Ужасающий трагизм распада СССР до сих пор не признан всем российским обществом, консенсусная оценка тех событий не выработана. Конечно, об огромных жертвах, которые повлек за собой распад страны, говорят многие, иногда под влиянием эмоций количество жертв даже преувеличивается — так поступают представители «патриотической» общественности. Но многие другие полагают, что распад Советского Союза произошел «практически бескровно» — и это точка зрения общественности «либеральной».
При обсуждении советской истории у нас принято указывать на пренебрежение ценностью человеческой жизни. Например, говорят, что война не закончена, пока не похоронен последний солдат, а мы здесь, в России, не только не похоронили всех павших в Великой Отечественной, но даже не стремимся точно посчитать, сколько же их было. Или в отношении советской индустриализации обсуждается ее цена, выраженная жертвами репрессий, невзгод и голода. Подобная постановка вопросов правомерна, но на этом фоне особенно странно выглядит пренебрежение жертвами тех событий, что происходили совсем недавно, более того, событий, которые еще не закончились, поскольку многие конфликты, вызванные распадом СССР, еще не разрешены, еще грозят обернуться очередным военным противостоянием. На наш взгляд, такое пренебрежение судьбой своих соотечественников, пусть даже и бывших, совершенно недопустимо для общества, претендующего быть гуманистическим.
Сколько же людей пострадало в 90-е годы прошлого века? Сначала о погибших в многочисленных вооруженных конфликтах, по сути в гражданских войнах. А таких войн было много — Приднестровье, Карабах, Абхазия, Южная Осетия, Таджикистан, Чечня. На обложке этого номера мы написали: 300 тыс. жертв. Но это неверная цифра, точных данных нет, это всего лишь масштаб потерь. Оценки простираются в огромном диапазоне — примерно от 100 тыс. до 600 тыс. погибших.
Важно понимать, что, даже если погибло не 600 тыс., а 100 тыс. человек, это все равно очень много, количество жертв нашей недавней истории сопоставимо с жертвами «обычной» гражданской войны. В таблице 1 приведены данные о потерях в некоторых гражданских войнах в XIX–XX веках. Конечно, Гражданская война 1918–1920 годов в России стоит особняком, она была чрезвычайно кровопролитной. Но в других войнах, в частности в США, Испании и в недавней войне в Югославии, число жертв было сопоставимо с российским.
Вряд ли точная и исчерпывающая информация о количестве жертв когда-то появится. Людские потери и число беженцев в позднесоветских и постсоветских вооруженных конфликтах демографы подсчитали — пример такого подсчета, сделанного Владимиром Мукомелем, приводится в таблице 2, эти данные, по крайней мере, имеют понятную источниковую базу и могут быть верифицированы. Однако на любой такой подсчет приходится множество оговорок, касающихся его точности.
Во-первых, во многих конфликтах у сторон не было возможности вести точный учет потерь. Одно дело осетино-ингушский конфликт, вооруженная фаза которого длилась меньше недел
Феномен СССР нельзя объяснить вне контекста капиталистической миросистемы. Беспокоит, хотя и не слишком удивляет, насколько упорно все российские проблемы и предлагаемые решения строятся вдоль шкалы, где за верхний уровень принимаются идеологические ценности и культурные практики некоего обобщенного Запада. Эта историческая шкала обычно называется модернизацией. Но одномерная перспектива искажает и реальные политические цели, и доступные России средства.
Возможно, наиболее наглядное сравнение здесь — Солнечная система, где тела различной плотности и размеров движутся по разным орбитам, некоторые близко к центру, а другие по периферии. При этом орбиты у них более или менее эллиптические, то есть тела периодически приближаются или удаляются от центра системы. Но политэкономические системы, в отличие от Солнечной, созданы людьми, а не природой, поэтому в них есть место для подвига. Орбиты отдельных государств иногда можно подкорректировать, хотя это и не просто. Для этого надо создать «двигатели» развития и запустить их в момент благоприятного сочетания гравитационных сил прочих объектов системы.
Структурная логика системы, где множество государств соревнуются за обладание капиталом в едином мире-экономике, привела к возникновению общемирового осевого разделения труда. Наиболее прибыльные, технически передовые и социально привилегированные виды труда концентрируются в центральной зоне, которая до недавнего времени располагалась на Западе. В то же время второстепенные и менее прибыльные задачи, такие как поставка неквалифицированного дешевого труда и непереработанных природных ресурсов, выталкивались на периферию как бы сами собой, посредством структурной логики прибыли и геополитической мощи.
Но существует еще и промежуточная зона, или полупериферия, куда мы относим Россию. Полупериферийное положение противоречиво и политически нестабильно, потому что сочетает в себе черты продвинутости центра с периферийными свойствами социоэкономической отсталости. Баланс нестабилен. В некоторые периоды полупериферийные страны вроде России или Китая могли двигаться вверх в мировой иерархии, в другие периоды кажется, что они теряют ранее достигнутые преимущества и скользят вниз.
Сила государства всегда была ключевой переменной в этих циклах полупериферийных колебаний. По этой причине полупериферийные государства испытывают столько политических потрясений, революций — снизу или сверху. Правители-реформаторы или повстанческие движения обычно стремились лишить существующие олигархии власти и контроля над ресурсами, а также рационализировать и усилить государственный аппарат для выращивания новых институтов и создания возможностей, повторяющих преимущества стран центра, чтобы в итоге наконец повысить положение их страны в миросистемной иерархии.
Россия, конечно, тут служит главным примером, а Советский Союз — один из наиболее показательных периодов ее истории. Механизмы отката на периферию, состоящие из слабости государства, силы олигархов, деиндустриализации и неравны
Распад Советского Союза кто-то воспринимает как долгожданное освобождение от тоталитарной диктатуры, кто-то — как величайшую геополитическую катастрофу XX века. Одни считают, что создание СССР было просто новым изданием русского колониализма, другие — что это была славная страница в освободительной истории человечества, а принципы, на которых он был основан, полагают важнейшим достижением политической мысли. Есть те, кто уверен: именно эти принципы в конечном счете и послужили причиной распада советского государства, и те, кто убежден, что причиной распада Союза стали не идеи, а их искажение. Но мало кто сегодня вспоминает о существе самих принципов, на которых было создано советское государство, об их происхождении, связи с историей России начала ХХ века и развитии.
Царскую Россию с легкой руки французского писателя и путешественника маркиза Астольфа де Кюстина называли «тюрьмой народов». Правда, он имел в виду не межнациональные отношения, а отсутствие в России гражданских свобод и полагал, что Россия — тюрьма для всех народов, в том числе для русского. «Сколь ни необъятна эта империя, она не что иное, как тюрьма, ключ от которой хранится у императора», — писал он.
Но важно, конечно, не само по себе это выражение, а то, что за ним стоит: как воспринимали свое положение в России представители разных народов. Главными символами национального вопроса в империи были польский и еврейский. Поляки до сих пор поминают России лишение их вначале государственности, а потом и автономии в рамках Российской империи и кровавое подавление трех национальных восстаний. А оскорбительные меры по ограничению прав евреев, или, точнее, лиц иудейского вероисповедания, — черта оседлости и процентная норма — стали нарицательными для обозначения национальных ограничений во всем мире.
Проблемы, впрочем, этим не исчерпывалась. Достаточно вспомнить запрет на использование любых национальных языков не только в качестве языка преподавания в школах и институтах, но даже в частных разговорах в учебных заведениях и учреждениях империи.
Запрещалось издавать и продавать печатную продукцию на украинском языке; конфисковывались книги того же Шевченко, Леси Украинки, Ивана Франко и других украинских писателей. Шевченко был сослан рядовым в том числе за то, что он, как было сказано в приговоре, «сочинял стихи на малороссийском языке». Было запрещено пользоваться украинскими религиозными книгами во время церковного богослужения. А государственный комитет по делам печати запретил употреблять на страницах периодической прессы и в других изданиях сами слова «Украина» и «украинский народ»: власть не хотела признавать самого факта существования украинской нации. И конечно, тяжелым грузом ложились на отношение значительной части украинцев к России исторические воспоминания о разрушении Запорожской Сечи, упразднении гетманата на Украине, то есть фактически автономии, предусмотренной Переяславским соглашением 1654 года, и, наконец, закрепощение украинского крестьянства в конце
Директор Института глобализации и социальных движений, председатель редакционного совета журнала «Левая политика» Борис Кагарлицкий один из немногих российских политиков, которых можно назвать представителями современной левой, в европейском смысле этого слова, идеи. В советское время левый диссидент, он участвовал в издании самиздатовских журналов «Варианты» и «Левый поворот». В 1982 году арестован по «делу молодых социалистов», около года провел в Лефортовской тюрьме по обвинению в антисоветской пропаганде. Распад Советского Союза нанес огромный удар по коммунистическому и левому движению во всем мире, поэтому нас интересовало, как оно пережило этот удар. Но беседу мы начали с вопроса, какие принципы легли в основу Союза, насколько они вообще были реализуемы и насколько были реализованы.
— Начнем с того, что советское многонациональное государство, по большому счету, было не столь уж оригинально. И, конечно, слова о том, что Советский Союз был империей, — это неправда. Другое дело, что Советский Союз был государством, которое можно определить как постимперское, то есть оно возникло на базе империи и, естественно, в этом смысле представляло собой некую форму, достаточно двусмысленную. Империей СССР не был прежде всего потому, что все граждане имели равный статус и все республики имели равный статус. Сущностная характеристика империи — неравенство или иерархия статусов граждан и территорий. Причем империи не обязательно предполагают, что это неравенство всегда подразумевает, скажем, угнетенное положение тех или иных групп. Это неравенство просто предполагает неодинаковый статус. Поэтому идея о пятнадцати республиках, имеющих совершенно равный статус, была антиимперской. С другой стороны, она была не новаторской, потому что идея равенства частей империи уже присутствовала в дискуссии о том, как можно реорганизовать Британскую империю, дискуссию, которая велась в Англии и в Канаде с 1880-х или в Австро-Венгрии чуть позже. Если мы возьмем, наконец, ту государственную практику, которая имела место в Швейцарии, то увидим, что советский план создания многонационального государства полностью лежал в русле общего направления мысли европейских и отчасти колониальных реформаторов конца XIX — начала XX века. Просто в Советском Союзе эта схема была реализована, скажем так, с максимально возможной последовательностью и на фоне революционного изменения экономической и социальной систем, что придало советской национальной политике свою специфику. Ее нельзя рассматривать в отрыве от социальных и экономических изменений. И в этом плане, кстати говоря, последующий распад СССР связан отнюдь не с провалом советской национальной политики, а как раз с ее блистательным успехом, так же как и распад колониальных империй порожден не тем, что колонизаторы всё делали плохо. Ведь если взять британские тексты о будущем Индии, написанные в Викторианскую эпоху, там прямо сказано, что Индия станет самостоятельной тогда, когда индийцы «дозреют до единого государства и демократии»
Есть байка, что году примерно в 1919-м у скромного мюнхенского учителя Освальда Шпенглера, только что выпустившего первый том «Сумерек Запада» (вскоре из него, как из гоголевской «Шинели», выйдут многочисленные циклические концепции истории, от А. Тойнби до Н. Д. Кондратьева и Л. Н. Гумилева), поинтересовались, возможна ли после всего только что пережитого вторая мировая война, он ответил: конечно. Через двадцать лет, когда вырастет поколение, которое не будет помнить о первой.
Спустя двадцать лет после того, как путч в Беловежской Пуще — уже второй за те полгода, и на сей раз удавшийся — поставил точку в истории СССР, живая бытовая память о нем почти стерлась из народного сознания. То, что двадцать лет назад было очевидным для измученного дефицитом, очередями и неумелыми реформами населения, а именно что социализм советского образца, самый масштабный экономический эксперимент в истории, оказался и самым большим экономическим провалом, уже не столь бесспорно для поколения, родившегося и выросшего в иных условиях. И оно, похоже, все сильнее укрепляется во мнении, что по крайней мере в одной своей части — ускоренной индустриализации — это была вполне успешная история.
Правда, из-за неудачных внешнеполитических раскладов плоды индустриализации почти целиком были поглощены военными противостояниями. Опираясь на созданную тяжелую и военную индустрию и доставшуюся в наследство от «проклятого царизма» инфраструктуру, страна умудрилась свести вничью блицкриг 1941-го; чудом вырвать победу в «экономической войне за нефть» 1942-го; выжидая и блефуя возможным сепаратным миром с Гитлером в 1943-м, склонить англосаксонских союзников к увеличению помощи и решительным действиям; а в 1970-х достичь военно-стратегического паритета с США.
Но кое-что все же перепало и потреблению. К середине 1960-х годов СССР вполне пристойно смотрелся на фоне наиболее развитых стран по ряду социальных индикаторов, особенно в области образования, здравоохранения и доступности жилья. Ожидаемая продолжительность мужской жизни, достигнутая тогда, не превзойдена и до сих пор. А относительно равное распределение доходов, поддержанное мощным бюджетным субсидированием цен на товары и услуги первой необходимости, делало переносимым все более очевидное и нараставшее отставание в среднем уровне жизни от стран «премьер-лиги». И это несмотря на вечное недовольство народа незаслуженными привилегиями номенклатуры.
С точки зрения экономиста, советский период таит в себе, наверное, четыре главных вопроса для исследований. Было ли возможно продолжение экономического роста Российской империи, довольно шустрого до 1913 года (или хотя бы ее частей, на которые она, вероятно, развалилась бы по итогам войны, как три другие европейские империи), если бы его не прервала большевистская революция?
Можно ли было мобилизовать необходимые для индустриализации ресурсы накопления и рабочей силы без коллективизации — явно провальной авантюры, приведшей к огромным человеческим жертвам в результате голода, и двух соп
Два чувства дивно близки нам,
В них обретает сердце пищу:
Любовь к родному пепелищу,
Любовь к отеческим гробам.
А. С. Пушкин
Сравнение нас с хамелеонами удобно для успокоения советологов, но все-таки поверхностно. В нас все же есть устойчивая основа — наша историческая мания.
А. Зиновьев. Зияющие высоты
Целились в режим, а попали в историческую Россию.
Патриарх Кирилл
Хорошо помню одно мгновение 20 августа 1991 года. На митинге в поддержку Ельцина в областном центре очередной оратор выступил с пламенной речью за выход РСФСР из состава СССР и попросил всех проголосовать. Среди человек ста присутствующих некоторые подняли руки. Я тоже. Аргумент типа «хватит нам всех кормить» был хорош. И в следующую секунду почувствовала пустоту — в себе и вокруг. Совестно, что ли, стало? Это был первый и последний митинг в моей жизни. Что называется, «кухарка поуправляла государством».
Еще помню, как, учась в Москве в начале 1980-х, я, приехавшая из провинции, с удивлением обнаружила, что в столице считается хорошим тоном «не уезжать из страны». Сама постановка вопроса казалась мне диковатой: а почему вообще надо уезжать? То есть понятно почему — потому что здесь тоска и безнадега. Но было в этом что-то нечестное и безжалостное.
Советский Союз вызывал сложные чувства. С одной стороны, явно не жилец, с другой — это как часть тебя самого, и боль от ее иссечения трудно заболтать рациональными доводами. Много позднее я прочла об этом у философа Александра Зиновьева. Жесткий критик советской системы, оказавшись в эмиграции в 1970-е годы, он — о, ужас! — затосковал по родине: «…Дело тут не в ностальгии, а в чем-то другом. В чем — до сих пор не могу толком разобраться. Только оказавшись здесь, я ощутил, чем была для меня Россия и что я потерял… Разумом я понимаю, что та Россия, тоска по которой изводит меня здесь, на самом деле давно не существует. Но это нисколько не ослабляет тоску»1.
Россия, которой нет и которая все равно есть, — вот что не отпускает от себя даже, казалось бы, вполне самодостаточных людей. Просто град Китеж какой-то. Это может показаться бредом. И некоторым кажется. В результате в последнее время мы совсем заплутали в трех соснах: в прошлом России, ее настоящем и будущем.
Многие сегодня уверены, что чем скорее русские расстанутся со своими грезами о прошлом, тем лучше. Иначе невозможно выработать нормальную политику, обеспечивающую национальные интересы России, а без нее трудно предотвратить продолжение распада страны. «Представляется, — пишет философ Григорий Тульчинский, — что предпосылкой решения этой задачи является осознание простой истины: крах советской империи не является национальной трагедией для России»2.
Такая позиция поначалу привлекает своим здоровым прагматизмом: «Выгоды от империи имела только правящая элита, никогда себя с народом не соотносившая. Собственно, и распад советской империи — тоже был выгоден только элите, точнее, местным элитам, завороженным блеском дипломатического паркета и перспективами “су
Противостояние СССР, стран советского блока и объединенного Запада после Второй мировой войны было масштабным и жестким. Характер этого соперничества определял абсолютно все в Советском Союзе, многое в США и очень многое в Западной Европе, которая живо ощущала соседство советских танковых армий. Вне этого контекста невозможно понять, что же произошло с нашей страной в 1991 году.
Конечно, совершенно очевидны несколько причин, которые привели к политическому кризису в Советском Союзе, от серьезных экономических просчетов до слишком почтенного возраста высшего руководства.
В то же время учет конкурентного фактора имеет самостоятельное аналитическое значение: он позволяет не приписывать советской системе лишних недостатков. Такие «приписки» стали психологической проблемой постсоветского общества. Они мешают воспроизводить то из опыта СССР, что по-настоящему ценно. Не вдаваясь здесь в подробный разбор, можно уверенно предположить, что советское государство пришло к кризису не из-за бесплатных медицины и образования. И уж точно не из-за гигантомании, упрек в которой по сей день способен обескуражить сторонника масштабного развития российской экономики. «Да вы, батенька, еще один БАМ хотите построить!» — скажут радетелю прокладки новых железных дорог, и тот пристыженно умолкнет.
А умолкать-то не из-за чего. Да и не в СССР придумали трансконтинентальные железные дороги (до которых БАМ, кстати, недотягивает). Громадные заводы тоже не наше изобретение — они есть во всех промышленных странах.
Полезно учитывать конкурентный фактор и потому, что Советского Союза и советской власти уже нет, а Запад почти в прежнем своем виде остался. У него нет, конечно, былых мотивов для конкуренции с правопреемницей СССР — Российской Федерацией, тех мотивов, которые делали эту конкуренцию столь острой. Но они не исчезли вовсе. История отношений России с Западом богата конфликтами, и те или иные причины для них находились всегда. А сегодня мы обладаем большим ядерным потенциалом, что автоматически сохраняет за нами статус главного геополитического соперника США, хотя это обстоятельство не принято выпячивать.
Сейчас важно помнить, что мы уже были полномасштабным конкурентом Запада на мировых рынках тридцать лет назад — экспортировали технологии в Китай, строили заводы в Индии, плотину в Египте, многие страны ввозили наши грузовики и оборудование. Скоро наша экономическая конкуренция с Западом усилится, и нам полезно понимать, как он себя в таких случаях ведет.
На оружейном рынке и в области атомной энергетики мы активно конкурируем уже сегодня, и характерно, что конкурентные приемы Запад использует те же, что и в период холодной войны: применение санкций или угрозы их применения. Мы также конкурируем с западными компаниями на нефтяном и газовом рынках. Мировая торговля нефтью и нефтепродуктами, а также газом, находится в их руках, хотя внешне и выглядит как торговое соперничество стран-экспортеров. И здесь мы видим хорошо известные по советскому периоду приемы идеологической б
Хотя финальная точка в истории СССР была поставлена в конце декабря 1991 года, процесс распада страны был запущен намного раньше. О причинах этого процесса и его последствиях «Эксперт» побеседовал с профессором политической экономии России и Восточной Европы Бирмингемского университета, ассоциированным научным сотрудником лондонского Chatham House Филипом Хансоном.
— Каковы были главные причины распада Советского Союза?
— Думаю, в этом процессе сыграли значительную роль экономические тенденции. С начала 1970-х годов в Советском Союзе снижались темпы экономического роста и роста производительности труда. Хотя подъем сохранялся до 1989 года, с каждым годом система становилась менее эффективной. Конечно, с похожими проблемами сталкивались и на Западе — не стоит забывать об экономических кризисах, которые потрясли развитые экономики Западной Европы или США в тот же период. Но замедление в СССР становилось все более очевидным из года в год, оно было заметно и простым людям, и руководству. Михаил Горбачев и его команда попытались найти способы борьбы, и их антиалкогольная кампания, и ускорение — изначально это попытка вернуть жизнь в советскую экономическую модель.
Одной из фундаментальных причин деградации советской системы было ослабление политического контроля. Профессор русской литературы Оксфорда Макс Хейуорд как-то сказал: «Сталин был прав в том, что необоснованная формула преобразования общества может держаться лишь на насилии». Политический контроль в СССР стал ослабляться еще при Хрущеве, и уже при Брежневе контроль системы над обществом был несравнимо мягче того, что пережили предыдущие поколения. А при Горбачеве еще меньше — как и в случае с десталинизацией времен Хрущева, по совершенно объяснимым общечеловеческим причинам. Но это было несовместимо с плановой экономикой, в которой принятие решений происходило сверху вниз.
Впрочем, у кризиса советской модели была и другая важная причина — динамика развития военно-промышленного комплекса. На протяжении десятилетий СССР был в состоянии поддерживать паритет с Западом, поскольку командная экономика позволяла концентрировать необходимые для этого ресурсы в нужных отраслях, например в ракетостроении. При этом технологические прорывы в ракетостроении можно было осуществить за счет весьма небольших ресурсов, сконцентрировав их в нескольких конструкторских бюро и затем произведя необходимые десятки тысяч однотипных ракет. Однако в 1980-х фокус развития военной сферы сдвигался от производства вооружений, тех же ракет, в информационные технологии, в системы управления вооруженными силами. В США информационные технологии развивались прежде всего в рамках гражданской экономики (в отличие от технологий ракетостроения, которые были военными), а затем они были задействованы в военной сфере. В СССР огромная доля национального продукта создавалась в военно-промышленном комплексе, а в гражданской экономике информационные технологии не имели серьезного развития. Это уже к середине 1980-х стало очевидной причиной
«А-а-а», — дико вопила тетка с сумками. Ее крик перекрывал звуки «Прощания славянки», раздававшиеся из репродукторов отходящего от небольшой волжской пристани теплохода. Кричавшая женщина была одной из тех, кто на каждой стоянке брал буфет судна штурмом — в надежде купить немного колбасы, одного из дефицитнейших в СССР товаров. Она не успела вовремя, как ее товарки, сойти на берег, а там, на пристани, остался маленький ребенок. К счастью, все окончилось благополучно: женщину пересадили в проплывавшую мимо лодку, и, отоваренная колбасой, она воссоединилась со своим чадом.
Дело было в начале 1960-х. Для меня, московской девочки, любившей наблюдать, как в витринном аквариуме рыбного магазина на улице Горького, нынешней Тверской, плавают громадные живые осетры на продажу (позже они пропали и в столице, так же как и пирамиды из килограммовых банок черной икры, трансформировавшиеся в пирамиды из кильки в томате), этот эпизод стал первым ярким впечатлением от плановой экономики советского образца, которую через несколько десятилетий венгерский экономист Янош Корнаи назовет «экономикой дефицита». Такая экономика, сумевшая создать индустриальную базу, обеспечившую победу СССР в Великой Отечественной войне и изначальное первенство в космической гонке, так и не смогла освободить граждан страны от необходимости тратить изрядную часть своей жизни на добычу товаров: например, на организованные профсоюзами поездки — якобы для посещения музеев, а на деле за продуктами в Москву, и на стояние в многочасовых магазинных очередях. Это и не без оснований сложившееся интуитивное убеждение масс в том, что расслоение по качеству жизни происходит не по результатам труда и доходам, а по принципу привилегий в доступе к благам отдельных лиц, социальных групп, жителей той же Москвы и даже населения целых республик, порождало представления о социальной несправедливости. И создавало мощный эмоциональный фон для социального напряжения, что, безусловно, внесло свой вклад в процессы, в конечном счете приведшие к распаду СССР.
Советская же элита — союзная и республиканская — к середине 1980-х уже прекрасно отдавала себе отчет в том, что экономика СССР представляет собой неэффективный механизм, по результатам функционирования отстающий от развитых стран мира. Она ведь имела доступ к расчетам специалистов под грифом «для служебного пользования» — в отличие от простых граждан страны. И она знала и об утяжеленности структуры экономики, то есть о слишком большой доле тяжелой промышленности в ВВП, и о приоритете милитаризированного спроса, и о том, что при исчерпании экстенсивных факторов роста экономики хозяйство страны никак не может перейти к использованию интенсивных факторов, в частности о том, что никак не удается запустить механизм распространения инноваций. При этом республиканская элита связывала дисгармоничность развития своих территорий с решениями, принимаемыми в Москве. В материалах одной из межреспубликанских конференций экспертов плановых органов 1970-х годов сохранилась з
Отчего развалился Советский Союз? Одна из популярных версий: была холодная война, и Советский Союз не выдержал, проиграл ее. И еще вдобавок проиграл горячую войну в Афганистане. Я считаю, эта трактовка абсолютно неверна. Что происходит, когда страна проигрывает войну? Она лишается всякого оружия, любых средств ведения войны. Проигравшие Вторую мировую войну державы, Германия и Япония, до сих пор не имеют ни ракет, ни ядерного оружия. Как же можно считать СССР проигравшим холодную войну, если его наследница Россия до сих пор располагает ракетно-ядерным потенциалом, способным уничтожить США? Значит, это был не проигрыш. На самом деле СССР вышел из холодной войны. Точно так же, как Россия не проиграла Первую мировую войну — она вышла из нее. И ровно то же можно сказать о войне в Афганистане: вывод войск не означал поражение.
Это важное, не вкусовое отличие, но тем не менее оно не снимает вопроса о причинах случившегося. В случае развала СССР, как и в случае краха Российской империи, они были внутренними. Хотя, безусловно, нельзя сказать, что холодная война в первом случае или Первая мировая война во втором не оказали своего влияния на эти драматические события. Но все же ключевой причиной является социально-экономическая неэффективность.
Ответом на социально-экономическую неэффективность Российской империи стала Советская Россия. Но к 1953 году, моменту смерти Сталина, это была уже совсем другая страна. Она в полной мере стала мощной военной индустриальной державой, хотя цена была заплачена немалая. При этом если уничтожение крестьянства еще можно как-то — нет, не оправдать, но объяснить логически, то уничтожение соратников нельзя объяснить ничем, это было что-то параноидальное, совершенно бессмысленное.
Именно после смерти Сталина была совершена первая принципиальная реформаторская ошибка. К тому моменту на селе у нас было фактически новое крепостное право. Крестьянин не имел паспорта, был привязан к земле, не мог передвигаться по стране. По существу единственным социальным лифтом, как сейчас модно говорить, была армия. Существовала чудовищная налоговая система, которая заставляла крестьянина тащить свою продукцию на рынок, ограничивая питание семьи. Реформаторский шанс состоял в том, чтобы дать этим людям землю и возможность на ней работать. То есть провести своего рода деколлективизацию, возродить чаяновскую традицию, которая в 1950-е годы еще не была забыта. Превратить колхозы в настоящие сельхозкооперативы, как это было сделано в Китае в конце 1970-х. И мы бы решили продовольственную проблему. Вероятно, советская власть существовала бы до сих пор.
Однако шанс был нами упущен. На практике было сделано совершенно другое. Крестьянам дали паспорта (то есть свободу передвижения) и денег (были резко увеличены цены на закупку зерна, мяса, молока и т. д.), а земли не дали. В результате такой политики крестьян начали ускоренно превращать в рабочих. Не только путем второй волны урбанизации, когда вчерашние крест
Тяжелейший трансформационный спад при переходе от плана к рынку, который с разной степенью глубины и продолжительности пережили все бывшие советские республики, к концу прошлого десятилетия потихоньку стал стираться из памяти. «Тучная восьмилетка» 2000–2007 годов характеризовалась очень резвыми и к тому же весьма устойчивыми темпами роста на всем постсоветском пространстве. Причем не только у снимавших сливки высокой конъюнктуры мирового рынка углеводородов крупных экспортеров — Азербайджана (среднегодовой темп прироста реального ВВП в указанный период составил 17%), Казахстана (10,2%) или России (7,2%), но и у их бедных торговых придатков, успешно эксплуатирующих свой транзитный статус, типа Киргизии (4,5%) или Молдавии (5,6%).
В результате к концу 2007 года девять из пятнадцати бывших советских республик уверенно превысили позднесоветский максимум объемов национального ВВП, а некоторые из них — весьма значительно (Азербайджан в 2,4 раза, Узбекистан в 1,9, Белоруссия в 1,8, Эстония и Армения в 1,7, Казахстан в 1,5 раза — см. график 1 слева). Среди отстающих предсказуемо оказались Грузия, Таджикистан и Молдавия, которые пережили разрушительные гражданские войны в начале 1990-х, повлекшие тяжелые людские и материальные потери (на графике 1 справа мы видим максимальную глубину трансформационного спада именно у этой тройки стран).
Глобальный экономический кризис 2008–2009 годов прервал поступательный рост нулевых в постсоветских странах. Ключевых «каналов заражения» было два: падение цен и сжатие спроса на национальный экспорт, с одной стороны, и внезапная остановка притока капитала с зарубежных рынков, прежде всего в виде частных банковских кредитов, с другой.
Были и факторы, амортизирующие воздействие кризиса. Как объективные, например высокая доля в хозяйстве секторов, находящихся вне непосредственного воздействия упомянутых каналов негативного влияния (прежде всего сельского хозяйства), так и рукотворные — возможность и решимость государства за счет накопленных резервов поддержать свои экономики пакетами антикризисных мер, сохранение элементов административно-плановых отношений в экономике (тут два самых ярких образчика Белоруссия и Узбекистан).
Конкретные сочетания негативных и позитивных факторов определили значительную разбежку в фактической интенсивности протекания кризиса в постсоветских странах. Если среднеазиатские республики, Казахстан, Азербайджан и Белоруссия испытали лишь торможение, оставшись в области положительных темпов прироста ВВП, то балтийские страны и Украина пострадали очень сильно — здесь спад в пиковом году кризиса превысил 14% (см. график 2). Россия оказалась среди «умеренно травмированных» (спад ВВП в 2009 году 7,8%). Тяжелее всего кризис прошли страны Балтии. Если в Литве спад ограничился одним 2009 годом (–14,7%), то в Эстонии он растянулся на два года (общее снижение ВВП за 2008–2009 годы составило 18%), а в Латвии — на целых три. Кумулятивное снижение ВВП Латвии в 2008–2010 годах достигло 22%, размер экономики сжалс
Военно-промышленный, или, как сейчас его стало принято называть, оборонно-промышленный, комплекс всегда играл в нашей стране особую роль, вмешиваясь во все сферы государственного и общественного устройства — от стратегических вопросов внешней политики до местного самоуправления.
Хорошо это или плохо — вопрос отдельный. Следует понимать, что подобная роль оборонки в жизни страны и народа была порождением длинного ряда объективных причин, включая две прокатившиеся по стране мировые и одну гражданскую войну. Развитая оборонная промышленность в конечном счете стала неоспоримой ценностью в сознании как советского партийного и государственного аппарата, так и народа. Масштабы, которые приобрел ВПК к концу советского периода, лишь усиливали эффект за счет личной вовлеченности — за редким исключением в СССР не было семей, у которых отсутствовали бы родственники либо более или менее близкие знакомые, занятые в оборонной промышленности или в научно-исследовательских структурах военного профиля.
Колоссальные изменения последних двадцати лет не могли не сказаться на оборонке. Сменив имя, ОПК поменял лицо, масштабы, систему управления, во многом назначение, но сохранил статус. Этот статус имеет множество проявлений — от участия работников оборонных заводов в прямом эфире с главой правительства наряду с учителями и врачами до рейтинга «военных» новостей. Российский обыватель может не иметь никакого отношения к армии, но новости и аналитика военного и военно-технического профиля стабильно занимают первые места по посещаемости и распространяемости в Сети — и отнюдь не только за счет военных или работников ОПК.
Этому статусу есть и рациональное объяснение. При всех своих проблемах именно оборонно-промышленный комплекс является сегодня единственной развитой и жизнеспособной частью российской обрабатывающей промышленности, о которой можно сказать: да, Россия обладает (нужное вставить) мирового уровня. Этот уровень обеспечивает не только надежный ежегодный доход за счет высокотехнологичного экспорта, но и позволяет рассчитывать на ОПК как на локомотив промышленности в целом и машиностроения в особенности. О том, насколько эти ожидания справедливы, насколько структура ОПК и его возможности соответствуют вызовам времени и какой путь прошла отечественная оборонка, мы и поговорим в этой статье.
Основу советского ВПК последних двадцати пяти лет существования СССР составляла легендарная «девятка» — девять министерств, на предприятиях которых сосредотачивалась львиная доля гособоронзаказа. Это министерства авиационной промышленности, оборонной промышленности, судостроительной промышленности, общего машиностроения, среднего машиностроения, радиопромышленности, электронной промышленности, электротехнической промышленности и химической промышленности. С ними была тесно связана десятка министерств-смежников, также занимавшихся производством продукции военного и гражданского назначения.
Не будет преувеличением сказать, что ВПК СССР был скелетом, опорной конст
Население подмосковной Электростали — это одна тысячная России. Качество местного населения и среды обитания вполне позволяет утверждать, что это та самая часть, по которой можно судить о целом. Промышленный город, не большой, но и не маленький, не богатый, но и не бедный, оплот умного пролетариата и технической интеллигенции. Ровно двадцать лет назад выпускник школы № 5 Дмитрий Соколов-Митрич уехал отсюда в Москву, чтобы впоследствии стать заместителем главного редактора журнала «Русский репортер». Специально для «Эксперта» он решил вернуться в родной город, чтобы понять, что же изменилось за два десятилетия.
В городе Электросталь есть та сторона и эта. Все их так и называют: Та сторона и Эта сторона. Речь идет не об ориентировании, а скорее о географии. Тот, кто живет на Той стороне, никогда не назовет ее Этой, даже если в данный момент на ней находится. Он так и скажет: «Я сейчас живу на Той стороне, а раньше жил на Этой» — и махнет рукой через железную дорогу, вдоль которой через весь город тянется Великая Промзона. Собственно, она и делит Электросталь на Ту и Эту, придавая местной городской физике изрядную долю метафизики.
— Я не понял! А куда делся магазин «Удобрения»?! — мы с одноклассниками патрулируем Эту сторону спустя полжизни после выпускного бала. Те изменения на местности, к которым они давно привыкли, я открываю для себя только сейчас. Это их веселит и умиляет. Если бы не наши лица, можно было подумать, что внуки привезли дедушку посмотреть родной город, в котором он не был с довоенных лет.
— Ну ты вспомнил, Димон! Его, кажется, еще во время перестройки закрыли. Кому теперь в городе нужны удобрения?
— А куда дели кафе «Сказка»?! Мы же там мороженое ели в железных мисочках — помнишь? «Южная ночь» — 23 копейки, кофе гляссе — 19.
— Ага. А теперь тут кафе «Аркадия», сам видишь. У них на двери написано, что там бесплатный вай-фай, только ты не верь — он уже полгода не работает.
— Слушай, а что случилось с «Рубином»? Откуда здесь все эти магазины?! Тут же цех был по производству лимонада! Я там целый месяц после десятого класса работал, бутылки на конвейер ставил.
Мы выходим из машины и беспрепятственно пересекаем линию бывшей проходной. Вместо производственных помещений и складов здесь теперь какие-то магазины и офисы, здания облеплены витринами, как оспой. Кадык шалит, на глазах наворачиваются слезы.
— А я, кстати, и сам не заметил, как его закрыли, — удивляется один из одноклассников. — Я в этом районе теперь редко бываю.
Город наш всегда жил строгой микрорайонной жизнью. Северный (он же Шанхай), Южный (Четверка), Западный (Семь ветров), Восточный (Клюшки) и центр. Заселение шло от тех или иных крупных предприятий, поэтому профессиональное сознание очень даже определяло местное бытие. У каждого микрорайона был свой характер, одни территории дружили, другие враждовали. Например, подросток из Семи ветров, оказавшись поздно вечером на Четверке, сильно рисковал здоровьем, а в Клюшки мог приходить как к себе домой. Наша семья
Из всех типов классических русских философских размышлений о грибах, идиотах, бабах и несправедливости, пожалуй, только разговоры о распаде Советского Союза вводят меня в глубокий умственный ступор. Каждый раз я искренне не могу понять, о чем именно речь. Будучи оптимистом, то есть человеком, полностью лишенным логики и воображения, любой распад я способен представить себе только буквально и на примере из собственного опыта. Причем, к счастью, максимально нелепого, наподобие службы в армии. Именно там в три часа ночи я бросил грубую солдатскую подушку в батальонного повара Горохова, а попал в окно. С учетом минус 32 градусов на улице и полной казармы защитников СССР это был один из самых ярких и одновременно драматических распадов в моей жизни. Только к половине шестого утра, до прихода в расположение части старшего прапорщика Грачева по прозвищу Папа, мы с поваром Гороховым успели спасти Родину, украв два оконных стекла из офицерского туалета и вставив их в раму окостеневшими от холода руками.
Полагаясь на эти практические знания о жизни в Отечестве, я до сих пор не готов на полном серьезе поверить в то, что многие считают распадом Советского Союза. Мне кажется, слухи об этом в значительной степени преувеличены, а приводимые свидетельства не выдерживают критики и поэтому не способны существовать в реальности. Согласитесь, никто и никогда не наблюдал буквального распада умственно-физической системы координат, которую мы пока еще населяем. То есть: эволюционно-силовой мир Дарвина и Ньютона, в котором падающее на голову яблоко и заменяющая Бога люстра Чижевского делают из обезьяны человека, до сих пор абсолютно цел и невредим. На него не рухнул смертоносный эстонский метеорит Рахваринне, на Диди-Мадлобтской возвышенности не обозначилась незаживающая Хохловидная трещина, Великая Узбекская Плита не отошла от Молдавообразной Лукашенковины, кириллица не поменялась на мефодицу, в свободной продаже имеется шашлык.
Готов тогда допустить, что под распадом СССР чаще всего понимается фатальное разрушение некоего воображаемого сверхпространства, составлявшего фундамент наднационального самосознания, нравственности, ментальности и работоспособности русских и примкнувших к ним людей. Однако элементарная жизненная наблюдательность позволяет любому сделать очевидное заключение: и это метагосударство до сих пор остается девственно нетронутым, подвергаясь лишь незначительным конъюнктурным изменениям, служащим для поддержания кругозора и эрекции у граждан, не имеющих денег на 3D. Если раньше советская география мысли состояла в основном из атомной бомбы, кольца врагов, сапог-чулок, нерушимого блока коммунистов и беспартийных, тещи и мужа, вернувшегося из командировки, то теперь все то же самое состоит из системы ГЛОНАСС, пиндосов, гастарбайтеров, сумки «Биркин», взаимовыгодного сотрудничества жуликов и воров, а также пидоров и суши с икрой летучего ежа. Как говорится, мы по-прежнему русские! С нами «Майбох»!
Очевидно: если бы и вправду распалось некое воображаемое с
Вопрос, как оценивать распад Советского Союза, не имеет ответа в прошлом. Его можно найти только в будущем — не в виде отвлеченного вердикта историков, но в виде конкретного исторического факта. То, чего добьется или же не добьется наша страна, и определит, каким будет ответ.
В таком драматическом событии, как распад СССР, нелегко искать основу для исторического оптимизма. Итоги двух последних десятилетий тоже не слишком радуют. Однако все далеко не так однозначно. Существует некая странная закономерность в том, что в ХХ веке нашей стране довелось дважды пережить схожие процессы упадка государственности и дезинтеграции. Привычный образ мышления услужливо подсказывает: это поражение. Но задумаемся, а действительно ли поражение? И чего нам стоила бы «победа», доведись нам ее одержать?
Всегда красиво и выигрышно рассуждать о росте могущества держав, о расширении их зон влияния, но, как правило, издержки растут быстрее могущества, а зоны влияния на поверку оказываются зонами ответственности. И это еще полбеды. Любая система господства неизбежно предъявляет требования к внутреннему содержанию господствующего центра, к его ценностному ядру. И если центр «не соответствует», ничем хорошим это не закончится.
Поставим небольшой мысленный эксперимент. Допустим, Советский Союз победил в холодной войне. Как? Не так уж важно. Например, перестройки не было, и экономический кризис, начавшийся в США в 1987 году, а затем распространившийся на Японию в начале 1990-х, обрушил Запад. Итак, СССР победил. По крайней мере номинально, как в реальности победили в холодной войне США. Вы представляете себе, как выглядел бы «послевоенный» мир?
ЦК КПСС и советскому правительству пришлось бы заниматься вопросами реанимации американской экономики и контроля над американским ядерным арсеналом. Вводить элементы внешнего управления, разбираться с реакционными группировками в американской элите, финансировать выборы более удобного американского президента (на установление диктатуры ресурсов вряд ли бы хватило), управлять американским сельским хозяйством и т. п. В общем, было бы весело. И ничем хорошим это бы не закончилось. Все было бы куда как менее симпатично, чем в истории с установлением однополярного мира по-американски. США перестали бы играть роль локомотива мирового спроса. Советская экономика структурно не могла стать таковой. Китай бы не рос на десять процентов в год и оставался весьма антисоветски настроенной страной. И уж как бы нас любили по всему миру…
Советская победа в холодной войне стала бы пирровой. Нынешний коллапс глобального управления — ничто по сравнению с ее вероятными последствиями. Однако не меньше был бы и внутренний стресс. Победа над США должна была привести к созданию всемирной социалистической системы, но ведь, глядя с высоты сегодняшнего дня, очевидно, что никакого мирового социализма, тем более с человеческим лицом, не возникло бы. Скорее всего, советский человек так и остался бы человеком, не имеющим возможности свободно выбирать себе
