко обращаются в картон и папье-маше в тот самый момент, когда помесь военно-морской баллады с армейской комедией мутирует не в фильм-катастрофу, а в претенциозную социальную драму.
В общем-то, конечно, понятно - и отчего кинематографисты впадают в дружный эскапизм, и почему не могут справиться с действительностью, когда все же отваживаются к ней подступиться. Новая, изменившаяся реальность - она и киноязыка требует нового, адекватного, годного для ее передачи и осмысления. А его пока нет - и когда еще он будет изобретен. Куда проще погрузиться в привычную, опознаваемую систему координат и стилистику советского кино - или эмигрировать в усредненную как-бы-западную клиповость. Только вот пока русское кино не научится грамотно и динамично работать не с ностальгическим "вчера" и не с условным "нигде", а с фактурным "здесь и сейчас", об "операции 'Нарастающее возрождение'" стоит говорить потише.
"Дайте мне мой кусок жизни..."
А впрочем, чего уж там киноязык, когда с языком обычным - та же история? Кто, интересно, с ходу сможет назвать свежий роман, сочетающий литературное качество с точностью попадания в нерв данного момента, внятностью мессиджа и обилием метко схваченных сегодняшних деталей?
Нынешний российский литератор избегает взаимодействовать с жизнью. А даже если и берется, то старается поступить аккурат в соответствии с хрестоматийным определением умности - не ходить в гору, а обходить ее. Как, к примеру, Дмитрий Быков в обоих своих романах на "О" - "Оправдании" и "Орфографии". Действие - основное - "Оправдания" разворачивается вроде бы и сейчас, но в декорациях абсолютно условных. А все эмоциональные ударения в главном авторском тезисе - о гибельности любого наделения тирании тайным смыслом (и тем самым - оправдания ее) - расставляют все равно главы-ретроспекции из сталинских 30-40-х. "Орфография", посвященная на деле и вовсе назревшему-наболевшему - как позиционировать себя интеллигенту, представителю прослойки одновременно маргинальнейшей и динамичнейшей, в отношении "власти", "народа", "страны" в моменты исторических переломов и последующих исторических же окостенений-замерзаний, - сюжетно опрокинута и вовсе в год от Рождества Христова 1918-й и в жанр "альтернативной истории", в которой правописание большевиками отменено вовсе... Понятно, что вымышленное противостояние двух интеллигентских коммун прекрасно проецируется, например, на разгон "гусинского" НТВ, а выведенная Быковым жутенькая теория об истории России как истории непрерывного упрощения недобро подтверждается каждым днем текущей реальности. Но симптоматично, что иллюстрируется все это на судьбах "первых лиц" Серебряного века, а вовсе не фигурантов нынешнего заоконного бытия. И стилистически аранжируется всякий раз соответственно: в "Орфографии" - щедрый, но уравновешенно-выверенный язык "классической литературы", в "Оправдании" - плотный тяжеловатый сырец поздней советской прозы...
Литераторов же, рискующих непосредственно "работать с реальностью" (фактурной ли, языковой), можно, сдается, разделить на четыре условные категории. Категория первая - бульварщики. Что-что, а домодельный pulp fiction криминального в первую голову жанра ломится от "примет времени" - в лице офицеров ФСБ, олигархов, бандюганов, киллеров, хакеров и прочих топ-моделей и веб-дизайнеров. Но брать этот макулатурный вал в расчет невозможно - по причине отсутствия не то что попыток осмысления, но и элементарной репортерской цепкости и наблюдательности: это не только не формула эпохи - но даже и не судмедэкспертный ее "соскоб". Случаются редкие и частичные исключения: Юлия Латынина, к примеру, с ее абсолютно попсовыми, но фактурно прописанными "экономическими триллерами". Прочитавший "Охоту на изюбря" или "Промзону" узнает хотя бы, как отбирают бюджетообразующие предприятия или банкротят холдинги - и вообще как примерно выглядит механизм разделов-переделов крупной собственности на изломе русских 1990-2000-х. Получит хотя бы срез одного из социальных слоев, сделанный дельным бойким журналистом... Но - не более.
Категория номер два - "традиционалисты". Авторы эти могут принадлежать к полярным литературным и политическим группировкам; но все они, от либерала шестидесятнически-аксеновского толка Александра Кабакова до ретрограда-деревенщика Валентина Распутина, пытаются описать реальность по опробованным в советские времена литтехнологиям. От сентиментализма с джазовой, рэгтаймовой ноткой авангарда - до кондового соцреализма. Что характерно: все эти технологии при столкновении с вышеупомянутой реальностью демонстрируют свою описательно-аналитическую провальность примерно с равным треском. Все одно выходит фальшиво и ненатурально: словно не дурнопахнущий, но живой мир описан, - а пыльный устаревший муляж.
Третья категория - "акыны" - напротив, в курсе и актуальных мод, и новомодных арго. Они, молодые-аутентичные, от петербуржца Ильи Стогова с его "Мачо..." и "mAsiafucker`ами" до екатеринбурженки Ирины Денежкиной с ее "Дай мне!" (и прилагающейся в специально выпущенном сборнике компанией юных заединщиков), вполне ориентируются в брэндах, трендах, сленгах, в том, сколько стоит грамм кокса и кто пойдет за "Клинским". При этом они совершенно не дают себе труда хоть как-то отфильтровывать от всего этого графоманский поток, щедро окрашенный нарциссической зацикленностью автора на себе, любимом. А когда "о себе" так много - на "о времени" не остается ни сил, ни времени.
И наконец, категория четвертая - состоящая, в сущности, из одного Виктора Пелевина. Который единственный из всех титульных авторов 90-х сумел реально уловить zeitgeist - и даже вывести емкую, горькую и трезвую формулу времени в "Generation П". Но обнаружилось, что для этого формулировать надо в жанре едкого анекдота, то есть в жанре опять-таки условном, притчево-обобщающем, чурающемся бытовизма и психологизма. Любому другому жанру кичевые 90-е ожесточенно сопротивлялись. Показателен отчетливый и заслуженный критический неуспех свежего пелевинского "ДПП (NN)": Виктор Олегович модернизировал свой анекдот в соответствии с реалиями - вместо чеченов, пиарщиков и бандитов явились крышующие чекисты и прессуемые олигархи... но оказалось, что ни замены атрибутики, ни даже трезвости и язвительности (ничуть Пелевина не покинувших) уже не хватает: пространство его нового романа выморочно и условно. Что было хорошо для 90-х - не годится "нулевым". Время изменилось - и требует разговора о себе в другой тональности. С другой, что ли, плотностью: с куда большей степенью предметности. Реальности хочется реализма.
Отсутствие предложения не есть симптом недостачи спроса. Недаром критики, поругивая Пелевина, проговаривались обиженно, совсем по-детски: мы-то ждали, что он нам опять все про нас расскажет... а он взял и скетчем отделался. Это, конечно, ироническое преувеличение; но писатели и киношники, с энтузиазмом перестав быть "больше чем поэтами", явно перегнули палку. И сделались - "меньше чем". Забыв, что все-таки у искусства помимо функции услужливого развлекания и опции нарциссического самовыражения есть еще и социальная роль. Потому что только через него, искусство - остро, жестко и пристрастно озабоченное окружающей жизнью и сегодняшним днем, - может рефлексировать и самоидентифицироваться общество, да и нация вообще.
А это, кажется, становится все более необходимо как минимум той ее части, что не готова быть просто аудиторией телевизионного мыла, просто потребителем рекламной жвачки или просто электоратом быстрого приготовления, разогреваемым в пиар-микроволновке к очередным выборам.
