Гигантская ретроспектива «Энди Уорхол: художник современности» в залах Мраморного дворца в Санкт-Петербурге имеет все шансы остаться в памяти как самый заметный проект уходящего года. Три сотни экспонатов привезли из Музея Уорхола в Питтсбурге, где летом 1928 года родился знаменитый художник. На двух этажах Мраморного, в сущности, представлено все. И Coca-Cola, и супы Campbell, и двойной портрет Элвиса, и Мао, и экспериментальные фильмы, и редкая графика, и ранние рекламные работы, и более ста архивных фотографий, на которых сам Энди, его мастерская – знаменитая нью-йоркская «Фабрика», ее гости и завсегдатаи.

Проект задуман как передвижная выставка. В Петербург она приехала из Третьяковки, отсюда отправится в Художественный музей Самары. Когда речь заходит о художнике такого ранга, проблем с материальной поддержкой не возникает. Говорят, главный спонсор проекта Alcoa полностью отремонтировал залы на Крымском валу, в Петербурге в Мраморном дворце тоже кое-что подновили на американские деньги.

Уорхол представлен в России не в первый раз. Ровно пять лет назад Эрмитаж уже проводил ретроспективу главных «хитов» Уорхола в содружестве с Музеем Соломона Гуггенхайма. У теперешней выставки идея другая. Это как бы «полное собрание сочинений».

Выставка устроена совместными усилиями русских и американских кураторов с поправкой на российскую специфику. Питтсбургский музей специализируется больше на узких тематических проектах – на днях там открывается выставка на тему «Уорхол и Rolling Stones». Единственная концепция выставки, привезенной в Россию, – объем. «Здесь столько Уорхола еще никогда не видели. Тут и история искусства, и биография Уорхола, и его окружение. В общем, я думаю, при желании здесь можно найти разные смысловые пласты», – говорит по этому поводу американский куратор проекта Джон Смит. Действительно, Энди Уорхол – тот случай, когда случайные детали могут оказаться значимыми. Через биографию этого уроженца Пенсильвании можно изучать не только историю искусства, но и множество куда более приземленных дисциплин.

Only in America!

Родина Уорхола – один из пролетарских спутников Питтсбурга. Питтсбург, этот американский Нижний Тагил, столица олигархов Карнеги, до сих пор остается сталелитейным сердцем Америки. Город рабочих и миллионеров, консервативный, стабильно голосующий за республиканцев. На излете великой депрессии в этих местах сформировался своеобразный художественный стиль, местный вариант ар деко, который сочетал европейский дизайн с промышленной тематикой и пафосом больших денег. Двухметровые позолоченные рабочие при входе в цеха, гигантские супермаркеты и вычурные завитушки на высотках в питтсбургском Сити – все это на фоне унылых будней словацкого рабочего гетто. Уорхол не случайно назвал свой нью-йоркский штаб «Фабрикой», а его биографы и сейчас говорят, что десятилетия жизни в Питтсбурге сформировали в сознании Уорхола особый стереотип «богатой и красивой жизни». Того, что американцы называют словом luxury.

Одна из причин мирового успеха Уорхола заключается в том, что его история – это очень американская история (кстати, спонсором эрмитажного Уорхола в 2000 году был Государственный департамент).

Аккуратный середнячок в школе, прилежный маменькин сынок (его школьный учитель потом все никак не мог вспомнить мальчика по фамилии). Поначалу ему действительно не везло – ни в Питтсбурге, ни после переезда в Нью-Йорк. Отпрыск эмигрантов из Словакии Анджей Вархола обивал пороги глянцевых журналов и дизайнерских фирм и жил где придется. Однажды из рулона набросков, которые он принес в очередную редакцию, на стол выскочил двухдюймовый таракан – осадок от этой истории остался у Анджея до конца жизни.

Приятели (настоящих друзей у него не было никогда) потом вспоминали, что он изменился до неузнаваемости почти за несколько месяцев. Придумал себе американское имя. Сделал пластическую операцию и стал вести светскую жизнь в пивных Гринвич-виллиджа. Но для здешних аборигенов он никогда не был своим: те верили в «святое искусство», а Энди «заточил» себя под успех. У него не только наладилось дело в сфере рекламы, он стал собирать призы. На выставке особенно хорошо видно, как в 1950-е Уорхол увлеченно искал себя, переходя от почти что матиссовской графики к ломаным образам в духе Пикассо, а оттуда – к гигантским предметам быта, воплотившим идеи первых поп-артистов Америки – Джаспера Джонса и Роберта Раушенберга. Нынешняя выставка не оставляет камня на камне от вульгарного тезиса о непрофессионализме художника – Энди Уорхол не только хорошо рисовал, но и знал историю живописи.   

Поп-арт: сфинкс без загадки

Кажется, в 50-е он просто ждал своего времени. Это было счастливое десятилетие – эпоха Эйзенхауэра, затишье между большой войной и реформами Кеннеди, время Элвиса и постоянно растущего потребления. Поп-арт уже набирал силу, но пока Нью-Йорк молился на «абстрактных экспрессионистов», открытых Пегги Гуггенхайм. Джексон Поллок, Виллем де Куннинг и Марк Ротко – дикие и скандальные, не знавшие никаких ограничений ни в искусстве, ни в жизни, они стали героями журнальных статей и отцами нью-йоркской школы. Казалось, что Америка впервые дала миру что-то особенное. Но de facto нью-йоркское искусство жило на деньги немногочисленных меценатов-миллионеров – Рокфеллеров, Гуггенхаймов. Массовый потребитель не желал рисковать, вкладываясь в неясную абстрактную живопись. Американцы хотели своего, современного, но при этом понятного искусства.

Художника по имени Энди Уорхол сделала информационная революция. В 1960-е именно телевидение дало Уорхолу его формат – язык мгновенного визуального штампа. Его имидж находил отклик даже у самого среднего зрителя.

На выставке в Русском музее много известных работ с изображениями политиков (Ленин, Мао Дзедун, Голда Меир) – аполитичный Уорхол просто брал в качестве моделей «самое главное», то есть лица из телевизора. Осенью 1963-го похороны Кеннеди смотрели по телевизору сто миллионов американцев, и Уорхол запустил серию фиолетово-черных принтов «Джекки в трауре». Спустя пару лет дети среднего класса заполонили оба побережья – он сделал свой Flower Power. Когда CBS пугала Америку хунвейбинами, он раскрашивал фотографию Мао. Когда Рейган заговорил об «империи зла», Уорхол переключился на русскую тему. По сути, он стал независимой частью медийной машины.

«Сфинкс без загадки» – так назвал Энди Уорхола писатель Труман Капоте. На самом деле «сфинксом без загадки» был не сам Уорхол, а его поп-арт. Новый стиль замечательно смотрелся в модных в 60-е минималистских интерьерах. Это был почти что дизайн – яркий, понятный и универсальный. Такое искусство не требовало придыхания. Об этом хорошо сказал другой поп-артист, Клэс Ольденбург: «Искусство теперь будто причесали, умыли, одели в модные шмотки и на красивой машине прокатили в кино».

На выставке в Мраморном почти целый зал посвящен супу Campbell. Первым, кто смог продать принт этой серии, был Лео Кастелли, священный монстр галерейного бизнеса, позже раскрутивший концептуалистов и «новых диких» (говорили, что Кастелли связан с ЦРУ и рекомендует Уорхола в качестве лучшей рекламы американского образа жизни). Другой принт купил арт-дилер и светский лев Жак Каплан. В своей гигантской квартире на Манхеттене Каплан повесил Campbell в уборной, между раковиной и писсуаром. Энди Уорхол не только не обиделся, но и рассказал об этом половине Нью-Йорка.

Художник современности

Уорхол был вездесущ. И выставка из Музея в Питтсбурге – тому лучшее доказательство: в принципе, здесь в фотографиях и принтах представлена почти что энциклопедия популярной культуры. Солистка The Velvet Underground Нико, дочь Пабло Пикассо Палома, Жан-Мишель Баскиа и Мик Джаггер, гуру европейского авангарда Йозеф Бойс и фотограф Роберт Мэпплторп, которого Уорхол знал еще студентом-искусствоведом.

Уорхол выпускал журнал. Он принес в Америку панк. Потом он же сделал модными хип-хоп и граффити. Он отметился даже в международной политике – в конце 70-х Энди Уорхол и компания успешно выкачивали нефтедоллары из семьи иранского шаха, всучивая под видом искусства все что угодно.

Artiste de la modernite (так Шарль Бодлер в свое время назвал Эдуара Мане) – в подлиннике название выставки звучит лучше, чем в переводе. Но все-таки выбор кураторов – правильный ход. Уорхол действительно определил те законы, по которым живет искусство в нашу эпоху, в сфере изобразительной он сделал то же, что Beatles в музыке. И именно в этом его главное значение.

Во-первых, конечно, деньги. Уорхол не только охотно рисовал их, но и мастерски зарабатывал. Прежний шаблон нищего гения, которого поймут только потомки, начал разрушать еще Пабло Пикассо. Уорхол разрушил его окончательно. Теперь художник должен успешно совмещать амплуа глянцевой знаменитости с деловой хваткой импресарио-конъюнктурщика и техникой рисовальной машины.

Во-вторых, Уорхол фактически сформулировал визуальный канон, актуальный даже сейчас. Стиль cool – ледяной, тупой и бесстыдный – никогда не был единственной практикой поп-арта вообще и Уорхола в частности, но именно он оказался наиболее удобным для восприятия человека постиндустриальной цивилизации. После Уорхола этот стиль пытались проклинать и игнорировать, но сделать его устаревшим не смог никто. 

В-третьих, Уорхол, по сути, уничтожил само понятие подлинника, на котором зиждилось все искусство – от Фидия до Пикассо. Живопись Энди Уорхола – это распечатки-принты, выполненные в технике шелкографии. При желании копий с таких работ можно сделать хоть миллион – понятно, что остается полшага до искусства компьютерной эры, когда произведение искусства как «вещь» вообще перестает существовать.

В-четвертых, именно Уорхол осознанно оказался первым в череде тех художников, для которых искусством является не столько произведение, сколько реакция общества на него. Он был именно artist – тот, кто не только рисует, но существует в искусстве. Подобно Малевичу, похоронившему себя (буквально!) в супрематическом гробу, Энди Уорхол заплатил свою цену за вход в историю – он стер грань, отделяющую персонажа от человека.

На выставке в Мраморном можно посмотреть фильмы, которые Уорхол начал снимать на любительскую камеру в середине 60-х. По сути, в этом кино не происходит вообще ничего. Нанося на кинопленку повседневность, Уорхол фиксировал жизнь такой, какая она есть – без прикрас и монтажных трюков. С другой стороны, он провоцировал зрителя, готового к чему угодно, только не к зубодробительной скуке. В подобный перформанс превращалось все. Телефонные сплетни, которые он записывал на диктофон и позже прилюдно прослушивал. Случайные партии в «монополию» с другом-соперником Робертом Раушенбергом. Даже смерть любовника: когда тот, перебрав ЛСД, выскочил из окна, Энди пожалел, что под рукой не было кинокамеры.

Наконец, главное. Принято считать, что великим художником становится тот, кто лучше других чувствует дух времени. Уорхол почувствовал тенденцию, вполне очевидную и за три десятилетия до сегодняшнего дня. Он создал свое искусство на пересечении идефиксов западного человека информационной эры – реклама, потребление, катастрофы и знаменитости. Он первым понял, каким должно быть массовое искусство нового времени, и оседлал поток медиаобразов. В мире, одержимом заучиванием рекламных роликов, Уорхол сделал лирического героя из суповой банки.