В половине второго в ресторане, куда мы приехали из другого, собираясь продолжить, актер Х внезапно заказал себе чай с мятой.

После джина и хреновухи это был мужественный шаг. Мы удивились.

Точнее говоря, это был даже не чай, а просто мята с кипятком. Среди ночи наступил припадок оздоровления.

— А вот это — самое опасное! — вскричала актриса Z. — Нам, людям с расшатанной психикой, нельзя пить ничего успокаивающего!

Тут мы с актером X спросили: почему же?

— Мне одна психолог говорила, — авторитетно пояснила актриса Z. — Успокаивающее еще сильнее расшатывает маятник психики. А она у нас и так расшатана. Ты пьешь-пьешь, успокаиваешься, а потом маятник как качнется в другую сторону! Потом вообще может случиться что угодно!

Мы тут же отставили мяту и заказали спиртное. Чтобы уберечь нервы, здоровье и будущее искусство от потерь.

Не нужно думать, что люди с расшатанной психикой — нынешнее достояние. Или что они избранные, хотя, конечно, Пруст, Гюисманс и юный Вертер именно так и думали. Как и мы с актером Х. Но вот эта вся распущенность и невротичность — а научным языком говоря, сенситивность, то есть повышенная чувствительность, — в XVIII веке была социальной нормой. Как и коллективное переживание эмоций интеллектуальной элитой. Люди в салонах рыдали над романами Руссо и Ричардсона — и мужчины, и женщины. Рыдали в театре. Где они только не рыдали. Индустрия носовых платков, язык дрожащих ладоней. Выражение чувств было инструментом социальной коммуникации, а чувствующий субъект был настоящим героем времени. Нервность в моде: чувствительные особи от резкого запаха падают в обморок, ножик царапнул по железу — подкашиваются ноги, вид дохлой кошки приводит к потоку слез.

И вся эта история повторяется. Чувствительность, которой наделяли себя правящие классы, с изменением социальных реалий вела к возникновению новых неврозов. Невротики и неврастеники — норма. Даже рабочие становятся чувствительными, что уж говорить о людях творческих. Жизнь инженера Дизеля представляла собой череду прекрасных и кошмарных ситуаций, триумфов и унижений, небесного восторга и отчаянной меланхолии.

Надо сказать, у меня полно таких Дизелей, я и сама такой Дизель.

Режиссер Y, к примеру, как и я, являет собой причудливое сочетание самоуважения и самоуничижения. Непонятно, в какой день и от какой погоды верх возьмет та или иная фаза психоза.

— Хороший все-таки у меня спектакль, я считаю, — говорит режиссер Y о своем детище и пытается заручиться моей поддержкой, заглядывая в глаза. Я молчу как партизан, не хочу подливать масла в огонь.

Но проходит день, и режиссер Y разбит. Полный мрака, он стонет.

— Не добивай меня! — говорит он, когда я хвалю другого, совершенно постороннего режиссера. — У него все прекрасно, конечно, все талантливы, а я — неудачник! Да я даже в театр боюсь заходить!

— Я — ничтожество, — говорю я своей музе, куратору театрального искусства Зине. — Я не могу написать ничего приличного!

— Зато ты живая, — на автомате отзывается Зина. Ответ как минимум странный. Наверное, Зина устала и хочет спать. И издергана неврозными творцами вроде меня.

— То есть я все-таки ничтожество? — спрашиваю я в отчаянии.

— Хорошенькое дело! — спохватывается Зина. — Кто, если не ты, будет поднимать театр с колен? Кто, если не ты, великий писатель земли русской?

Это правдивый ответ. Я воодушевленно сажусь кропать великое для русской земли и иду поднимать театр с колен.

— Опоздала на самолет, иду и плачу, — говорит театральный критик, переезжающий из Пензы в Питер через Ригу.

Режиссер N. постоянно двигался по стране. Он переезжал из города в город, он ставил в Абакане, Новом Уренгое и Пензе, он перелетал с уральской лаборатории на лабораторию краснодарскую, он заведовал сценами, бросал их и заведовал новыми, он участвовал в читках малых и крупных городов России. Он дремал в аэроэкспрессах, строчил инсценировки в самолетах и отвечал на зарубежные письма, трясясь в прокуренном вагоне. Как агент Борн, он менял симки в телефоне, въезжая в иной регион. Он постоянно сверял с помрежами и агентами свои графики, но даже сверенные графики были обречены.

Однажды режиссер N. срочно выехал в другой город, чтобы там осуществить лабораторию. Или читку. Но так устал, что срочно вылетел, трясясь, дремля и строча, приехал в назначенный час, лег спать — да и проспал все мероприятие.

— Я уже давно поняла, что все, что у тебя там происходит, происходит только в твоей голове и к реальности не имеет никакого отношения! — отмахнулась от очередных моих титанических восторгов и горьких разочарований Гусева.

Но теперь-то я знаю, что я не одна такая. Не я одна нахожусь в состоянии повышенной чувствительности, до меня этим страдало все человечество. Но сегодня это социальная норма — как раз спокойные люди должны чувствовать себя белыми воронами. А те, кто живет постоянно как на вулкане, — это самые нормальные люди.