Французское происхождение философа Жана Бодрийяра, скончавшегося 6 марта 2007 года на 77-м году жизни, сыграло роковую роль в российской адаптации его текстов.

Хороших переводчиков с французского у нас на порядок меньше, нежели с английского, и потому тексты Бодрийяра, достаточно многословные и нестрогие сами по себе, выходили с ужасающим количеством произвольных искажений, кальковых буквализмов, искусственных усложнений и всех тех из-под-себя-через-себя-распропереподвывертов, которыми так славны отечественные переложения Хайдеггера. Отсюда всякие прелестные клише вроде «экстаз коммуникации», «дискурс вещей», «несводимость сингулярностей» и так далее. Бодрийяра и даже Деррида вполне можно переводить человеческим языком, как можно изложить в двух-трех внятных фразах суть любой заумнейшей филологической статьи иного труженика по знаковым системам. Но в том-то и штука, что в ясности никто у нас не заинтересован: французская философия потому и оказалась в конце ХХ — начале XXI века до такой степени востребована в России, что позволяла с ученым видом знатока рассуждать решительно на любую тему, и ни одна живая душа не могла поймать тебя на явной глупости или забалтывании пустоты, потому что никто ничего не понимал.

Сводить новую французскую философию к одной спекуляции было бы, конечно, неверно. Это удобная теория постмодерна, или, как ее еще называют, философия постиндустриального общества. Суть ее наиболее последовательно сформулировал именно Бодрийяр в «Прозрачности зла»: все утопии сбылись, ни одна не оправдалась, делать нечего. Пресловутый «симулякр», которым размахивали в девяностые все кому не лень, сводится именно к отрыву предмета (лозунга, идеи, теории) от его настоящего имени. Все имена скомпрометированы. Средства массовой информации сделались столь массовыми, что определять все на свете стала безликая толпа; но сильно ошибется тот, кто припишет этой толпе способность управлять миром. Толпой управляют производители, формирующие ее потребности и, более того, способные эти потребности навязать. Не спрос рождает предложение, а обнаглевшее предложение принимается внушать спросу, что он запрашивает именно это.

Теория постиндустриального мира, в котором на первое место выходит не производство, а потребление, идеология подменяется пиаром, а мораль упраздняется за ненадобностью, была у Бодрийяра хорошо проработана и убедительно описана, причем сам он выступал как раз критиком такого мира (особенно в эссе об Америке) — не совсем понимая, что предложить взамен. Отдельные российские пиарщики до сих пор уверены, что они идеологи, а иные рублевские потребители продолжают так гордиться масштабом потребленного, словно сами это все произвели; отдельным теоретикам до сих пор кажется, что альтернативой эре тотального потребления является только эра варваров, в ожидании которых уже не первый век живет наш дряхлый мир (Жижек в московских лекциях прямо сказал, что варваром называется всего лишь человек, серьезно относящийся к своим ценностям). Так и выстраивается невыносимая, отвратительная оппозиция — мир «Матрицы» либо мир варварства; и кажется: Бодрийяр до такой степени ненавидел «Матрицу», что готов был оправдывать варварство. Не зря после 11 сентября он заявил, что «сделали это они, но хотели этого мы», — после долгого периода бессобытийности произошло настоящее событие. Мысль по-человечески противная, но в свете эволюции Бодрийяра, безусловно, логичная. Да и можно ли всерьез относиться к реальности, которая подменена фикцией? А фиктивность реальности, ее исчезновение, ее подмена множественными образами (телетрансляциями, газетными колонками, интернетом) — любимая мысль новой французской философии. Отсюда же и беспрецедентная демонизация СМИ.

Вся эта теория — насчет исчезновения реальности, подмены всех понятий, торжества симулякра, абсолютизации потребления и вполне оправданного варварского возмездия — удобна как для тех, кто собирается в последние дни дряхлого мира вольготно пожировать на его руинах, не предъявляя к себе особых моральных требований, так и для тех, кто радостно приветствует варваров и заранее под них слегка выстилается, чтобы не забыли в царствии своем. Персонажи, которым комфортнее существовать в предапокалиптическом мире, на грани катастрофы, когда все вокруг аморально, пропитано сплошной ложью и превращено в симулякр, как выяснилось, сегодня составляют большинство. Разумеется, это не более чем еще одна антиутопия, каких в ХХ веке было больше, чем утопий. Никакой постиндустриальный мир не наступил, а производство не отступило перед потреблением. Бесконечное тиражирование образов реальности в прессе и интернете не отменило реальности. Толпа может перепутать добро и зло, но, как ни парадоксально, никому еще не удалось окончательно отбить у нее вкус: эстетическое чувство, как учил Синявский, умирает последним. Наконец, апологеты горизонталей и подмен, утверждающие, что единственной альтернативой им служит варварство, многократно расписались в таком варварстве, что грядущий гунн на их фоне стал казаться кисою. Россия во всем этом убедилась несколько раньше остального мира, потому что у нас ведь все выраженнее; постмодернизм сдох, толком не родившись, а философия его сегодня востребована только на государственной службе, где одни симулякры пытаются позиционировать другие симулякры с помощью словесных симулякров, платя исполнителям вполне реальными нефтедолларами. Думаю, впрочем, что и это ненадолго: всем понятно, что никакого постиндустриального общества не бывает, бывает вместоиндустриальное, но это только пока нефти хватит.

Жан Бодрийяр вряд ли ответствен за то, как интерпретировали, цитировали и использовали его в России. Иногда и антиутопия может служить руководством к действию — и, по точной мысли К. Крылова, именно антиутопию мы тут и построили. Но Бодрийяр не ответчик за тех, кто принял его печальные констатации за руководство к действию. Он сочинил страшную сказку о конце реальности, но сам в нее, разумеется, не верил. Человек был остроумный, просвещенный, доброжелательный. Его лучшие работы будут, вероятно, когда-нибудь проходить по тому же ведомству, что и «Атлас» Айн Рэнд.

In pace requisсat.