"Делай, что должен, и будь что будет", — известный лозунг, однако следовать этому принципу в жизни способны очень немногие. Авраамий Завенягин, несомненно, был одним из таких людей.
Во многом судьбу Завенягина определила встреча с главой Всесоюзного совета народного хозяйства (ВСНХ) Серго Орджоникидзе в 1930 году. На счету Орджоникидзе были и борьба с Деникиным, и установление советской власти в Закавказье, и расказачивание. Но вместе с тем Серго относился к числу революционеров-романтиков, искренне веривших в построение прекрасного нового мира и оценивавших людей по их готовности строить этот новый мир. Поэтому развернувшиеся репрессии против «классово чуждых» специалистов вызывали его резкое неприятие.
Авраамий Завенягин стал для Орджоникидзе счастливой находкой: молодой, с безупречным социальным происхождением, умный, образованный — выпускник Горной академии, ученик академика Ивана Михайловича Губкина, знаменитого нефтяника, но еще и главного исследователя Курской магнитной аномалии. Серго пристроил Завенягина в проектный институт Гипромез, но это было лишь временное назначение.
Здесь будет город-сад
В 1932 году Орджоникидзе приехал инспектировать строительство Магнитогорского металлургического комбината, и увиденное ему очень не понравилось. Мало того что стройка сильно отставала от графика, еще и бесхозяйственность была налицо. При годовом объеме работ в 200 млн рублей на строительной площадке лежало оборудования и материала на 108 млн. В результате директор Магнитки Мышков лишился должности, а его место занял тридцатидвухлетний Авраамий Завенягин.
Новый директор быстро понял основную проблему — комбинат нуждался в радикальном расширении сырьевой базы, рудника. Завенягин решил организовать добычу руды открытым способом. В отечественной практике такой подход был новым, поэтому требовался специалист, который сможет воплотить его в жизнь. Таким человеком был профессор Борис Боголюбов, крупнейший в стране знаток рудного дела, в свое время руководивший проектированием Магнитогорского рудника. Но Боголюбов еще в 1931 году был арестован как вредитель и приговорен к десяти годам ссылки. Завенягин через Орджоникидзе начал добиваться его освобождения и добился. Вскоре Борис Боголюбов приехал на Магнитку.
Пока профессору подыскивали жилье, Завенягин поселил его в своей квартире.
Начальник магнитогорского НКВД капитан Придорогин по этому поводу сделал директору комбината замечание: нельзя селить у себя дома врага народа. Реакция была неожиданной — Завенягин потребовал улучшить питание политзаключенным, работающим на строительстве (на Магнитострое трудилось более 32 тыс. осужденных по 58-й статье и еще около 50 тыс. спецпереселенцев, раскулаченных крестьян). «Мне нужна рабочая сила, а не дохляки! Чем лучше мы будем их кормить, тем больше получим выгоды!» — заявил он, проигнорировав замечание по поводу опального профессора.
Боголюбов полностью оправдал ожидания Завенягина. В 1936 году рудник Магнитки выдал 5,5 млн тонн готовой руды, в то время как, например, вся железорудная промышленность Германии дала 4,7 млн тонн. В том же году Магнитогорский комбинат выплавил чугуна больше, чем Италия и Канада вместе взятые. В 1937 году производство ММК выросло по сравнению с дозавенягинским периодом в полтора-два раза (по разным видам продукции). «Правда, в США на обслуживании печи, подобной магнитогорской, занято только 128 человек, на нашем же заводе на каждой печи работает свыше 200 человек, — сокрушался Завенягин. — Эти цифры свидетельствуют о больших резервах повышения производительности труда».
Что значила для страны продукция Магнитки, объяснил во время приезда на Магнитострой в 1934 году Серго Орджоникидзе: «В прошлом году мы выписали из-за границы черного металлопроката на 60 миллионов рублей золотом, в этом году мы также ввозим прокат из-за границы на сумму около 40 миллионов рублей. Немало хлеба и мяса нужно вывезти из страны, чтобы заплатить за металл и требующиеся нам машины. А если мы поднажмем и скорее пустим стан-500, то сможем значительно меньше выписывать металла из-за границы. Это значит, что мы будем вывозить меньше товаров и продуктов, в которых у нас в стране ощущается недостаток».
Кстати, в тот же приезд Орджоникидзе распорядился «ввиду совершенно недопустимого, безобразного состояния детских яслей и садов» переподчинить комбинату, то есть Завенягину, все детские учреждения, обслуживающие детей рабочих комбината, а также приказал развернуть строительство новых яслей и детских садов. И хорошего жилья для рабочих. «Мы строили бараки, но теперь надо создавать более или менее сносные бытовые условия, — заявил Орджоникидзе. — Надо построить такие дома, чтобы рабочие чувствовали себя дома хозяевами страны».
Завенягин не возражал: распоряжения Орджоникидзе, направленные на строительство новой жизни для рабочих, полностью соответствовали его личным убеждениям. «Нам виделся новый чудесный город, — вспоминал он позже. — Мы говорили о том, что жилые дома социалистического города должны иметь привлекательный, жизнерадостный вид. Чтобы решить жилищную проблему, мы пошли и на строительство индивидуальных домов для рабочих. Металлурги, горняки, строители чрезвычайно охотно брали кредиты и строили дома с приусадебными участками. Мы положили начало магнитогорскому садоводству и огородничеству. Когда мы бросили лозунг “Превратим Магнитку в цветущий сад!”, кое-кто посмеивался, считал это маниловщиной. А я взял и разбил около своего дома садик — посадил яблони, вишни, развел цветы. Мой сад на Магнитке был если не первым и единственным фруктовым садом на Урале, то, во всяком случае, одним из весьма небольшого количества садов. Я не слыхал в те годы, чтобы где-то на Урале были фруктовые деревья».
«Мы решили вас не добивать»
Однако реальность все больше контрастировала с мечтами Завенягина. Весной 1936 года НКВД фабрикует дело «О деятельности диверсионной троцкистской организации на “Уралвагонстрое”, Уралвагонзаводе», в ходе которого было арестовано около двух тысяч человек, в том числе руководители стройки и завода. Сталин требует от Орджоникидзе выступить на февральско-мартовском (1937 года) пленуме ЦК ВКП(б) с докладом «Об уроках вредительства, диверсии и шпионажа японо-немецко-троцкистских агентов». Орджоникидзе подготовил проект своего доклада, в котором практически не упоминалось вредительство в тяжелой промышленности, а упор делался на необходимость устранения имевшихся в работе недостатков. Незадолго до пленума Серго вызывает Завенягина в Москву, на должность заместителя наркома тяжелой промышленности.
17 февраля 1937 года Николай Бухарин случайно встречает Орджоникидзе на Красной площади, тот сообщает, что идет к Сталину, обсуждать доклад, подготовленный к пленуму. «Настроение у него было боевое», — отметил Бухарин. На следующий день, 18 февраля, Завенягин приезжает в Москву, звонит в наркомат, и ему сообщают, что Орджоникидзе умер от сердечного приступа.
Выступать на пленуме ЦК вместо Орджоникидзе приходится ему. «На Магнитке работал известный Марьясин, он строил коксохимический завод и построил его явно вредительски, — заявил Авраамий Павлович. — Для наивыгоднейшей передачи кокса коксовые печи надо было строить против доменных печей: первая батарея, вторая батарея, третья и четвертая батарея. Однако вредитель начал строить с восьмой батареи. И, таким образом, получилось, что доменные печи на одном конце, а коксовые батареи — на другом. Соединили то и другое временным транспортером длиной почти в километр. Этот транспортер стал очагом постоянных аварий, больших простоев коксовых и доменных печей, огромных потерь в производстве. Железнодорожные пути и кабели проложили времянками, вся земля осталась, агрегаты цеха оказались в канавах и котлованах. Нам пришлось потом на ходу эту землю вынимать и вывозить, кабели и пути перекладывать, что стоило чрезвычайно дорого».
Важный момент: бывший начальник магнитогорского «Коксохимстроя» Лазарь Марьясин в 1935 году был переведен в Нижний Тагил, где и стал одним из основных фигурантов «дела Уралвагонзавода». Его арестовали еще в апреле 1936 года, о чем Завенягин не мог не знать. Вероятно, понимал он и то, что Марьясина ждет расстрел, поэтому откровенно сваливал на него все проблемы Магнитки. Впрочем, вполне возможно, что Завенягин искренне считал Марьясина вредителем — слишком много сил потребовалось на исправление того, что наделал бывший глава «Коксохимстроя».
Впрочем, основной темой завенягинского доклада было не вредительство. «Технические показатели наших заводов стали весьма неплохими, но всем известно, что наши предприятия очень сильно отстают от лучших заграничных предприятий в отношении порядка на заводе, чистоты, содержания оборудования, количества ремонтов и так далее, — перечислял Авраамий Павлович. — У нас неблагополучно с себестоимостью: поступающие грузы не взвешиваются ни отправителем, ни получателем, идет взаимное надувательство, показывают лишние тонны... Цены составлены так, что в прошлом году затраты на сырье были больше, чем стоимость готовой продукции. В планировании выработался какой-то шаблон, и каждый год план начинается с того, что в шаблон заносятся цифры, как правило, совершенно некритические. И составленный таким образом план начинает действовать. Я давно работаю в промышленности, но анализа плана не видел ни разу. Между тем в наших планах оказывается немало диспропорций. Например, наши химические цеха месяцами стоят, недовырабатывают тысячи тонн удобрений, бензола, толуола и других продуктов из-за отсутствия серной кислоты. А все металлургические заводы воем воют из-за недостатка этих материалов».
Таким образом, еще в 1937 году Завенягин сформулировал основные проблемы планового хозяйства, которые в СССР так и не удалось решить до самого распада Советского Союза. Самое удивительное, что его доклад был одобрен пленумом ЦК, и Авраамий Павлович был утвержден в должности замнаркома тяжелой промышленности.
Но уже в марте 1938-го новый нарком Лазарь Каганович устраивает Завенягину проверку на лояльность, потребовав завизировать от имени наркомата согласие на арест академика Губкина по обвинению в разбазаривании государственных средств. Авраамий Павлович отреагировал нестандартно: он, нарушив субординацию, позвонил по вертушке Сталину и заступился за своего учителя. Губкина оставили в покое, но Каганович своему заместителю демарша не простил: «Дела сдать, на работу можете больше не выходить».
В течение недели Завенягин с женой каждую ночь ждали ареста, потом Авраамию Павловичу это надоело, и 22 марта 1938 года он написал письма Сталину и Молотову: «Вот уже неделя, как я сижу дома в ожидании решения вопроса о моей дальнейшей судьбе. Не буду говорить о том, насколько это тяжело. Если возможно, прошу ускорить решение. Я был бы рад работать в самых тяжелых условиях, я с интересом бы поработал в условиях Севера или Сибири многие годы».
Похоже, что это письмо строилось на точном расчете. Ведь по должности Завенягин не мог не знать, что проверка НКВД, проведенная в августе 1937 года, выявила катастрофическое положение дел на строительстве Норильского комбината: «...Деревообделочные и металлорежущие станки изъяты из ящиков и стоят под открытым небом, — отмечалось в отчете проверяющих. — Ценные грузы и механизмы хранятся вместе с кучей железного лома. Импортное оборудование обогатительной фабрики хранится в ящиках, которые не покрыты брезентом или навесом; в щели ящиков проникает дождевая вода. Ряд машин просто невозможно будет собрать из-за отсутствия деталей, которые при таком хранении будут утрачены или испорчены».
Видимо, Завенягин был уверен, что кроме него исправить ситуацию в Норильске просто некому (свои профессиональные и организаторские способности он оценивал без ложной скромности — его любимым изречением были слова поэта Баратынского: «Дарование есть поручение, и должно исполнить его, несмотря ни на какие препятствия»). Расчет оправдался — через несколько дней после отправки письма его вызвали на заседание Политбюро, где Молотов объявил: «Мы решили вас не добивать. Поедете в Норильск, проявите себя на новой работе».
8 апреля 1938 года нарком внутренних дел Николай Ежов подписал приказ № 840: «Начальником строительства Норильского комбината назначить Завенягина А. П.» Так Авраамий Павлович поменял не только место работы, но и «ведомственную принадлежность» — с этого дня и до смерти он будет носить форму чекиста.
Перед отъездом в Норильск у Завенягина был тяжелый разговор с семьей. Жену и четырнадцатилетнего сына Юлия он предупредил, что «если дела пойдут плохо», их могут арестовать и отправить в лагеря. Обращаясь к десятилетней дочери, добавил: «Я не хочу пугать тебя, Маша, но тебя в этом случае заберут в интернат. Ты должна быть готова к такому повороту событий. Впрочем, я надеюсь на лучшее и верю, что все еще у нас будет хорошо».
Здесь все должно быть по-другому
В Норильск, точнее, в лагерный поселок Норильск, он же Норильлаг, Завенягин приехал 27 апреля, и увиденное превзошло его худшие ожидания. «Люди размещены в крайней тесноте, в обветшалых палатках и фанерных бараках. Процветает спекуляция табаком и сахаром. Рельсовый путь уложен прямо на мох. По разработкам института Союзникельоловопроект (СНОП) нельзя строить ни одного объекта. Проектом города СНОП не занимался вообще. Направление штольне задано неправильно, экспертиза Главстройпрома этот проект отвергла. К изучению металлургической плавки руд и концентратов не приступали... Оборудование обогатительной фабрики хранится под открытым небом, в хаотическом состоянии, частью в развалившейся таре, частью совершенно без тары. Проверки комплектности оборудования не производилось...» — напишет Завенягин в акте приемки дел норильского строительства. Но при этом одним из первых его распоряжений станет приказ о строительстве к 1 сентября школы для норильских детей. Приказ был выполнен.
Другое распоряжение из числа первоочередных — о строительстве нового временного причала в Дудинке, поскольку снабжение было одной из главных проблем Норильска. Однако здесь добиться успеха не удалось: причал построили второпях, с нарушением элементарных строительных требований, и он «поплыл». Завенягин отреагировал жестко, отдав под суд прораба Юшкова и начальника Дудинского стройучастка Полозкова. Правда, сам же в последний момент заменил расстрельное обвинение «вредительство» на «халатность», подарив обоим шанс на выживание.
На шестой день пребывания в Норильске Завенягин издал приказ о немедленной организации Опытного металлургического завода. Дело в том, что Норильский комбинат первоначально рассматривался правительством как сырьевой придаток уже действующих никелевых предприятий: в Норильске планировалось добывать руду и в примитивных плавильных печах получать черновой металл — файнштейн, а уже его вывозить на Урал и доводить до ума на электролизных мощностях «Южуралникеля» и «Уфалейникеля».
У Авраамия Завенягина было на этот счет другое мнение — он стал пробивать проект металлургического комбината полного цикла. Но чтобы добиться поддержки правительства, необходимо было продемонстрировать Москве реальный результат — никель Норильска. Эту задачу должна была решить двадцативосьмилетняя Ольга Лукашевич, которую Завенягин назначил начальницей опытно-металлургического цеха. «В нашем большом первом разговоре с Завенягиным я ему заметила, что в норильских рудах так много ценного, что нужна комплексная технология, — вспоминала Ольга Николаевна через много лет. — Он согласился, но сказал: “Не сейчас, в последующие годы. А сейчас необходимо весомо обосновать проект большого металлургического завода для получения меди и никеля, а не файнштейна. В Москве должны руками пощупать норильские металлы хоть в малых дозах. После займетесь кобальтом, платиноидами и другими. Ваш цех будет центром всех исследований, по всем вопросам, всех предприятий Норильска — это в будущем”. Трудно ему было с Москвой».
У Ольги Лукашевич сразу же возник вопрос о кадрах для будущего цеха. «На рабочие места берите из уголовников, но не все статьи можно, — ответил Завенягин. — На инженерные должности подбирайте сами из тех, у кого пятьдесят восьмая статья. Мой совет: забудьте, что это заключенные, враги и так далее. Вам нужны знающие люди, умные, опытные, вот и подбирайте».
Через полгода Лукашевич принесла ему первый слиток норильского никеля — размером с портсигар. «Весь никель Норильского комбината помещается в одном женском кармашке», — пошутил Завенягин. А вскоре на одном из совещаний, где обсуждались перспективы развития комбината, уже заявлял: «В дальнейшем нам предстоит расширить производство никеля до 120–150 тысяч тонн в год. Нашей стране, может быть, столько и не понадобится, но тогда представится возможность выйти на мировой рынок с этим стратегическим металлом...»
Пока же Авраамий Павлович опять принялся строить город, в котором рабочий будет чувствовать себя хозяином страны. «Нам надо найти человека, который смог бы создать проект города-красавца, — заявил он руководителю проектной конторы Норильского комбината Александру Шаройко. — Когда мы строили Магнитогорск, то находились еще в плену представлений эпохи первой пятилетки. Здесь, в Заполярье, нельзя строить обычный город из стандартных домов. Здесь все должно быть по-другому. Зеленью Норильск не украсить — значит, надо украшать его современными жилыми ансамблями. В домах нужно создать все удобства, чтобы ванная была в каждой квартире. Человек, приходя с работы, должен попадать в самые благоприятные условия быта. Пусть у него будет уютное жилище, горячая вода, электричество, хорошая пища. Красота Ленинграда признана всем миром, значит, нам надо искать ленинградца. Норильск должен проектировать художник, воспитанный на красоте ленинградских ансамблей…»
Летом 1939 года на Таймыр по личному приглашению Завенягина приехали из Ленинграда два архитектора — Лидия Миненко и Витольд Непокойчицкий.
Стиль работы Завенягина вызывал неизменное раздражение «органов». «Хочу прямо заявить: режима в лагере нет, — возмущался представитель местного управления НКВД на заседании партийно-хозяйственного актива Норильска в августе 1940 года. — Это не режим, это самообман, когда зона вплотную подведена к домам и все построение лагеря таково, что обеспечивает стопроцентную связь с вольнонаемным составом. Есть заключенные, которые живут на вольных квартирах. Тут не разберешь, кто идет, и подчас наши работники путают, кто заключенный, кто вольнонаемный. Если товарищ Завенягин будет утверждать, что у него есть режим, он ошибается. У вас не лагерь, а курорт для з/к. Мы проверяли некоторые цеха: выполнение плана по месяцам и выполнение норм питания... Выходит, что по питанию на 100 процентов прокормили з/к, а план выполнен на 60 процентов. Мы здесь перекармливаем врагов, тратя громадные суммы денег для разной сволочи. Магазин для заключенных, работающих стахановскими методами, ничем не отличается от общего магазина, где выдают некоторые продукты — сахар, масло — без нормы...»
Своеобразным ответом Завенягина на эти обвинения стало выступление по лагерному радио 7 ноября 1940 года. «Не исключаю, что многие из вас не заслуживают наказания, — заявил Авраамий Павлович. — Возможно, степень вины вашей преувеличена. Пройдет время, в таких случаях перед вами извинятся. Но это не означает, что в ожидании светлого дня вы имеете право сидеть сложа руки и бездельничать, зная, как в ваших знаниях и опыте нуждается страна. Чьи-то ошибки будут разоблачены и доказаны, а обижаться на всех и вся, на советскую власть было бы неправильно».
Через полгода, в марте 1941-го, Завенягин был назначен заместителем наркома внутренних дел с присвоением ему звания генерала НКВД. В его ведении находились основные строительные структуры НКВД, а следовательно, все промышленное строительство в северных и дальневосточных районах Советского Союза. Ведь у других организаций просто не было возможностей для масштабной работы на окраинах страны. Только НКВД, используя разветвленную сеть лагерей, огромные армии бесплатной рабочей силы и мощный административно-карательный ресурс мог обеспечить функционирование промышленных предприятий и строек на Урале, в Сибири, на Дальнем Востоке.
Главный по урану
Летом 1942 года агент советской разведки в Лондоне Джон Кернкросс сообщил об англо-американском проекте «Трубные сплавы» — этим кодовым наименованием обозначалась программа создания атомной бомбы (правда, потом американцы, уже без англичан, начали свой собственный «Манхэттенский проект»). Шифровка из Лондона дала старт советской атомной программе. 28 сентября 1942 года вышло распоряжение ГКО № 2352сс «Об организации работ по урану». Тогда же определилась главная проблема — в СССР практически не было урана. Единственный в стране экспериментальный Табошарский завод в Таджикистане, пущенный в 1935 году, потребности атомного проекта удовлетворить заведомо не мог. При этом геологическая служба страны располагала самыми скудными сведениями о месторождениях урановых руд в СССР. А ведь предстояло не только найти эти месторождения, но и научиться получать металлический уран. Решение этих задач Сталин возложил на своего лучшего специалиста по строительству горнометаллургических комбинатов — Авраамия Завенягина.
В 1943 году в системе Главного управления лагерей НКВД было организовано Специальное (девятое) управление, руководителем которого стал Авраамий Павлович. На «девятку» были возложены задачи разведки урановых месторождений, добычи и переработки урановых руд, строительства и эксплуатации рудников, обогатительных фабрик, заводов по переработке урановых руд и концентратов, а также разработки технологии получения из них металлического урана.
Уже к концу года поиски урана в Средней Азии, Казахстане, Сибири, на Дальнем Востоке, Алтае, Кавказе, Урале вело около 320 геологических партий, подчиненных НКВД. На Табошарском месторождении началось строительство четырех новых рудников и двух опытных металлургических заводов. Результаты работы завенягинского управления в августе 1945 года зафиксировал Игорь Курчатов в отчете Сталину: «В последнее время геологоразведкой уран обнаружен в сланцах Эстонской ССР и Ленинградской области, в Норильске… В настоящее время разведанные запасы урана в СССР по всем категориям составляют 300 тонн».
Завенягин в это время уже занимался организацией строительства Восточного горнообогатительного комбината (в Желтых Водах на Украине), добычи урана на Иссык-Кульских месторождениях, производства урана из криворожских железных руд. «Благодаря Завенягину, исключительно деловому и талантливому организатору, освоение атомного сырья пошло бешеными темпами», — вспоминал позже заведующий урановым сектором Всесоюзного института минерального сырья (ВИМС) Михаил Альтгаузен.
Теперь нужно было решать следующую задачу — наладить производство металлического урана. Первый слиток, около килограмма весом, был получен в декабре 1944 года в Государственном институте редких металлов, который фактически подчинялся Завенягину. Для промышленного производства радиоактивного металла было решено перепрофилировать Ногинский завод № 12 Наркомата боеприпасов (сегодня — Электростальский машиностроительный завод). При этом правительство разрешило производить запланированные строительно-монтажные работы без рабочих чертежей, руководствуясь эскизами и указаниями проектантов на месте, но под личную ответственность Завенягина. К концу 1945 года завод выпустил первые 137 килограммов металлического урана. Можно было приступать к строительству первого отечественного атомного реактора.
Завенягин тем временем «между делом» спасает из ГУЛАГа группу специалистов. В начале 1946 года он направляет Сталину и Берии письмо с просьбой разрешить «для форсирования работ по продуктам атомного распада привлечение специалистов-заключенных Н. В. Тимофеева-Ресовского, С. А. Вознесенского, С. Р. Царапкина, Я. М. Фишмана, Б. В. Кирьяна и других». Отец советской генетики Николай Тимофеев-Ресовский, который к моменту перевода из лагеря в Челябинск-70 (Снежинск) был при смерти от голода, позже так описывал работу под началом Завенягина: «Жили мы как у Христа за пазухой. Прекрасная лаборатория. Прекрасный санаторий…» В секретном Челябинске-70 Завенягин опять пытается строить город своей мечты: коттеджи для специалистов, а для рядовых работников — нормальные дома вместо бараков, а еще баня, ясли, детский сад, школа… И параллельно курирует проектирование и строительство завода № 814 (Свердловск-45) для магнитного разделения изотопов урана; комбината № 815 (Красноярск-26), где строится самый мощный реактор для наработки оружейного плутония; комбината № 816 (Томск-7), где планируется производство высокообогащенного урана и оружейного плутония.
В июне 1948 года на Урале, в Челябинске-40 (Озерск), заработал первый промышленный атомный реактор. Однако уже к концу года обнаружилась проблема — из-за активной коррозии началось разрушение труб, охлаждающих реактор, и расплавление алюминиевых стенок технологических каналов. Курчатов сообщил о проблеме в Москву, Берии, тот распорядился: «Реактор не останавливать, к вам вылетает Завенягин».
Картина, открывшаяся Завенягину, была ясной: забившую канал пробку из расплавившегося, а потом застывшего алюминия необходимо высверливать. Понятно и то, что при этом облучения рабочих не избежать, тем более что реактор не заглушен. Но выбора нет. Поэтому генерал НКВД Завенягин берет стул, ставит его в нескольких шагах от работающего реактора и усаживается, готовясь наблюдать за работой. Рядом с ним устраивается генерал-майор инженерной службы Борис Музруков, директор Озерского комбината (сейчас — ПО «Маяк»).
Психологический расчет оказывается точным: рабочие, видя, что генералы сидят рядом, приступили к работе. Главный дозиметрист объекта Борис Дубовский попросил генералов отойти подальше от активной зоны, но услышал в ответ: «Видишь, как люди работают в самом пекле. Нечего на нас навешивать дозиметры, нечего заниматься ерундой…» На следующий день Завенягин с Музруковым опять находились на том же месте. Дубовский попросил генералов хотя бы не сидеть рядом с реактором в повседневной одежде. «Ничего со мной не случится», — ответил Завенягин. Не выдержав, главный дозиметрист пожаловался на непослушных генералов самому Курчатову: «Какой пример они подают рабочим!» Игорь Васильевич решил использовать против нарушителей тяжелую артиллерию: он предоставил дозиметристу свою служебную машину и приказал сделать замер радиоактивного фона в квартире Музрукова. Уровень радиоактивности превышал норму в десятки раз. Дубовский показывал супруге директора комбината на зашкаливающий счетчик и приговаривал: «Все потому, что не переодевается Борис Глебович, в личной одежде и обуви заходит прямо на “пятачок”».
Разгневанная женщина попросила отвезти ее сию же минуту туда, где находился в этот момент ее супруг. Курчатов приказал пропустить ее в здание и проводить прямо в центральный зал, где она и устроила непослушным генералам грандиозную выволочку. На следующий день Музруков и Завенягин сидели около реактора как положено: поверх шинелей накинуты халаты, на сапогах — калоши.
Злополучный канал рассверливали шесть дней, все это время Авраамий Павлович сидел рядом с работающими ремонтниками и только после полной ликвидации аварии вернулся в Москву.
Потом в жизни Завенягина были и первый плутоний, и первая атомная бомба, и первый в мире энергетический атомный реактор. И начало строительства первого в мире атомного ледокола. А еще Завенягина, бывшего начальника Норильлага, являвшегося заместителем наркома внутренних дел на протяжении двенадцати лет, в 1956 году избрали членом ЦК на XX партсъезде, посвященном разоблачению культа личности Сталина.
Умер Авраамий Павлович в последний день 1956 года. По официальной версии — от сердечного приступа, по неофициальной — от лучевой болезни. Через несколько дней его жена Вера получила письмо.
Заказное. Супруге А. П. Завенягина
Обратный адрес: Алтайский край, Алейский р-н. Уржумский с/с, деревня Крутиха, колхоз им. Чкалова. Рудольф Ольга Александровна.
Надпись сбоку: «Прошу почту обязательно доставить это письмо».
«Товарищ Завенягина, мы с моим сыном услыхали по радио, что супруг Ваш, Авраамий Павлович Завенягин, умер. Сын мой и я горько плакали, плакали так, как плачут о самых дорогих и милых сердцу родных. Мой единственный сын Лев Константинович Рудольф отбывал 10 лет срока и одиннадцатый год по “особому распоряжению” в г. Норильске от 1939 г. до 1947 г., где был начальником комбината Авраамий Павлович в то время. Ваш муж Авраамий Павлович спасал тысячи заключенных, он чувствовал человеческие сердца, он знал и отличал хороших людей среди измученных людей, он взглянет так на измученного, истерзанного человека, что человек забывал свое горе, принимался работать и верить в то, что вернется домой. Авраамий Павлович внушал эту светлую веру многим, и моему сыну тоже. Только благодаря Вашему мужу жив и вернулся мой Лева. Я умоляю Вас, моя родная, пришлите нам в колхоз фотографию Авраамия Павловича. Авраамий Павлович жил для людей, для него не было почетных и отверженных, были просто люди. Мы не писали никогда Авраамию Павловичу, боялись затруднять его и, может быть, боялись, что он подумает: что же я еще не сделал? А сейчас, когда Ваш муж умер, мы говорим Вам, что любили Вашего супруга и будем хранить прекрасный образ его до конца дней своих. Мы ждем фотографию Авраамия Павловича. Мы будем смотреть на своего спасителя, а я, 70-летняя старуха, посмотрю на него так, как на портрет моего старшего умершего сына. Я очень хочу, чтобы это письмо дошло до Вас, чтобы Вы знали, что на свете есть люди, благословляющие память дорогого Авраамия Павловича и любящие его и все, что касается его.
Простите за письмо матери, но у Вас есть дети, и Вы поймете меня. Любящая Вас и благодарная
Ольга Рудольф и ее сын Лева.
Простите. Спасибо, спасибо».
