Москва-Тирасполь

Cтены Andy's Pizza, модного кафе в самом цент­ре Тирасполя, разрисованы вагонами веселой раскраски, и под каждым для ясности написано: «Тирасполь — Москва». Пиццу, по местным меркам лакомство, заказывают те, кто с этим маршрутом хорошо знаком: если верить социологам, треть населения на заработках в России.

Из 20 поездов в расписании местного вокзала 18 помечены словом «отменен». Оставшиеся два — в Москву и из Москвы транзитом — результат долгого торга с молдавскими властями: до этого составы объезжали самопровозглашенную республику по контуру. Я предпочел автобус из Кишинева: полтора часа в пути, погранзастава, где мое право на въезд оценили в неполный доллар, — и я в Тирасполе.

Через реку Днестр до 1940 года проходила советско-румын­ская граница. Тогда Приднестровье называлось Молдавской автономной ССР и входило в состав Украины. Сейчас — хотело бы стать российским анклавом, как только отделится от Молдовы: два года назад такой сценарий собрал на референдуме (проведенном на российские деньги) 97 с небольшим процентов голосов. Отделение Косово для приднестровских властей оказалось хорошим поводом опять заговорить о наболевшем.

Конь Котовского

Журналист, оказавшийся в Приднестровье, первым делом должен зайти в невзрачный дом без вывески на улице Правды: тут выдают аккредитацию, без которой работать в респуб­лике нельзя. «Просто путевые заметки? Если будете писать только про то, что увидели из окна автобуса до границы ПМР — можно и так. Но вы же, наверное, еще захотите поговорить с гражданами?» — вежливо интересуется по телефону дама из того самого невзрачного дома.

Формально судьба бумаги в руках местного информагентства «Ольвия-пресс», но на аккредитационной карточке стоит собственноручная подпись министра информации и телекоммуникаций. Она слегка размазывается, когда я засовываю новый Главный Документ в карман, потому что сделана чернилами, от руки и не так давно. Корреспонденты здесь, видимо, штучный товар.

Как выяснится позже, меня не столько поставили на учет, сколько снабдили охранной грамотой. В пустом холле вокзала, где я попробую заснять расписание, меня дважды задерживает милиция. Оба раза постовые долго вертят в руках незнакомую бумагу, а последний даже говорит мне «Извините!» и отдает честь. Судя по всему, я первый журналист в его практике. А он — извиняющийся милиционер в моей.

Чем дальше от границы и железной дороги, тем меньше поводов для беспокойства. Ждешь чего-то вроде бородатых партизан на бронетранспортерах, но навстречу едет солдат-срочник на велосипеде.

От ощущения, что я пересек именно границу СССР, трудно избавиться — топонимы звучат убаюкивающе по-советски: улица Лазо, улица Комсомольская. С Карла Либкнехта можно свернуть на Ленина, не останавливаться на Карла Маркса и выйти на улицу 25-го Октября, местную замену Невскому проспекту — со своим «медным всадником» (который оказывается Суворовым) и своим горбатым мостом через Днестр рядом.

Самодельная афиша главного и единственного кинотеат­ра рекламирует «новый масштабный фильм-катастрофу». Название «Монстро» выведено акварелью на ватмане.

Напротив — действующий музей кавбригады Григория Котовского с пулеметом «Максим», штабным телефоном и комиссарскими кожаными штанами в качестве экспонатов. Рассказывают даже, что конный памятник Котовскому в Кишиневе собирались выкупить и перевезти сюда, когда там родилась идея его разобрать: коня оставить, а комбрига заменить кем-нибудь другим.

Перевод на приднестровский

У официальных бумаг целые три «шапки» — на русском, украинском и молдавском. Последняя — кириллицей: реформа правописания, совпавшая с отделением Молдовы от СССР, обошла Приднестровье стороной. Впрочем, и устный молдавский услышать в Приднестровской Молдавской Республике трудно: в Тирасполе и Бендерах говорят по-русски, и даже надписи на монетах, в отличие от трехъязычных купюр, ограничиваются наиболее понятным языком.

Собственной валютой, которая все равно называется рублем, республика обзавелась еще в 1994-м, а последние три года даже печатает ее на собственном монетном дворе. До того в ходу оставались советские деньги, на которые клеили специальные местные марки с портретом Суворова и цифрой-номиналом. Говорят, что и те и другие популярны у западных нумизматов: как-никак деньги государства, которого формально нет и не было. Ни Южная Осетия, ни Карабах, ни Абхазия ничем таким похвастаться не могут.

Связь тоже автономная. Попытки вставить сим-карту в мой телефон не проходят: тут действует другой сотовый стандарт — CDMA вместо GSM, принятого повсеместно (в том числе в соседних Украине и Молдове). Местные сотовые — это большей частью израильские «пелефоны» позапрошлого поколения: за экзотику приходится платить.

Славянские чакры

На углу площади Суворова, главной в городе, натыкаюсь на гигантские окна, заклеенные двухметровым Путиным и двухметровым же команданте Че — портреты висят почти впритык. За витриной, как сообщает табличка, совмещенные штаб молодежного движения «Прорыв» и Высшая школа политического лидерства имени Эрнесто Гевары. Охранник у входа говорит «Ждите…» и минут через пять пропускает внутрь — в помещение, одновременно напоминающее актовый зал и компьютерный класс. Все пять минут тут, похоже, решали, кому общаться с прессой, — и вот теперь ко мне выходит переговорщик.

Четверокурсник-социолог Василий представляется членом Директории движения. Первым делом он сообщает, что «Прорыв» — оппозиция нынешней приднестровской власти. Потому что любит Россию еще сильнее, чем президент Смирнов.

— Мы ведем информационную войну, мы постоянно выступаем с заявлениями, мы постоянно обращаемся к ОБСЕ по поводу практики двойных стандартов. Еще мы проводили автопробеги в поддержку Путина. В поддержку партии, которую он возглавляет. Акции в поддержку российских миротворцев, — говорит Василий.

На второй минуте разговора к нам подсаживается пресс-секретарь Алена.

— На данный момент «Прорыв» находится в информационной блокаде: нас не показывают по телевидению, у нас закрыли радиопередачу, — Алена выглядит искренне огорченной. — Может быть, вы еще раз представитесь, и я попробую устроить вам встречу с нашим идейным вдохновителем, Дмитрием Юрьевичем Соиным, — предлагает она.

Наверное, в этот момент я выгляжу глупо: на имя Соина я не далее как утром наткнулся в новостях, но запомнил не сюжет, а должность — начальник отдела защиты Конституции Министерства государственной безопасности.

Алена уходит звонить, а я, предвидя, что после встречи с чекистами продолжить беседу вряд ли получится, нарушаю правила и спрашиваю Василия, что лично он выиграет от присоединения Приднестровья к России. Он отвечает расплывчато. Следующий вопрос: что удерживает его здесь, если российское гражданство — его осознанный выбор? «Если честно, возможности уехать у меня не было. Хотя, наверное, и планирую. Но вы не подумайте: я не то чтобы бегу с тонущего корабля. У меня есть определенные патриотические чувства». Тут нас прерывают — пора к идейному вдохновителю.

Мы вместе пробираемся какими-то дворами к гостинице «Аист» — брежневскому многоэтажному бруску, который встречает нас табличкой «Мест нет». Здесь у «Прорыва» продолжение штаба — помещение делят с секцией йоги и кафе. Соина приходится ждать. Пока я пью чай, за стеклянной стеной синхронно отжимаются и поводят руками человек пятнадцать. Подсевшему ко мне человеку с косичками, двадцатилетнему художнику Александру, «Прорыв» недавно организовал выставку. За десять минут Александр успевает сообщить про чакры в славянской магии, кармический вред табака и многое другое, так что, когда меня зовут к Соину, я испытываю явное облегчение.

Дипломники-силовики

Защитника Конституции и «идейного вдохновителя» я представляю себе сухим стариком вроде Андропова или Суслова — но никак не умеренно небритым полноватым дядькой лет 35. Соин уместно шутит и складно говорит. Впечатление довершает крупный попугай в клетке, раскрашенной изнутри в цвета флага Молдовы.

Соин обижается на слово «силовики»:

— У нас нет даже секции по рукопашному бою, потому что я выстроил «Прорыв» так, чтобы там не было никаких боевиков. Не надо. Все методы основаны на информационных технологиях, информационной войне.

Свою диссертацию он защитил в московском Институте социологии РАН и какое-то время руководил кафедрой в Приднестровском университете. Половина ключевых фигур «Прорыва» — его студенты и дипломники.

Работа в госбезопасности (из которой Соин недавно ушел), по его словам, была организована так же:

— Тут не было разогнано ни одной демонстрации, ни разу не применялись пожарные машины. Даже резиновые дубинки. Профилактика, прямая работа с теми же массмедиа — так мы выстраивали наши отношения.

На вопрос, с кем именно боролись, Соин перечисляет «Аум Синрике» и даже ваххабитов:

— В середине 90-х здесь пыталась обосноваться «Аум Синрике» — мы их отправили отсюда. У нас лишены регистрации «Свидетели Иеговы» — как секта, наносящая вред психике и здоровью людей. Потому что у них есть ограничения по переливанию крови, по службе в армии и другим позициям.

Но главным врагом Соина и МГБ, как выясняется, был Александр Лебедь, ныне покойный командующий российской 14-й армией:

— Он вел себя не как генерал, а как политик. Он открыл армейское телевидение, армейскую газету, он подмял под себя еще один частный канал, еще одну городскую газету. Он баллотировался в Верховный Совет ПМР — об этом многие забыли — и месяцев пять был депутатом. Какому бы генералу это разрешили?

Я занимался идеологическим противодействием ему, и довольно успешно. В итоге он несколько раз объявлял меня врагом, начинал на меня охоту, устраивались засады и все такое прочее. Покушались как минимум трижды. Я был вынужден съехать из своего дома, жил в гостинице, спал с автоматом под подушкой, и еще со мной всегда находился вооруженный сотрудник. Лебедь выпустил фильм про меня, который крутился и здесь, и на телевидении Молдовы. Была целая серия публикаций про то, что я опасный преступник, сторонник Баркашова, еще хрен знает что. Абсолютно все это голо­словно и ничем не подтверждено.

У Молдовы, похоже, свои поводы показывать Соина в кино: офицера приднестровского МГБ называют организатором беспорядков в Гагаузии — тюркоязычной автономии на юге страны. А французская Liberation приписывает Соину даже несостоявшуюся сделку с ядерными боеприпасами — три бомбы за $500 тыс., которые тот, по версии газеты, предложил мнимому торговцу оружием. Под фамилией Соина на сайте Интерпола значится «Преступления против жизни и здоровья». Молдова, объявившая его в международный розыск, официально обвиняет создателя «Прорыва» в трех убийствах. О последнем тот заговаривает сам:

— Когда Лебедь здесь появился, мне было 23. Собственно говоря, 23–24–25 лет — эти годы жизни были очень насыщенными. Там еще совпало: был инцидент — нападение на машину. Я применил оружие, застрелил нападавшего. Собственно, такое может случиться с любым человеком, который служит в горячей точке: ты применяешь оружие. Мне предлагали амнистию, но я потребовал, чтобы следствие было доведено до конца, были проведены все следственные эксперименты. Причем у нас были сложные отношения с прокуратурой — они меня разрывали на части. Но в итоге прокуратура признала, что оружие было применено пра-во-мер-но и нет состава преступления.

Крепости и обелиски

Памятник генералу Лебедю собираются поставить в этом году в Бендерах. Второй по значимости город Приднестровья считается «буферной зоной» и формально Приднестровью не принадлежит. К тому же, в отличие от остальной территории респуб­лики, город стоит на правом берегу Днестра и вплотную примыкает к Молдове. Из Тирасполя сюда ходит троллейбус — через тот самый мост, где в 92-м танки стреляли по бронетранспортерам. У въезда висят знаки с перечерк­нутыми фотоаппаратом и почему-то диктофоном.

На пятачке за мостом установили стелу со списком погибших в конфликте — несколько сотен имен вдобавок к тем, что я видел на мемориале в Тирасполе. С другой стороны из-за колючей проволоки выглядывают башни 600-летней Бендерской крепости, которую штурмовал Суворов и в которой умер Мазепа. Российская 14-я армия под командованием генерала Лебедя заняла ее в разгар конфликта.

Автор идеи памятника — Анатолий Гольдинский, возглавляющий в Приднестровье созданное Лебедем движение «Честь и Родина». При встрече он замечает, что памятнику не место рядом со стелой:

— Понимаете, Лебедь — миротворец, он предотвратил гибель людей по обе стороны баррикад. А стела — только защитникам ПМР.

Гольдинский в 92-м воевал, вступил в движение Лебедя, теперь показывает партбилет «Единой России». Но неожиданно оговаривается, что совсем недавно хотел закончить с политикой и вернуться к музыке. Спрашиваю: «Так вы музыкант?» «Я был руководителем “Червоной руты” — это, если знаете, София Ротару», — отвечает Гольдинский.

Теперь он спокойно рассуждает:

— Мы будем поддерживать только предложения России. А Россия никогда не пойдет на признание Приднестровья. Зато может добиться нового устройства. Каким оно будет? Конфедерация? Очень сомневаюсь. В лучшем случае обширная автономия, но в составе Молдовы.

Анклав в анклаве

Село Варница — бывший район Бендер, после конфликта оставшийся молдавским. За Варницей город продолжается, и жители микрорайона Северный по пути в центр дважды пересекают границу. В селе есть собственный речной порт, который два года назад всерьез поссорил непризнанную республику с признанной. Правда, до танков на этот раз не дошло.

Меня с еще одним пассажиром из местных высаживают из маршрутки на погранзаставе, но быстро отпускают. Владимир, с которым мы пешком проходим полкиломет­ра до Варницы, убеждает, что этот пост — самый несерьезный, хотя и пропускает только прописанных поблизости. Зато жители Варницы пользуются небольшими, но полезными льготами вроде права ездить по республике с приднестровскими номерами и молдавскими водительскими правами. Остальным приходится заводить два документа.

На фоне сельских домиков выделяется белое здание, на крыльце которого разговаривают по мобильным люди в одинаковых пиджаках. Это молитвенный дом «Свидетелей Иеговы», выдворенных стараниями Соина из Тирас­поля. К моему удивлению, на приднестровские власти здесь жалуются как-то без воодушевления, зато охотно подчеркивают, что теперь к организации относятся куда мягче: реже отбирают у активистов брошюры на улицах и даже не бьют. Но общину все равно предпочитают собирать здесь, хотя сами за редким исключением живут в Бендерах. Когда я навожу камеру на крыльцо, «свидетели» деликатно выходят из кадра.

В варницком сельмаге я понимаю, что не смогу расплатиться даже за бутылку воды: по идее, тут в ходу молдавские леи вместо приднестровских рублей. Продавщица, однако, согласна и на те и на другие — и проблема решается сама собой.

Маршрутку, которой я возвращаюсь в Бендеры, пограничники даже не останавливают.

Шестая колонна

Комиссариат молдавской полиции в Бендерах занимает половину здания на окраине, другая принадлежит российским миротворцам. Дежурные от тех и других — солдат-срочник в камуфляже и лейтенант в черном — сидят за одним столом при входе. Полковника Валерия Прудникова, комиссара Бендер, я спрашиваю, как молдавская полиция ловит преступников в городе, который власти Молдовы не контролируют.

До 1994 года в ходу оставались советские деньги, на которые клеили специальные местные марки с портретом Суворова и цифрой-номиналом. Они и нынешние популярны у западных нумизматов: как-никак деньги государства, которого формально нет и не было

— Преступников ловят они, — комиссар показывает рукой на другую сторону улицы: окна выходят на приднестровский ОВД. — Но мы все равно сотрудничаем: украл кто-нибудь сотовый с молдавским номером — они звонят нам, просят пробить по базе. База молдавская, у милиции ПМР к ней доступа нет.

Де-факто комиссариат — что-то вроде консульства Молдовы в Приднестровье. «Здесь много молдавских граждан, и они все обращаются к нам: поменять паспорт, получить справку».

Дмитрия Соина, создателя «Прорыва» и бывшего офицера при-днестровского МГБ,  называют организатором беспорядков в Гагаузии — тюркоязычной автономии на юге страны. А французская Liberation приписывает Соину даже несостоявшуюся сделку с ядерными боеприпасами — попытку продать три бомбы за $500 тыс.

По пути в Кишинев меня снова высаживают — за контрабанду. Молдавский таможенник вертит в руках бутылку пятилетнего «Белого аиста», купленного за два доллара в местном магазине. «Вы здесь видите молдавскую акцизную марку? Я ее не вижу», — таможенник искренне переживает. Вспоминаю, как где-то здесь делился Остап Бендер «бранзулеткой» с  румынскими пограничниками.

Рядом объясняется гражданин Молдовы, у которого таких бутылок шесть. «Ну сам подумай: маме везу, на день рождения. Хотел бы спрятать — спрятал бы». Таможенники переспрашивают: «Маме? Вези» — и отпускают почему-то нас обоих, так и не взяв денег. В автобус возвращаюсь с ощущением, что при мне только что прорвали экономическую блокаду — простой человеческой речью вместо чиновного щебета.

Уезжая отсюда, понимаешь, что к Приднестровью легко привыкнуть. По крайней мере, приезжему. Мало машин, много дешевого коньяка, чистый воздух — чем не мечта московского менеджера среднего звена. Изнутри все выглядит иначе — но за пятнадцать лет привыкнуть можно и к этому. «Замороженное» состояние тем и удобно, что новым проблемам взяться неоткуда. Говоря «независимость», подразумевают избавление от бедности и просто начало нормальной человеческой жизни. А смена формально-юридического статуса — последнее, что при этом имеют в виду.

Фотографии: Борислав Козловский для «РР»