В руках умелого человека, известно, даже пуговица превращается в грозное оружие. Александр Архангельский, 45 лет от роду, критик, публицист, историк культуры, литературовед, литератор (автор десятка книг) и «литтехнолог» (участник множества премиальных и прочих околокнижных затей), телеведущий, наконец, человек однозначно умелый. Потому что превращает нетолстое произведение в предельно вроде бы камерном жанре (мемуар-эссе про год своего рождения, оформленный в письмо к сыну Тимофею, ныне без малого двадцатилетнему) — в эффективный и эффектный (увлекательный, плотный, парадоксальный) разговор о вещах сложных и важных.

Вот 27 апреля 1962 года в роддоме имени Грауэрмана потихоньку оправляется от трудных родов мать-одиночка Людмила Тихоновна. Вот — авторское зрение рыщет взад-вперед по истории своего рода — смотрят со старых фототипий, сурово сводя брови, греческие предки, перебравшиеся за-ради успешного бизнеса в дореволюционную Россию. Вот мамину тетку, Ирину Ивановну, бьет и выгоняет из дому муж, остзейский немец и советский морской офицер Отто Адольфович Т., — но не потому бьет и выгоняет, что изверг и хам, а потому, что знает: скоро его заберут — так что лучше бы жене с ребенком не стать «членами семьи врага народа»…

И — раз за разом — обратно в 1962-й, только уже другой. Вроде бы бесконечно далекий от треволнений роженицы Л. Т. и всех ее близких, совершенно еще непостижимый для синюшного младенца Саши, писающего в марлевые подгузники.

Вот Хрущев решает сыграть с Кеннеди в Большую Игру, разом окоротить зарвавшихся янки, огородивших СССР своими ядерными ракетами, и подбодрить обозленную реформами армию, — и на Острове Свободы вырастают уже наши ракеты, грозящие США, и разражается Карибский кризис, и мир оказывается в дюйме от ядерной катастрофы, и не понять, высшая ли сила, проснувшееся ли перед лицом катастрофы здравомыслие лидеров не дают преодолеть этот последний дюйм.

А вот генерал де Голль мучительно думает, как поступить с бунтующим Алжиром, — и дает ему вольную, обрекая себя на бесконечную череду оасовских покушений, а перестающую быть колониальной Европу — на тот путь развития, который сейчас продолжается в Евросоюзе и толпах цветных иммигрантов на улицах Парижа, Лондона, Берлина.

А вот в Израиле казнят Адольфа Эйхмана, маленького немецкого человека, ставшего бухгалтером и завхозом холокоста, бежавшего в Аргентину, похищенного МОССАДом, так и не признавшего своей вины: я выполнял приказы, говорит он — и отбывает то ли в пекло, то ли в никуда.

А вот в Новочеркасске бунтуют советские рабочие (цены повысили, зарплаты понизили), и железный большевик Анастас Микоян подавляет бунт недрогнувшей рукой.

А вот тот же Микоян улаживает отношения с обиженным Кастро — и получает сообщение о смерти жены: человеческое измерение безжалостного, выжженного пространства большой политики.

А вот бывший зэк Александр Исаевич Солженицын беседует с сановным поэтом и редактором Алексан Трифонычем Твардовским — и выходит в «Новом мире» «Один день Ивана Денисовича», один глоток ворованного воздуха, по недолгому оттепельному послаблению временно легализованный.

А вот Хрущев приходит на манежную выставку и с отеческой строгостью, но без особой злобы журит художников из группы «Новая реальность» за неправильное видение этой самой реальности, и лишь напоследок скульптор Неизвестный своими абстракциями из дефицитной меди приводит генсека в неподдельную ярость, и тогда-то звучит наконец знаменитое «абстракцисты и пидорасы!».

А вот начинает партийную карьеру молодой Миша Горбачев. Скажи ему сейчас, что он станет тем хирургом, который, пытаясь спасти, зарежет на столе свою великую и хворую империю, — то-то смеяться будет.

А вот Папа Римский собирает Второй Ватиканский собор и пытается развернуть дряхлеющий католицизм к современному граду и миру, и тот град и мир, в котором мы все живем нынче, — тоже отчасти результат усилий старенького Папы Джованни…

И — совсем уж мельком, на полях, — выходят феллиниевские «8 ½» и первый фильм про агента 007, Тарковский получает «Золотого льва» за «Иваново детство», Фаулз вычитывает верстку «Коллекционера», впервые экранизируют набоковскую «Лолиту».

Ничего себе такой год. Урожайный.

Но не ради же этой урожайности городит весь огород Александр Архангельский, энергичный либерал, обладатель ума одновременно острого, живого и трезвого (редкость по нашим временам). Не просто же красивую подборку событий, домысленных для яркости деталей, субъективных версий транслирует сыну, а заодно еще нескольким тысячам читателей.

«1962» на деле — инструкция по включению гражданского самосознания: инструкция непрямая, совершенно не дидактическая (про это самое сознание там — ни слова) — и оттого гораздо более убедительная и обаятельная.

Отдельный маленький человек, демонстрирует Архангельский, — не наблюдатель Истории, но ее монада. Одновременно жертва и со-творец, рабочее тело и вершитель. Разумеется, шанс повлиять на Историю впрямую у него ничтожен — чего там, он и своей-то жизни не полновластный хозяин. Но и иллюзии неучастия, проистекающей из ощущения собственной отдельности и малости, дозволять себе не стоит. Потому что каждый человек — да, точка. Но та, в которой пересекаются оси абсцисс и ординат; вектор, протянутый во времени — через человека от предков к потомкам и в пространстве — через него же, с его смешными и жалкими частностями, от одних огромных событий к другим.

Без способности не осознать, так хотя бы ощутить, как тянутся, скрещиваясь лично в тебе, эти две оси, — невозможно и почувствовать ответственность; без ответственности же — какое гражданское общество, сообщество ответственных людей.

А чтобы попытаться это сделать, 1962-й с его плотностью исторических выборов вполне подходит.

И любой другой год рождения — тоже.