Театр

Молчание или гуманизм

Саша Денисова
26 мая 2011, 00:00

В Музее и общественном центре Андрея Сахарова идет спектакль «Груз молчания» Михаила Калужского по книге израильского психолога Дан Бар-Она, проводившего беседы с детьми нацистов. Что чувствовали эти люди, зная, что их родителей ненавидит весь мир? И нужна ли обществу историческая правда?

Полька Аполлония Мащинска укрывала во время войны евреев, была выдана кем-то из них под пытками и казнена нацистами. У нее был маленький сын.

В провокационном спектакле «(А)Поллония», привезенном на прошедшую «Золотую маску», польский режиссер Кшиштоф Варликовский воссоздает реальную церемонию посмертного награждения польки. Ее пожилой сын выходит к микрофону и вместо пафосных слов говорит горькое:

— Моя мама — просто романтичная п…да!

Это спектакль о том, что Польша во Второй мировой была жертвой. Но она же была и палачом. После спектакля Варликовский говорит:

— Я был у вас в Третьяковке, там на многих картинах можно кресты ставить. Почему вы не делаете спектакли об этом?

Один из зрителей отвечает:

— А зачем это ворошить?

Историческая память — одна из самых острых тем в современном театре. Польша извлекает из истории самые болезненные эпизоды и переживает их заново — в виде самоистязательного национального психоанализа.

Еще один спектакль: режиссер Войчех Земильский сидит за пюпитром и рассказывает, как его родного деда, 90-летнего аристократа, разоблачил в прессе Институт национальной памяти — за сотрудничество со службой безопасности. Последние два года его жизни прошли в атмосфере презрения. Моральна ли, с одной стороны, жизнь деда, а с другой — деятельность института?

— Дома я папу знала с хорошей стороны, — говорит актриса Молли Флинн, играющая дочь видного нациста Роберта Лея в спектакле «Груз молчания». — Я верю, что он не был причастен к уничтожению евреев.

Эта женщина всю жизнь прожила с ощущением вины. Она сменила фамилию, не вышла замуж, не смогла учиться в университете, и для нее лучше, чтобы прошлое оставалось закрытым, — слишком тяжелая тема.

— Нас с детства приучили к ненависти, — говорит герой спектакля, бывший солдат гитлерюгенда. Его играет немец — режиссер Георг Жено.

Для Жено этот спектакль болезненный: его дед, как выяснилось, служил в СС. Георг учился у Марка Захарова, давно живет в России и вообще-то русский режиссер. Но он не остается на обсуждении, которое является обязательной частью спектакля, — слишком тяжелая тема.

— В СССР не было покаяния, не было десталинизации, не было своего Нюрнбергского процесса, — говорит мужчина из зрительного зала. — Это печально, потому что мы не пережили краха идеологии, а значит, будем второй раз строить СССР.

— Известно, что полстраны сидело, а полстраны сторожило, — говорит ведущая обсуждения Татьяна Малкина. — Но и сейчас мы даже не знаем, у кого деды были вохровцами и сталинскими палачами.

— А лучше и не знать, — с каким-то содроганием говорит женщина в очках. — Неужели приятно выяснить, что твой дед расстреливал в 1937 году? Гуманнее молчать. Те, кто был палачами, теперь старики!

Германия пыталась изжить свою трагедию через литературу, театр, искусство. У нее тома романов о поколении детей нацистов — и Генриха Белля, и Вольф­ганга Кеппена, и Анны Зегерс. Почему не сделать такой же спектакль о детях сталинских палачей в России?

— Моя коллега-драматург пыталась найти детей вохровцев. Они не хотят говорить об отцах, — отвечает режиссер спектакля Михаил Калужский. — Даже жители мос­ковского Дома на набережной не хотят рассказывать ничего.

Вопрос «зачем ворошить?» для русского человека открыт по-преж­нему. Знать, чтобы жить дальше? Или не знать, чтобы не волноваться и жить дальше? В Польше, Венгрии, Чехии многие старики, правду о сотрудничестве которых с КГБ или нацистами опубликовали, действительно стали неприкасаемыми. Этого мы боимся? Хотим остаться гуманистами? Или боимся разрушения мифов, в которых нам уютно?

Знать или не знать? Молчать или разоблачать?

Моя бабушка в 1941 году при­ехала в Киев забрать сына из санатория. Ее, беременную, застали бомбежки, и всю войну она провела в Киеве, а муж, мой дед, московский инженер-путеец, дошел до Берлина. Дальше — всего два факта.

Бабушка видела, как шевелилась земля в Бабьем Яру: она, как и остальные киевляне, ходила смотреть, не выжил ли кто-нибудь.

И бабушка же спустя несколько лет бросала пленным немцам бутерброды и яблоки через колючую проволоку. Как и остальные киевляне, которые видели Бабий Яр.

Они все знали.

И мне их гуманизм дороже гуманизма тех, кто просит о молчании.