Профессор Санкт-Петербургского университета Борис Миронов считает, что в процессе модернизации государство в России компенсировало не только недостаток инициативы со стороны народа, часто не понимавшего необходимость реформ и не желавшего их проводить, но и дефицит капитала, образования и культуры, и потому служило тем необходимым рычагом, с помощью которого происходило реформирование страны. История убедила Бориса Миронова в том, что Россия часто страдала от излишней спешки, в первую очередь интеллигенции с ее стремлением ускорить естественные процессы и отодвинуть государство. Но активное участие государства в экономической, политической и социальной жизни, ставшее российской традицией, остается таковым до настоящего времени и, как бы нам ни хотелось, понадобится в ближайшем будущем.
Одна из работ Миронова называется «История в цифрах. (Математика в исторических исследованиях)». Возможно, именно приверженность фактам и цифрам позволяет профессору подвергать сомнению знаменитое утверждение «Умом Россию не понять». Можно сказать, что главный труд Бориса Миронова, вызвавший широкую дискуссию среди историков и в России, и за рубежом, «Социальная история России периода империи (XVIII — начало XX вв.)», в значительной степени посвящен опровержению этого тезиса. С этого мы и начали нашу беседу.
— В своих работах вы отвергаете известную мысль «Умом Россию не понять». Почему?
— Многим кажется, что непохожесть, непредсказуемость России — это ее бренд, причем бренд возвышающий и успокаивающий. Но у этого бренда есть и другая, как правило, скрытая функция — противопоставить Россию Европе, выключить ее из европейского пространства. С моей точки зрения, когда России приписывают какое-то особое универсальное евразийство, когда утверждают, что Россию умом не понять, это не только неправильно по существу, но вредно и опасно. Мы европейская страна по нашей культуре, по нашей психологии, по нашему менталитету, по мировоззрению и религии. Православие принадлежит Европе не меньше, чем католичество. А отличий между православием и католицизмом не больше, чем между католиками и протестантами. Нельзя в нашей истории найти социальных институтов, процессов или явлений, которые не встречались бы где-нибудь в Европе. Даже такой институт, как передельная община, которую многие считают уникальным русским институтом, был известен в ряде европейских стран в средние века, а в некоторых регионах Австрии, Германии бытовал еще в восемнадцатом — начале девятнадцатого века. Европейское развитие России носит естественный, органичный характер, оно нам не навязано. Даже когда государство старалось ускорить это естественное развитие в ответ на внешние вызовы со стороны более развитых стран, это был наш выбор.
— Но все-таки у России и Европы много различий. Они, что называется, видны невооруженным глазом.
— Эти различия вызваны тем, что социальные изменения, происходившие в России и других европейских странах в восемнадцатом — начале двадцатого века, по большей части были асинхронными. Одни процессы начинались в России в тот момент, когда они уже завершились или завершались на Западе, например становление сословий и городских корпораций, переход от общности к обществу. Другие захватили Россию с большим опозданием, например демографический переход, промышленная революция, генезис гражданского общества и представительных учреждений.
Но чем ближе мы к нашему времени, тем ближе Россия к Европе. Хорошим индикатором того, как происходило развитие российско-европейских связей, может служить движение цен в России и на Западе. До начала восемнадцатого века в динамике западноевропейских и русских цен не наблюдалось никакой согласованности. Революция цен, которая охватила Европу в шестнадцатом — первой половине семнадцатого века, остановилась у российской границы. На рубеже семнадцатого-восемнадцатого веков уровень цен, выраженных в граммах золота, в России оказался в девять-десять раз ниже, чем в западноевропейских странах, из-за крайней дороговизны драгоценных металлов. Зато в восемнадцатом столетии у нас наблюдался компенсационный рост: цены повысились в пять раз в золоте и в одиннадцать раз номинально — больше, чем на Западе за несколько предыдущих столетий, благодаря чему разрыв в уровне цен сократился до двукратного. В следующем столетии цены в России и остальной Европе изменялись совершенно согласованно, разрыв в их уровне на рубеже девятнадцатого-двадцатого веков сократился до возможного минимума (до издержек провоза); например разрыв цен на хлеб составлял всего двадцать-тридцать процентов, — твердое доказательство того, что Россия вполне интегрировалась в мировую экономику. Динамика российских и западноевропейских цен, на мой взгляд, есть индикатор интенсивности всех контактов между Россией и Западом: их ничтожность до восемнадцатого века, их бурный компенсационный рост в восемнадцатом веке, их нормальность в девятнадцатом — начале двадцатого века. Соответственно, периферийность России по отношению к Западу до восемнадцатого века, ее интеграция в Европу начиная с восемнадцатого века и включенность в девятнадцатом — начале двадцатого века.
При этом одни историки принимают асинхронность исторических процессов в нашей стране относительно Европы за «цивилизационную особенность» России, а другие называют это отсталостью, возникшей под влиянием разного рода фатальных факторов: татаро-монгольского ига, крепостного права, самодержавия, социализма.
Крепостное право было оборотной стороной слабого развития индивидуализма, рациональности в поведении, народного понимания свободы, недостатка самоконтроля и дисциплины
Рациональность крепостничества
— Вы как будто не согласны с тем, что крепостное право задержало развитие России.
— На первый взгляд вопрос предельно ясный, и потому наблюдается полное единодушие в том, что крепостничество имело огромное отрицательное влияние на все стороны российской жизни. Даже подумать, что оно имело какие-то положительные последствия, большинству людей кажется просто нелепым. Между тем это нонсенс с социологической точки зрения. Ни один институт не может существовать столетиями, если он не выполняет общественно значимой и, значит, позитивной функции. Крепостное право было оборотной стороной слабого развития индивидуализма, рациональности в поведении, народного понимания свободы, недостатка самоконтроля и дисциплины. С моей точки зрения, крепостничество было по-своему рациональным ответом России на вызов среды и трудных обстоятельств; оно использовалось государством как вынужденное средство для решения насущных государственно-общественных проблем. Более того, крепостничество во многом возникло спонтанно, развивалось стихийно и являлось органичной и необходимой составляющей российской действительности. Мне кажется, что закрепощение крестьянства, так же как, впрочем, и господство передельной общины, компенсировало отсутствие у российского крестьянства инициативы, предприимчивости, желания, но, конечно, не способностей добиваться максимально возможных экономических результатов.
— И тем не менее, разве не экономические причины лежали в основе освобождения крестьян?
— Отдавая себе отчет в органическом происхождении крепостничества и его социальных функций, мы не можем забывать, что оно способствовало развитию политического абсолютизма, авторитарных отношений в обществе и семье; сдерживало развитие городов, буржуазии, частной собственности, личных и политических свобод. Оно затрудняло социальную и географическую мобильность, развращало общественную психологию народа всеобщим «похолоплением». И отменено крепостное право было не потому, что исчерпало свои экономические возможности, во всяком случае, объективный анализ этого не подтверждает, а потому, что достижение высокого уровня экономической эффективности требовало от помещика такого уровня насилия по отношению к крепостному, на которое в середине девятнадцатого века большинство помещиков уже было не способно.
Связь насилия и экономической эффективности можно оценить, сравнивая результаты проведенных в начале девятнадцатого века исследований о состоянии барщинных и оброчных хозяйств. Оказалось, что в барщинном имении доход на одну десятину в среднем был в два раза выше, чем в оброчном, но и крестьяне наказывались там в восемьдесят три раза чаще, чем в оброчном. В середине девятнадцатого века большинство помещиков и управляющих были уже не готовы добиваться повышения дохода таким образом. Поэтому многие экономисты второй трети девятнадцатого века, еще до отмены крепостного права, рекомендовали помещикам отказаться от телесных наказаний и переходить с крестьянами на договорные отношения.
Вот почему я не могу согласиться с широко распространенным мнением, что царизм опоздал с освобождением крестьян. На мой взгляд, эмансипация различных социальных групп, которая началась с конца восемнадцатого века, была вызвана утверждением частной собственности, повышением образовательного уровня, смягчением нравов, а также пониманием, которое возникло у верховной власти, церкви и образованной части общества, о необходимости модернизации экономики, наконец, влиянием Европы. Эмансипация проходила естественным образом и таким темпом, который соответствовал, с одной стороны, потребностям общества и государства, а с другой — стремлениям и возможностям самого населения, в некоторых случаях даже обгоняя их. Началось освобождение с дворянства. Ключевую роль в этом сыграл манифест Петра Третьего «О вольности дворянской» от 18 февраля 1762 года. Затем постепенно эмансипировались другие сословия, последним — крестьянство. Другая последовательность была бы нелогичной и неосуществимой — ведь нельзя было сначала освободить крестьян, а потом дворян.
— Насколько тесно крепостное право было связано в России с общинной организацией крестьянской жизни?
— Община как форма крестьянского самоуправления возникла в России стихийно, задолго до крепостного права, но только во второй четверти шестнадцатого века правительство признало ее де-юре. Оборотной стороной процесса легализации сельской общины было усиление ее полицейской, то есть регулятивной, функции. Вследствие этого крестьянин попал еще в один вид крепостной зависимости, которую можно назвать корпоративным крепостным правом: без санкции общины он не мог предпринять каких-либо важных действий. В ходе реформ шестидесятых годов община, по замыслу реформаторов, постепенно должна была превратиться из общности, в которой господствуют обычай и натуральное хозяйство, в организацию, где господствуют гражданско-правовые и рыночные отношения.
До 1906 года правительство поддерживало общину. В основе поддержки общины лежало убеждение, как заметил Витте, что «пасти стадо легче, нежели каждого члена стада в отдельности». Поворот в аграрной политике был вызван тем, что во время революции 1905–1906 годов община возглавила беспорядки. Потеряв веру в ее лояльность, правительство сделало ставку на индивидуальные хозяйства, поощряя выход из общины.
Но и к 1917 году русская крестьянская община, даже после столыпинских реформ, все еще во многом оставалась общностью, а не обществом. Более того, после Октябрьской революции произошло оживление общины. К 1922 году в Советской России 85 процентов всей земли находилось в общинной собственности, потому что крестьяне не нашли другого способа переварить около 65 миллионов гектаров земли, которые они получили в результате революции, кроме уравнительного ее передела в общине.
Не условия плохие, а работаем мало
— Вы сказали об отсутствии у российского крестьянства инициативы, предприимчивости, желания добиваться максимально возможных экономических результатов…
— Это результат того, что в деревне долгое время доминировала моральная экономика. Александр Васильевич Чаянов и его коллеги еще в двадцатые годы доказали, что семейно-трудовое хозяйство, характерное для России, было нацелено не на получение прибыли, а на доставление средств существования его членам. Оно не было капиталистическим предприятием. Оно было основано на личном труде членов хозяйства, которые совмещают в своем лице хозяина и работника. В нем нормы напряжения труда, или степень самоэксплуатации, были значительно ниже возможностей полного использования труда: у мужчин от 37 до 96 процентов, у женщин — от 15 до 55 процентов, у полуработников — от 8 до 40 процентов. А главный фактор степени самоэксплуатации — давление потребительских запросов семей: чем сильнее давление, тем большую энергию развивает работник.
Существует очень распространенная точка зрения, что в России такие плохие климатические условия, такой суровой климат, низкое плодородие почвы, такие высокие издержки производства, что конкурировать с Европой и Америкой невозможно и нас может спасти — и спасала — только мобилизационная экономика. В том числе в форме крепостничества. Потому что у нас и дома с толстыми стенами, и отопление, и теплая одежда и тому подобное. А я студентам своим рассказываю, какая она так называемая мобилизационная крепостническая экономика, когда крестьянство накануне отмены крепостного права работало в году 135 дней и на помещика, и на себя, и больше не работало. Причем крестьянская община следила за тем, чтобы все крестьяне соблюдали установленные обычаем праздники. Нарушителей могли избить и поломать их рабочий инвентарь. А после освобождения число рабочих дней еще уменьшилось. В 1872 году число рабочих дней составило 125, а в 1902 году — 107. В 1913 году русские крестьяне имели 140 празднично-воскресных дней, а американские фермеры — 68. В результате, по моим оценкам, общие трудопотери российского крестьянства в начале двадцатого века составляли 4,1 миллиарда человеко-дней в год. Не условия производства были плохие, а работали мало. Но не потому, что ленивые были, а не нужно было. Такая была трудовая этика: работать до удовлетворения основных биологических потребностей, и шабаш. А остальное от лукавого — алчность, стремление к богатству. Душу не спасти боялись. Другая система ценностей. Время не деньги, время — праздник и молитва, думали они.
Если были сложности — неурожаи и тому подобное, то крестьяне усиливали трудовую нагрузку. Если урожай был хороший, дохода больше, ее снижали. Но никогда максимальной нагрузки всей семьи не было, никогда. Изображать русских крестьян, что они круглый год до кровавого пота работали на себя, на государство, на помещиков и не было у них ни праздника, ни радости, ни веселья, — это совершенно не соответствует действительности.
Мне очень нравится картина художника Суходольского «Полдень в деревне», которая была написана в 1864 году, через три года после освобождения. Лето, разгар рабочего дня, который летом год кормит, а в деревне ощущение всеобщей расслабленности и покоя. При том что крыша худая, дом требует починки, борона не убрана в сарай. Лежит мужик на сырой земле и сладко спит, а рядом спит поросенок. Он — такая часть природы, как лес, пруд, птицы. Крестьянин и жил в соответствии с природным циклом. Он интуитивно соизмерял свои трудовые усилия и естественные потребности. Сегодня он много работает — больше ест, меньше работает — меньше ест, то есть ест в зависимости от того, какую работу делает.
Трудовая мораль, характерная для русского крестьянина, ограничивала не только производительность труда, но и инновационную активность русского человека. Главным среди условий инновационной деятельности является наличие у значительного числа людей больших потребностей и притязаний. Традиционный русский человек в восемнадцатом — начале двадцатого века мало делал инноваций и не преуспевал экономически главным образом потому, что имел весьма ограниченные потребности, сводившиеся к простой еде, элементарной одежде и скромному жилищу. Стабильность крестьяне ценили больше, чем эффективность, уверенность — больше, чем прогресс, связанный с риском. Даже сейчас потребности большинства наших людей невысоки. Многие стараются не только по одежке протягивать ножки, что, вообще говоря, правильно, но и одежку кроят по лекалам низких потребностей. Если сравнивать среднего русского человека и среднего американца, то потребности и амбиции последнего несравненно выше. Не случайно он даже расходует больше, чем зарабатывает: средний житель США на каждый заработанный доллар тратит один доллар и двадцать центов, точнее, тратил до финансового кризиса.
— Но может быть, России, как многие считают, нужна мобилизационная экономика, чтобы заставить русского человека больше работать? Разве, например, сталинская мобилизация через дикое насилие не достигла этого?
— Тоже преувеличение. Американка Шейла Фицпатрик написала книгу «Сталинские крестьяне», с которой я во многом согласен. Она приводит интересные данные, взятые из нашей прессы, что крестьяне не просто приспособились к колхозу, но стали его использовать в своих интересах. У нас есть совершенно идиотическое представление, что вообще все русские, а особенно крестьяне, как будто сделаны из теста, из них можно лепить все, что хочешь: вылепил любую фигуру — в печку, и готово. Это не так. Другое дело, что русские предпочитают специфические формы сопротивления. Ведь можно сопротивляться по-разному — баррикады строить, стачки или революции устраивать, создавать добровольные организации, а можно бастовать по-итальянски. Наши крестьяне, как всегда, нашли возможность отстоять свои интересы, придумав тысячи уловок, чтобы обмануть власти, и так приспособилось к колхозу, что даже после советской власти не хотели из него уходить. Крестьянина и вообще русского человека невозможно скрутить и заставить делать все, что хочешь. Этого не было ни в досоветское, ни в советское время. Все советские планы подъема сельского хозяйства провалились именно потому, что в них не были заинтересованы крестьяне. И американка сумела это лучше понять, чем многие наши российские историки. Часто коллективизацию и жизнь в колхозе представляют как абсолютное насилие. Слов нет, много было насилия. Но при всем старании даже советская власть, порой более жесткая, чем помещичья, не смогла заставить крестьянина работать больше, чем он хотел. В тюрьму могли посадить, а заставить работать по максимуму и за здорово живешь, не могли. Крестьянство сопротивлялось. Поэтому в конце концов сошлись на компромиссе: крестьянство свой минимум получало, а государство — свой.
Капитализм перевоспитывает
— Тип крестьянского поведения, который вы описываете, можно назвать небуржуазным или даже антибуржуазным, но при этом мы все наслышаны об успехах российского капитализма в начале двадцатого века.
— Капитализм как раз и перевоспитывал, хотя экономику России начала прошлого века правильнее считать рыночной экономикой предкапиталистического, или переходного, типа: экономические решения принимались индивидуально (самими предпринимателями), цены устанавливались в результате стандартных рыночных механизмов. Под давлением рыночных отношений происходило интенсивное разложение традиционных институтов, и хотя большая часть крестьянства все еще жила общинной жизнью, значительное число крестьян и особенно городских жителей втягивалось в товарно-денежные и гражданско-правовые отношения. Во многом благодаря этому в пореформенное время Россия испытывала интенсивный экономический рост. Темпы развития в 1861–1913 годах были сопоставимы с европейскими, хотя отставали от американских. Национальный доход за 52 года от 1861-го до 1913-го увеличился почти в четыре раза, а на душу населения — в 1,63 раза. Душевой прирост объема производства составлял 85 процентов от среднеевропейского. С 1880-х валовой национальный продукт увеличивался на 3,3 процента ежегодно. Из великих держав только в США рост ВВП был выше — 3,5 процента. При этом индустриализация сопровождалась развитием сельского хозяйства и повышением уровня жизни крестьянства, значит, происходила не за его счет, как полагают многие исследователи. Это хорошо видно на данных антропометрических исследований. Известно, что уровень удовлетворения базисных потребностей людей оценивает средний финальный рост людей, то есть при достижении полной физической зрелости. Средний рост российских мужчин, родившихся на рубеже семнадцатого-восемнадцатого веков, составлял 165 сантиметров. Восемнадцатый век оказался для уровня жизни широких слоев населения чрезвычайно неблагоприятным, вследствие чего к концу века рост понизился до 160 сантиметров. Но в девятнадцатом — начале двадцатого века рост жителей систематически увеличивался. И к 1911–1914 годам достиг 169 сантиметров. Одновременно на семь килограммов увеличился вес. Это говорит о том, что благосостояние населения, 85 процентов которого составляли крестьяне, в последнее 125 лет существования Российской империи существенно повысилось.
Закон и обычай
— Капитализм основан на гражданско-правовых отношениях. А мы все наслышаны о правовом нигилизме русского крестьянина.
— Часто преувеличивают правовой нигилизм, будто бы свойственный русскому крестьянину. Проблема в том, что город и деревня, образованные люди и крестьяне жили до существенной степени в разных правовых пространствах. Первые руководствовались законом, вторые — обычаем. Во многом закон с обычаем совпадал, но в то же время между ними существовали серьезные противоречия, которые нарастали начиная с восемнадцатого века, когда город превратился в зону действия закона, а деревня — в зону действия обычая. Например, гражданское, обычное право поддерживало принцип трудового права, согласно которому человек может владеть только тем, во что он или его предки вложили труд, смешивало понятия собственности, владения и пользования. Вследствие этого крестьянин фактически не признавал частную собственность на воду, лес, продукты земли. Власть вынуждена была с этим мириться и не считать порубки и сбор лесных ягод для личных нужд преступлением. В обычном уголовном праве такие деяния, как мелкие кражи, оскорбления, побои и прочее, не считались преступлениями. Еще в начале двадцатого века крестьяне относились к воровству некрестьянской собственности как к доблести, а крестьянской, если оно не касалось жизненно важных для крестьянина вещей — лошади, орудий труда, — снисходительно, уличенный вор в худшем случае отделывался легким штрафом. Причем власть вынуждена была даже в писаном законе ссылаться на обычное право. Так «Временными правилами о волостном суде» от 1889 года предусматривалось, что этот суд должен «судить по совести», как требовало обычное право.
Внутридеревенские отношения регулировались почти исключительно обычным правом, и только отношения крестьян с другими сословиями — писаным законом. Получалось, что народная юстиция, существенно расходившаяся с законом, решала 80 процентов всех дел у 80 процентов населения империи. Отрицательное отношение крестьян к закону, которое находит свое отражение во многих пословицах и поговорках, отражало, во-первых, отрицательное отношение именно к официальному закону, а не к праву вообще; во-вторых, оно отражало народное правосознание, согласно которому правда, отраженная в обычае, справедливее закона.
Тем не менее в России к середине девятнадцатого века сложилась первая стадия правового государства, так называемое правомерное государство, когда управление совершалось на основе законов, утверждаемых исключительно самодержавной властью. В ходе великих реформ и после 1905 года сложилась вторая стадия правового государства — дуалистическое правовое государство де-юре, когда управление осуществлялось на основе законов, утверждаемых народным представительством и императором, при некотором контроле со стороны общества. К сожалению, третья стадия правового государства — правовое государство де-факто, когда управление происходит на основе законов, утверждаемых исключительно народным представительством при доминирующем контроле за бюрократическим управлением со стороны общества, в России к 1917 году сложиться не успела, хотя страна в этом направлении далеко продвинулась.
— Но как могли развиваться товарно-денежные и гражданско-правовые отношения, если большинство крестьян были неграмотными?
— Это действительно была проблем, тормозившая формирование современного общества в России. Грамотность крестьянства к 1861 году составляла не более 10 процентов. А на севере, в Архангельской и в Вологодской губерниях, в середине шестидесятых годов девятнадцатого века грамотных среди крестьян было лишь один-два процента.
Одна из причин неграмотности российского крестьянина в том, что для православного человека, чтобы он душевно мог спастись, не требовалась грамота. А, скажем, для протестанта требовалась. Потому что ребенок протестантского вероисповедования, чтобы пройти конфирмацию в четырнадцать-пятнадцать лет, должен был не только уметь читать Библию, но дать толкование прочитанному, объяснить символ веры. Без этого он не мог стать правоспособным и уважаемым в общине человеком. Так было с середины семнадцатого века. Поэтому в Германии уже во второй половине семнадцатого века две трети населения было грамотным. А у нас грамотность очень долго не представляла в глазах народа ценности. Более того, наоборот, считалось, что от ума можно и в грех, в соблазн впасть. В народе ценился не книжный ум, а простота и совесть.
Долгое время считали, да и сейчас многие полагают, что царизм был кровно заинтересован в том, чтобы крестьяне были неграмотными. Крестьянин, мол, к солнцу и свету стремился, а чиновники мешали, потому что неграмотными управлять легче. А на самом деле все наоборот. Уже со второй половины девятнадцатого века кто хотел, имел все возможности учиться. А в 1908 году Государственная дума приняла закон о всеобщем обязательном бесплатном образовании. Государство и земство не просто поощряли, но и соблазняли крестьян разными бонусами к учебе, а они нередко сопротивлялись, полагая, что она им не нужна. И до некоторой степени были правы. Немало людей, научившихся грамоте в школьные годы, становясь взрослыми, ее забывали за ненадобностью. Я сравнил данные переписи 1897-го, 1920-го и 1926 годов. Оказалось, что в 1897 году грамотность у тех, кому тогда было пятнадцать лет, была существенно выше, чем у них же через двадцать три года в 1920-м, когда им стало тридцать восемь лет, и через двадцать девять лет, в 1926 году. Доля грамотных мужчин уменьшилась на 15 процентов к 1920 году и на 29 процентов к 1926 году, несмотря на тотальную войну с безграмотностью в 1920-е годы. Грамотность утрачивалась во всех возрастах, хотя и с разной скоростью. Чтобы грамотность закрепилась, нужно постоянно читать. Многие люди не читали и потому утрачивали грамотность. Это говорит о том, что школа удовлетворяла существовавшие тогда потребности в грамотности в полной мере. Для того чтобы грамотность была востребована всеми, должен был поменяться весь строй русской жизни. Это, между прочим, и случилось в советское время.
Раскол и революция
— Получается, что таким событием, которое поменяло весь строй русской жизни, стала революция. Но насколько все-таки она была неизбежна?
— Надо разделять объективные и субъективные причины революции. К объективным я отношу культурный раскол русского общества. Раскол в смысле системы ценностей, мировоззрения и правил поведения. Социальное расслоение между людьми существует всюду, но важно подчеркнуть характерный именно для России культурный раскол, который в большинстве европейских стран если и существовал, то к началу двадцатого века был в значительной мере изжит. Я уже отмечал особый характер трудовой этики русского крестьянина, общинный характер его мировоззрения и особенности правовых представлений, которые существенно отличали его от просвещенных слоев, от потомственных горожан вообще.
Четыре фактора поддерживали существование этого раскола. Замедленность урбанизации: городское население за 1861–1914 годы увеличилось лишь на 6 процентов — с 9,4 до 15,3. Рассеянность индустриализации: в городе в 1860–1914 годах было сосредоточено около 40 процентов всех рабочих, в деревне — остальные 60. Слабая социальная мобильность, сдерживаемая сословными предрассудками в социальных отношениях и в общественном сознании. Медленная урбанизация приводила к тому, что город переваривал на новый модернистский лад лишь незначительную часть крестьянства. Рассеянная индустриализация позволяла крестьянам сочетать сельскохозяйственные занятия с промышленными, не меняя традиционных моделей поведения. Низкая межсословная и географическая мобильность задерживала проникновение новых идей, социальных и культурных ориентаций в деревню. Положение усугублялось малограмотностью.
С другой стороны, темпы модернизации в России, в первую очередь вовлечение населения в товарно-денежные и гражданско-правовые отношения, опережали возможности и готовность широких народных масс к переменам, болезненность перехода увеличивалась. Форсирование социальных изменений привело в конечном счете к социальной напряженности такой степени, что общественный порядок, не выдержав напряжения войны и революционной пропаганды, рухнул, и под его руинами были погребены на известный срок многие достижения модернизации. Не случайно большинство народа участвовало в революции во имя восстановления попранных ускоренной модернизацией традиционных устоев народной жизни. Главным социальным лозунгом Октябрьской революции стал призыв к «черному переделу», который объективно требовал возвращения к общинному способу организации крестьянства. В этом нашел свое выражение традиционный крестьянский принцип: «земля принадлежит тем, кто ее обрабатывает».
Антимодернистский характер Октябрьской революции ярко проявился в том, как в 1917–1918 годах народ намеренно сжигал сотни музеев и тысячи помещичьих усадеб, уничтожал все, что символизировало европейскую культуру и напоминало о дворянстве. И в селах, и в городах подобные действия носили символический характер: уничтожение остатков «проклятого прошлого», освобождение пространства от «чуждых элементов». Разрушение культурных ценностей во время нашей революции напоминает разрушение машин луддитами в Англии. Луддиты, так же как наши крестьяне, таким образом хотели вернуться в золотое прошлое.
Незавершенность модернизации — одна из важных причин революции 1917 года, но далеко не единственная. Важную роль играли субъективные факторы: утопизм и нетерпеливость русской интеллектуальной элиты — интеллигенции и даже части предпринимателей, их желание вырвать власть у монархии. Они призывали народ к тому, на что он не был еще способен, наивно полагая, что массовое сознание можно легко и быстро изменить. В то время как элита должна терпеливо и долго воспитывать общество. Это трудная и неблагодарная задача, потому что плоды достанутся другому поколению, а результаты своей деятельности хочется видеть сразу или через короткое время.
— Но разве Февральская революция началась не как стихийное выступление, как ответ на тяготы войны?
— Во-первых, Февральской революции предшествовали десятилетия революционной пропаганды, во-вторых, стихийный характер Февральской революции обоснованно подвергается сомнению. Недавно мой молодой коллега, историк Куликов, убедительно показал, что в ходе февральских событий был реализован план, разработанный руководителями Центрального военно-промышленного комитета во главе с Гучковым и его соратниками. Выступления рабочих и солдат, которые обеспечили победу революции и которые долгое время считались стихийными, на самом деле долго и тщательно готовились: от замысла, созревшего осенью 1915-го, до его реализации прошло полтора года. Рабочие провоцировались на забастовки намеренным закрытием предприятий; со стороны заводской администрации бастующих ждало сочувствие и вознаграждение. Каждому солдату, вовлеченному в военную организацию, ежедневно отпускалась из «революционного фонда» значительная сумма денег. Известные демонстрации работниц по случаю Восьмого марта на самом деле начали тоже не работницы, а дамы из общества.
Но после захвата власти победители оказались несостоятельными, в значительной степени потому, что они стали заложниками своего либерализма и демократизма. В условиях войны ставка на демократию как на главное средство решения накопившихся проблем была крупным просчетом. Правительства всех воюющих стран, включая Великобританию и Францию, отвечая на вызовы войны, усиливали государственное вмешательство во все сферы жизни, ограничивали демократические свободы, несмотря на сильное общественное недовольство и протесты. Напротив, Временное правительство вопреки здравому смыслу провело фатальную децентрализацию и демократизацию местного управления, что привело к почти полной потере центром способности управлять провинцией. Во всех вопросах, включая продовольствие, земельные отношения, общее и местное управление, воинскую дисциплину, снабжение армии, Временное правительство не смогло навязать населению свою волю, в одних случаях не пожелав, в других не сумев использовать силу.
А что касается собственно тягот войны, то достаточно сравнить нормы потребления хлеба и масла в России и в Германии, чтобы понять, что в Германии положение было существенно хуже. При этом, несмотря на тяжелейшие условия жизни, число стачечников на 1000 человек населения в Германии было в 37 раз меньше, чем в России.
— Но если Октябрьская революция носила, по вашему мнению, антимодернистский характер, то как это вяжется с тем, что во время советской власти были достигнуты бесспорные успехи по пути модернизации?
— Хотя революция носила антимодернистский характер, новые лидеры, чтобы закрепиться у власти, ответить на внешние вызовы и военные угрозы, вынуждены были решать задачи модернизации страны, выработав собственную формулу модернизации, которая сводилась к технологическому и материальному прогрессу на основе традиционных социальных институтов. Не забывая, что всякое обобщение огрубляет действительность, можно сказать, что на какое-то время вся страна превратилась в большую общину и действовала на ее принципах.
Но, как это всегда бывает, когда какой-нибудь процесс строится на противоречивых основаниях, результаты советской модернизации оказались неоднозначными, однако бесспорно, что за время советской власти произошла индустриализация и урбанизация. Сформировалась демократическая семья, произошла эмансипация женщин и детей. Произошло формирование рациональной, образованной, светски ориентированной личности, произошли важные изменения в трудовой морали. Наконец, только в советское время в основных чертах сформировалось и так называемое дисциплинированное, по выражению Мишеля Фуко, общество, что помогло обойтись без революции при переходе от советского строя к открытому обществу.
В то же время реализация советской модели модернизации создала новую асимметрию между личностью, семьей, обществом и государством. В конце концов сформировавшаяся в малой демократической семье и в светских российских школе и вузе рациональная, образованная, требовательная, светски ориентированная личность плохо совмещалась с коллективной собственностью, тотальным регулированием, подавлением инициативы, недостатком гражданских и политических свобод, с общинностью социальных институтов и патерналистским государством. Назрел социальный, экономический и политический кризис, который разрешился не революцией и гражданской войной, а болезненной перестройкой, растянувшейся на годы. Как показывает российский опыт восемнадцатого-двадцатого веков, на подобную трансформацию требуется не менее двадцати пяти лет. С исторической точки зрения это небольшой срок, но с точки зрения людей, попавших под колесо перестройки, это очень долго.
