Для большинства российских читателей и критиков сербский писатель Горан Петрович является прежде всего наследником своего знаменитого соотечественника писателя Милорада Павича. Однако при всем сходстве стилей у них принципиально разный опыт. Петрович принадлежит к тем современным авторам, кто возвращает в литературу историю, хотя сам называет свои романы антиисторическими.
Чтобы отыскать параллели между Петровичем и Павичем, не надо быть литературоведом: характерные для Павича образы и усложненная композиция свойственны и Петровичу. С Павичем связано и первое появление Петровича перед российским читателем — будущий без пяти минут нобелевский лауреат 2004 года написал предисловие к роману Петровича «Атлас, составленный небом», опубликованному в 1997 году в журнале «Иностранная литература». С тех пор на русском вышла большая часть произведений Петровича, он не раз бывал в России, и не только в Москве.
Однако не надо упускать и различия, они вне литературы — в совершенно разном историческом контексте. Павич как писатель сформировался в Югославии. Самый знаменитый его роман, «Хазарский словарь», вышел в знаковом для Югославии 1984-м, в год Олимпиады в Сараево. Петрович же почти все свои книги писал, когда Югославия уже исчезла с карты, а Сербия еще несколько лет пыталась сохранить прежнее имя страны, переживая тяжелые времена, которые продолжаются по сей день. Связь между поэтикой и политикой здесь не прямая, но, с учетом разницы исторического контекста, едва ли справедливо называть книги Петровича «манифестом постмодернистского восприятия мира» (это высказывание критика Ясмины Михайлович об «Атласе, составленном небом» сразу пошло гулять по аннотациям). Один из главных персонажей произведений Петровича — история. Именно история и место в ней литературы и писателя стали основной темой нашей беседы с Гораном Петровичем в Белграде.
Эпоха ложного изобилия
— Ваша первая книга, «Советы для облегчения жизни», вышла в 1989 году, когда еще существовала единая югославская литература. Но теперь она разделилась на югославскую и сербскую — совершенно разные явления в мировой литературе. В каком положении сейчас находится сербская литература?
— Сербская языковая среда невелика — ведь в Сербии меньше жителей, чем в Москве, и, даже если собрать всех сербов на земле, их все равно будет меньше. По мировым меркам носителей сербского даже не проценты, а промилле. Если брать только цифры, то сербская литература не может претендовать на особенно значительное место в мире. Кроме того, в сербском обществе читательская культура развита не так широко, как в русском или французском. Тем не менее благодаря ряду авторов сербская литература занимает в мире более высокое место, чем сербский язык. Но речь о другом. Мировая издательская деятельность все больше напоминает индустрию — мы получили своеобразный конгломерат промышленности, технического производства и искусства. Так, когда появилась киноиндустрия, она уничтожила художественные фильмы. Это не значит, что больше нет высококачественных кинопроизведений, просто они тонут среди ширпотреба. Почти сто процентов выпускаемых сегодня книг являются результатом промышленного производства. Именно поэтому книжные магазины в Белграде, Париже и Москве не различаются по содержанию, ну разве что первый ряд будет у каждого свой. Это симптомы всеобщей унификации и глобализации, и для меня это печально, ведь литература — достаточно интимная область. Я могу, например, согласиться, что «Никон» — прекрасный фотоаппарат, но я никогда не соглашусь с тем, что некий художник — лучший в мире. Литература не может продаваться и развиваться, как обычный товар. Нельзя выбирать между несколькими книгами, как между марками фотоаппаратов. Литература — это не марка кроссовок, которые могут быть лучше или удобнее других, литература — это то, что развивает людей изнутри. Унификация ведет к усреднению душевного размера человека — это послушные клоны. Конечно, и сейчас есть те, кто не подпадает под стандарт, но их все меньше и меньше.
— В каких странах сегодня наиболее востребована сербская литература? Какое место она, по вашим ощущениям, занимает в России?
— Я не уверен, что в России такой уж большой интерес к сербской литературе, я же знаю, что у вас переводится. Русские издатели идут по тому же пути, что и американские: нет хорошей или плохой литературы — есть та, что хорошо продается. Это, конечно, создает диспропорцию с отношением в России к Сербии, но, например, во Франции сербских книг переводят больше, чем в России. Там переводная литература занимает вообще сорок процентов издательского рынка. На первом месте, конечно, переводы англоязычных авторов, но и для других есть место. А самая закрытая сфера — именно англоязычная. Во всех книжных магазинах англоязычной среды наберется от силы шесть процентов переводных книг, в первую очередь с испанского, немецкого, французского. Вот и представьте, сколько остается для книг малых языков. Это опять же иллюстрация того, что литература становится индустрией, здесь же есть и определенные политические моменты.
— О превращении литературы в индустрию и упрощении современного человека еще столетие назад говорили Гессе и Музиль. Насколько, по-вашему, с тех пор изменилась ситуация? Есть принципиальное различие?
— В прошлом веке смерть литературы провозглашалась как минимум пять раз, и сто лет назад ощущение могло быть похожим. Но никогда не было столько иллюзорных возможностей, как сейчас, притом что возможностей настоящего выбора почти не осталось. Это не проблема отдельной страны, это — проблема цивилизации. Мы живем в эпоху ложного изобилия — можно выбрать сколько угодно и какие угодно продукты, даже не вставая с дивана, при помощи пульта управления телевизором, а на самом деле не выбрать ничего. А литература оставляет возможность выбора и поэтому находится под таким ударом — ведь только литература дает свободу. Она одна из тех интимных вещей, которые остаются человеку — и читателю, и писателю. В отличие от кино она не для широкого потребления, поэтому она не обладает способностью манипулировать людьми, как, например, телевидение. Человек создает многое, но литература и искусство в целом относятся к тому немногому, что создает самого человека, влияя на него.
Нужен новый Гоголь
— Вы довольно часто бываете в России, причем не только в Москве, но и, например, в Сибири. Насколько вам важны эти путешествия?
— Сибирь вернула мне ощущение большого мира. Теперь кажется, что мир очень маленький — можно добраться куда угодно, а Сибирь возвращает прежнее ощущение — мир очень большой. Мы ведь забыли, что такое настоящее солнце, снег, нужно постоянно вспоминать, что такое жизнь вообще. В Тобольске я понимал, что со времени заключения там Николая Второго многое изменилось, но мне было интересно, что мог видеть он, — эти фантастические пейзажи, корабли во льду. Вообще все места, куда я путешествую, я делю на две категории. Есть места, где все в порядке, все предсказуемо, там с вами не может случиться что-то из ряда вон выходящее. А есть места не слишком благополучные, там может даже неприятность произойти, но одновременно и радость — и это намного лучше. Например, Мехико — город больших удивлений, случайностей, там особое ощущение красок. И очень здорово, что на свете есть такие места, — мы утрачиваем способность удивляться, становимся менее любознательными.
Когда я путешествую, я первым делом иду на рынок и на кладбище. На рынке — настоящая жизнь, это не туристическая зона — тут и бедные, и богатство в разных обликах. Противоположная сторона — кладбище. После осмотра центра города или похода в какие-то музеи я еду на самую дальнюю станцию метро, выхожу там и гуляю. Так, например, я делал в Москве. Я удивился, сколько там высоких домов — наверное, несколько тысяч человек живет в одном таком доме. Еще меня удивило, что там помимо больших супермаркетов только два вида магазинов — цветочные и с видеофильмами. Я представил, как одинокие люди берут вечером кино, а не одинокие — цветы.
— Насколько, по-вашему, силен языковой барьер между сербским и русским, особенно если это касается перевода ваших книг?
— Все сербы немного понимают русский, хотя у нас много слов-перевертышей. Переводить с похожих языков временами сложнее, именно потому, что может возникать такая иллюзия, языковой обман. Вообще же уровень работы переводчика легко понять по его вопросам автору — сразу ясно, понимает он или нет. Поэтому хороший перевод — это не просто сотрудничество, оно всегда заканчивается дружбой переводчика и автора, и я могу сказать, что Лариса Савельева, которая переводила мои книги, — один из лучших в России знатоков сербского языка.
— Вы следите за отзывами российских критиков на ваши книги?
— Издатели не часто сообщают мне об отзывах, но некоторое представление у меня есть. В России многие называют меня наследником Павича — это, скорее, преувеличение, но мне это не мешает. Павич действительно один из сербских писателей, известных всему миру, но среди своих учителей я назвал бы еще и Иво Андрича. Я много раз перечитывал его книги, чтобы понять, как он составляет диалоги, как его герои говорят и как молчат — их молчание часто гораздо значимее слов; Андрич учит молчанию. Еще меня сформировала русская и французская классика, латиноамериканская литература. Поэзию я читал и перечитывал, чтобы не потерять чувство детали, мелочи, в которой виден целый мир.
— Мне кажется, сравнение с Павичем — это все равно что сравнить любого состоявшегося русского писателя с Пушкиным или Толстым: общие мотивы в любом случае будут прослеживаться.
— Да, а еще я часто говорил, что если хочешь писать книги, то должен прочитать и Чехова, и Толстого — иначе писать не сможешь. Хотя сейчас нужен новый Гоголь — не только России или Сербии, а всему миру. То, что сейчас происходит с душами людей, требует нового Гоголя.
— Кого из современных сербских писателей, еще не переведенных на русский, вы порекомендовали бы российским издателям?
— Сербская литература очень разнообразна и пестра и по манере изложения, и по темам. Мне очень интересен Владан Матиевич. Его последняя книга об осаде Сараево во время недавней войны — описание тогдашних событий глазами сербского подростка — гораздо точнее сообщений ВВС или CNN.
Странный город, странный народ
— Свои книги вы писали в Кралеве, небольшом городе в нескольких часах езды от Белграда, но затем переехали в столицу. Переезд сильно изменил вашу жизнь?
— В целом моя жизнь осталась прежней. Я переехал в Белград не от большой радости или печали, просто страна стала развиваться не так, как я ожидал. От Белграда до Кралева всего лишь двести километров, но сейчас большие города разрастаются, а маленькие — пустеют. Моя дочь хотела поступить в такую школу, какая есть только в Белграде, и я решил, что лучше мы переедем все вместе — я не смог бы постоянно ездить в Белград из Кралева. Конечно, наши расстояния несопоставимы с российскими. Когда прошлой осенью я был в Тюмени, мне предложили съездить на день в Тобольск — мне сказали: это «всего лишь триста километров». А у нас триста километров — и ты уже за границей.
— Белград, если следовать вашей классификации, явно из тех городов, где происходят приятные неожиданности, но иностранные туристы зачастую не понимают его магии. Достопримечательностей здесь куда меньше, чем в других столицах Восточной Европы, и все же сюда хочется вернуться. В чем, по-вашему, магия Белграда?
— Начнем с того, что в двадцатом веке город пережил четыре бомбардировки. Сначала во время Первой мировой, затем во время Второй — от немцев и союзников, причем до сих пор непонятно, зачем союзники бомбили в 1944-м. Военных причин для налета не было — немецких солдат в городе осталось мало, пострадало в основном гражданское население. Наконец, последняя бомбежка, в 1999 году. Все они оставили следы в городе — видна определенная нелогичность в архитектуре. Одна из самых невосполнимых утрат — разрушенная в 1941-м библиотека, там погибло более тысячи старинных славянских рукописей. Атмосфера города связана с его географическим положением — здесь сливаются две реки. Притом что Белград никогда не спускался прямо к реке. Ну и, конечно, хорошо, если б вы узнали не только центр… Да, это странный город, да и сербы — странный народ. На главной белградской площади стоит памятник, который все называют «У коня», а ведь это памятник князю Михайлу Обреновичу, одному из самых просвещенных правителей Сербии. Мы, конечно, много говорим, как сильно любим свою страну и ее историю, но по делам видно, что не очень сильно.
— И все же, если вспомнить Югославию, сейчас она воспринимается чуть ли не как страна победившей социальной справедливости — по крайней мере, в сравнении с Советским Союзом.
— Во-первых, идея объединения Югославии под эгидой Сербии изначально была ошибочной. Это тот случай, когда, как говорится в вашей пословице, «видит око, да зуб неймет», он характерен для маленьких народов. Конечно, было очень много хороших вещей — прежде всего образование и медицина, и это никогда уже не вернется. Но было и очень много лжи. Вообще, это, конечно, вопрос для историка, но я сказал бы так: эта страна была смонтирована по желанию сильных мира сего и по их же желанию была размонтирована. В определенный момент на перекрестке Востока и Запада была необходима страна. А когда такая необходимость отпала — страна исчезла.
Конец истории отменяется
— История в ваших книгах всегда имеет современное звучание, а в романе «Осада церкви Святого Спаса» обращение к ней стало вашей гражданской позицией. Роман вышел в 1997 году, когда Сербия переживала не лучшие времена, наверное, на тот момент он прозвучал очень смело.
— В любой моей книге определенный исторический пласт так или иначе существует. Неверно думать, будто писатель опирается только на вымышленные сюжеты. «Осаду церкви Святого Спаса» можно читать и как исторический роман, поскольку история монастыря Жича из книги похожа на историю всего сербского народа. Его возводили как самый красивый монастырь Сербии и как резиденцию архиепископа — это один из немногих монастырей, построенных прямо на дороге, чтобы все видели. Там не было фортификационных сооружений, монастырь не мог обороняться. Конечно, это было наивно, и монастырь был очень быстро разрушен — этот эпизод стал центральным в книге, — после чего несколько веков находился в запустении. Во время Второй мировой он пострадал от бомбежек, хотя немцы и не бомбили монастыри. Но в романе есть еще один исторический уровень, очень важный, — окна, из которых видно прошлое, будущее и настоящее. Сербы постоянно смотрят то в прошлое, то в будущее, вот и имеют то настоящее, которое имеют. Но ни одно историческое событие меня не привлекало само по себе, чтобы написать просто о нем. И хотя в моих книгах много исторических фактов, это антиисторические романы, литература делает нечто противоположное историографии. Пройдет сто лет, и наше время, возможно, получит две строчки в учебниках истории, а может, вообще ничего не получит или просто некому будет об этом писать. Но в любом периоде истории — тысячи людских историй и судеб, и литература сохраняет эти судьбы, ощущения той или иной эпохи. Это письма, которые мы получаем издалека.
— Что вы думаете, как писатель, об экспансии интернета?
— Сербия ничем не отличается от остального мира. Интернет необходим как инструмент, но, как и многое придуманное человеком с благими намерениями, он оборачивается к нам своей другой стороной. Интернет необуздан, мы не можем ему верить, это большая мировая канализация — да, иногда в сточную канаву падают часы или золотые украшения, но очень редко. Самое дурное то, что интернет имеет свойство размножать полуистины — не ложь, а именно полуистины, которые легче воспринимаются. А если, скажем, набрать в поисковике слово «Белград», то получим несколько миллионов ответов. Но ведь все прочитать невозможно. Литература движется в противоположную сторону, она работает иначе. Писатель пишет тысячи разных слов и затем может получить одного читателя — но и этого достаточно. Например, когда я читал Чехова, мне казалось, что он написал рассказы именно для меня, чтобы спустя много лет, в совсем другом месте, я его прочел. А когда я читаю что-то в интернете, я понимаю, что это написано для всех, это унифицированная форма — вы не вкладываете в это себя, в отличие от книги, вы просто берете информацию и остаетесь к ней безразличны. Поэтому я ни разу не видел человека, который выбросил бы ноутбук, если ему что-то не понравилось в интернете, а вот книгу можно выбросить, и такое случается нередко. Посмотрите на выражение лица читающего человека — оно особенное, совсем не то, что, скажем, у смотрящего телевизор, у него оно жадное, алчное. И совсем другое выражение у того, кто, например, пришел на выставку.
— Как вы относитесь к вступлению Сербии в Евросоюз, для вас оно важно? Сейчас это одна из основных тем, которую обсуждают в России в связи с Сербией.
— Вообще-то я не отвечаю на такие вопросы. Ничего особенного по этому поводу я не ощущаю, не могу сказать, «за» я или «против». Конечно, у меня есть свое мнение, но его должен иметь каждый. Для того чтобы самостоятельно делать выводы, нужно учить как можно больше языков. Я думаю, что время отдельных государств закончилось, мы вошли в эпоху создания мировых рынков, когда сначала производят покупателя, а потом — товары для него. И причины распада тех или иных государств — борьба за рынки сбыта. Нередко предприятия покупают не для того, чтобы они работали, а чтобы их закрыть и передать другому производителю. В любом случае я не хотел бы, чтобы моя страна ассоциировалась у иностранца только с дешевой вкусной едой и развеселыми песнями.
— Возвращаясь к теме смерти литературы. Подобное декларируют в основном состоявшиеся мировые культуры, например французская. Не открывает ли это новые возможности для более молодой сербской или, скажем, латиноамериканской культуры?
— Как бы ни декларировалась смерть литературы, это, конечно, преувеличение. Не так давно у меня был творческий вечер в Лионе, он продолжался два часа, и никто с него не ушел. Может быть, действительно есть уставшие культуры и цивилизации, а есть более молодые. Но любой город, в котором есть университет, всегда сильнее и интереснее, чем тот, где его нет — там молодежь, такой город полон новых идей и устремлений. Поэтому я не верю в смерть литературы. Она будет продолжаться до тех пор, пока будет хотя бы один человек, который захочет рассказать свою историю другому. И когда мы очистим литературу от разных философских направлений вроде постмодернизма, мы увидим всего лишь несколько основных тем, о которых мы говорим. На первом месте — любовь, затем — храбрость, предательство, боль. Об этом люди говорят начиная с античности, неважно, каким способом. Поэтому литература будет жить, пока у человека будет необходимость говорить о самом для него важном.
Перевод Станиславы Великовской
