Краски, которыми можно нарисовать портрет этого недоброй памяти царя, известны: тиран, кровавый палач, но и государственник, борец с феодальной раздробленностью и внешними врагами, безумец, жестокая патологическая личность. Открытий здесь не предвидится, разве что во время каких-нибудь раскопок выяснится, что Иоанн Васильевич был инопланетянином. Художнику остается лишь решить, в какой пропорции каждой краски добавить и какой все это ложкой перемешать.
И все-таки у режиссера Павла Лунгина и писателя Алексея Иванова, написавшего сценарий «Царя», Грозный получился особенным. В самом начале фильма Мамонов идет по анфиладе комнат, и в каждой бояре надевают на него одну за другой одежки. Напоследок — бармы. И он выходит к народу. Но колеблется. А опричники его подталкивают. То есть сам царь к народу не хочет. Выходит, он марионетка?
Потом выясняется, что не вполне. Царь у Лунгина получился юродивый. В черном клобуке, с горящими глазами бьет он в колокола, как солист некоей готической группы. Делая друга детства соловецкого игумена Филиппа митрополитом, личную индульгенцию себе выписывает. Не о стране он заботится — просто ищет оправдания своей наркотической зависимости от зла, от убийства, от созерцания казней и душегубства.
Измены, заговоры — извинение личному преступному сладострастию. Никакой государственности в этом нет. Библия у царя становится тарабарщиной: его вера — страшный суд и сам он — бог. А вера митрополита — милосердие, прощение, человечность. Им друг друга не понять.
У Эйзенштейна фильм об Иване Грозном был полон событий государственной важности: тут тебе и Казанский поход, и смерть царицы Анастасии. У Лунгина они за кадром: текст пустили — мол, страшный польский король Жигимонт наступает, а в кадре какие-то вялые ливонцы через ручей перебегают. То есть у репрессий нет внешней причины. И в этом Лунгин прав: не существует причин для истребления собственного народа.
Эйзенштейн вместе со зрителем приходил к выводу, что опричники — кровавая банда, а тиран — зло. За что, мягко говоря, и не был понят Сталиным: вторая серия была признана неудачной и легла на полку — за историческое невежество и опричников-дегенератов. Лунгин изначально знает, что опричники — дегенераты. Но о чем тогда разговор? Тем более, что Лунгин — не Тарковский. Он рассказывает очень прямо, в лоб, как учебник истории. Это что, повторение — мать учения?
Да. Потому что царь в нас неистребим. Зарплату не платят — бежим не к бухгалтеру, не к финдиректору: сразу к царю — челом бить, в ноги бухаться. Царь — это часть нашего религиозного сознания. У нас и в художественных произведениях тираны получаются с непременной человечинкой. Животных любят. Детей. Вот и у Лунгина царь, показывающий блаженной девочке медведя, воспроизводит картину «Сталин и девочка».
Когда и почему художники берутся создавать эпические полотна об Иване Грозном? Эйзенштейн пошел на риск, затеяв интерпретацию стратегически важного для Сталина образа. Булгаков тоже «пошел на вы», накатав в ту же эпоху на ту же тему насмешливую пьесу. А Лунгин? Почему он не взял цивилизатора и западника Петра I? Время, что ли, такое же?
Может, ответы в афоризмах, которыми сыплет в фильме юродивый, трясущийся, беззубый царь?
«Горе городу тому, которым управляют многие». «Ты против царя — значит, против Бога». «Царю нет веры — и хлеб не родится».
Мы все еще живем в стране, нетолерантной к «черномазым» и инакомыслящим, зато очень даже толерантной к тиранам. Именно в этой стране возможны ток-шоу, где гламурные писатели на полном серьезе задают вопрос: «Сталин — это палач или эффективный менеджер?» Этот вопрос задают нам, половина которых — потомки жертв сталинских репрессий, а половина — потомки палачей и стукачей. Так давайте наконец ответим на этот вопрос.
Иван Грозный у Лунгина точно не менеджер. И уж, конечно, не эффективный. Поэтому, может быть, повторение истории нам и нужно. Пока не поймем.
Фото: Митя Гурин; иллюстрация: Варвара Аляй
