В искусстве, в том числе современном, очень редко можно сказать: «Этот прием придумал такой-то тогда-то». Потому что все всегда из чего-нибудь да вытекает, и яркий стиль одного художника оказывается лишь новой комбинацией того, чем пользовались его предшественники. Французы Пьер и Жиль относятся к числу тех редких исключений, о которых можно сказать: «Они придумали это». А именно — превратили аляповато раскрашенную фотографию в «большой стиль» современного искусства, стиль «пьер-и-жиль».
Идущие против
Конечно же, если быть совсем точным, то раскрашивать черно-белые фотографии, добавлять розовенького к человеческой плоти, красненького — к губкам и зелененького — к нарядам, украшать их цветочками по краям пришло в голову не Пьеру и Жилю, а тем, кто на заре фотографии пытался спасти ее от черно-белого аскетизма. Раскрашенные открытки с детишками, собачками и цветочками сегодня памятники культуры китча. Незамысловатые образцы искусства крашеной фотокартинки можно было почти в первозданном виде еще пару-тройку десятилетий назад наблюдать в наших поездах: ужасающего качества глянцевые черно-белые, подкрашенные от руки и собранные «блокнотиком» фотокопии иконок и фотографии голых теток продавали там глухонемые. Благодаря ремеслу этому, сегодня почти утраченному, набор наивных декоративных приемов, объединяемых словом «китч», прекрасно сохранился до 70-х, когда Пьер и Жиль встретились, стали работать вместе и превратили раскрашенные картинки в масштабные «картины», снабдив их пышными рамами.
Тогда они, конечно же, были бунтарями. Но прежде всего не против социальных порядков, как те, кто бастовал и что-нибудь громил в 1968-м. В гораздо большей степени — по отношению к тогдашнему художественному мейнстриму: концептуальному, холодному, «какому-то черно-белому», говоря словами самих художников. Они противопоставили этому разухабистую декоративность своих огромных раскрашенных фотографий, с которых смотрели до невозможности сладкие обнаженные парни (Пьер и Жиль тогда сами часто выступали в роли моделей), и тут же оказались в другом мейнстриме — вместе с глэм-роком и гипертрофированно декоративной одеждой первой половины-середины 70-х, для которой историки моды и придумали определение «террористический шик».
И со своим гомосексуализмом они оказались, что называется, в нужном месте в нужное время. Потому что именно тогда — опять же на волне протеста против хорошего вкуса, социального успеха, благополучия, благонравия, одним словом, «буржуазных ценностей» — гей-культура превратилась в один из флагманских кораблей в альтернативном караване «идущих своим собственным курсом».
Шанхайская роза
Только вот 70-е прошли; прошли даже многочисленные реминисценции 70-х, которые с комичной частотой возникали на протяжении последних десяти лет. Пьер и Жиль по-прежнему работают, успех их растет, они на глазах превращаются в классиков современного искусства, не изменяя ни главному источнику вдохновения — молодому мужскому телу, ни своей «фирменной» декоративности. Почему они при этом не кажутся анахронизмом, понять нетрудно, если присмотреться к композициям, которые являются в широком смысле «рамой» для обнаженной, полуобнаженной или провокационно одетой натуры.
Взять созданную в 80-е серию «Боги и богини». Стилизации под античную и под египетскую скульптуру, и арабские мотивы, и индийские узоры, которые в своем бурном цветении, кажется, способны задушить все живое вокруг. Оказывается, кругом, то есть и в истории искусства, и в ремесленных поделках разбросанных по миру народов, есть множество вещей, стопроцентно созвучных их фантазиям. И в равной степени созвучных стилистическим колебаниям и поискам, свойственным каждой паре лет, проходящих то под знаком увлечения дальневосточной экзотикой, то под знаком помешательства на латиноамериканских танцах.
Но у Пьера и Жиля все эти многообразные реминисценции придают их моделям дополнительное качество. Как, например, в портрете Мирей Матье, окутанной облаком аляповатых розочек и хризантем, что знакомы всем по каким-нибудь китайским термосам, салфеткам, полотенцам и шелковым халатикам. Называется это все «Шанхайские цветы», и появление в этом обрамлении Мирей Матье поначалу озадачивает, но тут же подсказывает: смотри, какая она кукольная, как китайский болванчик, и ее челка, брови и растянутый в улыбке рот, не менявшиеся десятилетиями, — это же готовый иероглиф.
Футбол без трусов
Воспринимается ли сегодня их искусство как бунтарское, провокационное, неприличное? Вряд ли. Откровенное любование мужскими торсами и попами по сегодняшним меркам занятие не более неприличное, чем лицезрение голых женщин на рекламе кремов для тела, выставленной в витрине аптеки. «Провокационное» переодевание моделей в «морячков», намекающее на все мыслимые гомо- и гетеронепристойности, сегодня остроумная стилизаторская травестийная игра (тут стоит вспомнить нашего Влада Мамышева-Монро, фотографирующего себя в образе то Мэрилин, то Любови Орловой, то Штирлица). Единственное, чего попросили не делать представители московских властей перед открытием выставки Пьера и Жиля, — это не вешать работу «Да здравствует Франция» на фасад Манежа. Просто потому, что представляющие Францию футболисты Серж, Мусса и Роббер — совсем без трусов, и даже не в стилизованной под картину композиции, а прямо так, посреди футбольного поля: в бутсах, гетрах - и все. Но, сказать по правде, это произведение меньше всего останавливает взгляд.
С какой стороны можно было бы ожидать обвинений в непристойности, так это со стороны церкви. У Пьера и Жиля есть несколько композиций, в основе которых христианские мотивы. Самая известная из них — «Мадонна с пронзенным сердцем» 1991 года, где модель Лио одета в пышные, яркие, перегруженные «елочными» украшениями одеяния, подражающие тем, в которые любят наряжать статуи Богоматери на периферии католического мира. По лицу Лио-Богоматери текут крупные, с перепелиное яйцо, глицериновые слезы, добавляя образу синтетической современности. Вдохновляла художников, разумеется, не вера, а та самая декоративность, которую они обнаружили в церковных поделках индийских католиков. И игра, и стилизация здесь налицо, однако несколько французских религиозных деятелей попросили Пьера и Жиля сделать целый альбом христианских образов, не обнаружив в этой игре, в этом сладостном стиле ничего вредного для веры.
Что же касается принадлежности всего выставленного сегодня в Манеже к гей-культуре, то это обстоятельство оказывается наименее важным, потому как ничего не добавляет к тому, что видишь собственными глазами. Любой художник — маргинал по определению. Изнутри толпы толпы не разглядишь. В центре любого культа его красота ощущается не так страстно, как на далекой периферии. В этом смысле все равно, к какому меньшинству принадлежит художник — к геям, православным эфиопам, индийским католикам, афроруссам или не подпадающей под определение группе «не таких, как все».
