Американский писатель, эссеист, журналист, сценарист, скандалист Норман Мейлер умер 10 ноября, чуть больше недели назад.
Событие, заметил один из авторов некрологов, «не из разряда “как снег на голову”»: Мейлеру было 84 года. На смерть обладателя Национальной книжной премии США и двух Пулитцеров, экс-председателя американского ПЕН-клуба, автора десятков книг редкое СМИ не отреагировало не только в Штатах (что понятно), но и в России. Хотя нельзя сказать, чтобы Мейлер когда-либо числился у нас культовым импортным беллетристом, как Воннегут или Хемингуэй некогда, а Бегбедер или Мураками, который Х., нынче: в наших книжных можно, конечно, найти «Американскую мечту» или «Крутые парни не танцуют», но для этого придется попотеть, чай, не Гришэм.
Зато совершенно излишне потеть, чтобы текст о Нормане Мейлере, пусть и в невеселом жанре некролога, оказался увлекательным чтением. Тут Мейлер сам отработал за будущих биографов, превратив свою долгую жизнь в череду казусов, конфузов, курьезов и разнокалиберных безумств.
Вполне штатно все было разве что первые двадцать лет, пока сын евреев-эмигрантов с частично российскими корнями в географии рос в Бруклине, заканчивал на «отлично» школу и учился в Гарварде. Ну и еще лет несколько — когда Мейлер отправился в армию (в 1944-м), оказался на Филиппинах, с крупными баталиями благополучно разминулся, зато в 1948-м написал военную драму «Нагие и мертвые» и немедля прославился: дебютный роман записали в Великие Американские, а Мейлеру выдали моральный аванс как новейшему гемингвэю. Прогуливать авансы и бонусы он, как это у гемингвэев водится, отбыл в Париж, написал пару неудачных книг, расстроился, вернулся. И тогда-то все перестало быть штатно. И стало весело.
Мейлер пил по-черному, ругался как сапожник, дрался как портовый грузчик (в последний раз — когда ему было лет семьдесят, какой-то прохожий панк обозвал его пуделей педиками. А история образца 1970-го с откушенным у актера Рипа Торна куском уха чего стоит?) и экспериментировал с наркотиками.
Мейлер оскорблял любые общественные вкусы и нарушал все возможные табу, в особенности (с особым удовольствием) сексуальные.
Мейлер коллекционировал жен (шесть), делал детей (восемь своих плюс один приемный) и развратничал напропалую (в числе его любовниц побывала, куда ж без нее, и Мэрилин Монро; потом, когда она погибнет, он напишет про нее книгу — примечательную помесь эротической оды и конспирологического опуса).
Мейлер враждовал с коллегами: Гор Видал, которому он только что не объявил вендетту, был одним из многих.
Мейлер открещивался от своего буржуазного генезиса и растил в себе левака-радикала: это он придумал словечко «хипстер» и сделал своим идеалом «белого негра» — маргинала-беспредельщика, готового презреть нормы и законы ради погони за экзистенциальной остротой жизни.
Мейлер лез в политику в качестве горлана: выдвигал Папу Хэма в президенты в 1956-м, воспевал тогда еще кандидата в президенты Кеннеди в начале 60-х, признавался в любви к Фиделю Кастро в их конце, участвовал в антивоенном (шла Вьетнамская) походе на Пентагон в 1967-м; последний опыт отлился в книгу «Армии ночи» и принес ему первую Пулитцеровскую премию.
Мейлер пытался влезть в политику в качестве главаря. В первый раз он объявил себя кандидатом в мэры Нью-Йорка в 1960-м, но на вечеринке пырнул ножом свою вторую жену, отделался легким испугом (две недели в психушке) и впоследствии воплотил неудачное убийство в удачнейший свой роман: герой «Американской мечты» (1965), альтер эго автора, жену таки убивает. Повторно Мейлер попытался стать мэром девять лет спустя, но провалился; возможно, избиратели не оценили идею сделать Централ-парк ареной гладиаторских боев.
Мейлер снимался в кино у Милоша Формана и Годара — и сам снимал кино.
Мейлер писал про Пикассо и Гитлера, Мохаммеда Али и Ли Харви Освальда, осужденного на смерть убийцу Гари Гилмора («Песнь палача», 1979, второй «Пулитцер») и Иисуса Христа (от первого лица).
Мейлер не чинясь брал интервью у звезд. Например, у Мадонны. Кто-то из коллег, помнится, в связи с этим предложил вообразить Битова или Маканина берущим интервью у Земфиры: действительно, смешно.
Норман Мейлер, провокатор и сукин сын, похабник и радикал, хотел стать живым классиком — и преуспел в этом; хотел совершить революцию, перевернуть жизненный уклад американцев — и в этом все-таки не преуспел. Все верно: плохи дела страны, в которой литература оказывает на жизнь слишком сильное влияние. Но верно и обратное: плохи дела литературы, которая не пытается такое влияние оказать. И даже больше — у страны дела при таком раскладе тоже не ого-го.
В этом, возможно, и состоит дополнительный урок незаурядной мейлеровской жизни персонально для нас.
За последние двадцать лет отечественный властитель дум не раз объяснил себе и миру, как же пагубно над оными думами властвовать: о, знали ли классики XIX века, кому они мостят дорогу своими остросоциальными шедеврами, о, ведали ли поэты века Серебряного, каких грядущих гуннов выкликают под кокаинчик? Так, задним числом порядком преувеличив силу слова предшественников, современники добровольно приуменьшили собственную роль. Если литература соглашается ужаться до ниши развлекателя, рассказчика баек, чесателя пяток — стоит ли ей удивляться, а тем более негодовать, когда и воспринимать ее начинают как сервис, в лучшем случае как пиар-ресурс.
Кажется, в последние несколько лет это наконец поняли многие, как поняли и то, что, готовно становясь услужливым слугой, литература оказывает дурную услугу не только себе, но и любезному Отечеству. Потому что никто другой не выполнит за нее ее работу.
Собственно, тыкать в жену ножиком или разводить под черепушкой тараканов норманмейлеровского калибра тут вовсе не обязательно. Это уже, конечно, экзотика, экстрим.
Но вот ставить неприятные вопросы, предлагать неудобные ответы, доискиваться объяснений там, где принято понимающе молчать, сохранять злой бойцовский азарт и неуемное любопытство, хамить, нарываться, лезть в драку, давить на болевые точки, получать по морде, садиться в лужу и вечно пытаться сотрясти устои — хотя бы чтоб проверить их реальный, а не пропагандистский ресурс прочности, — вот это, сдается, норма.
