Капиталистический совхоз

-- Человека, который сегодня у нас в гостях, летом этого года награждали премией имени Столыпина, и когда это награждение происходило, один из присутствующих чиновников от широты души пожелал, чтобы награжденные как можно скорее вышли из кризиса. На что в своем слове наш сегодняшний гость заметил, что он в кризис никогда и не входил, потому что он в нем всегда живет. У нас в гостях директор закрытого акционерного общества  «Совхоз имени Ленина», депутат Московской областной Думы Павел Грудинин. Здравствуйте Павел Николаевич. Скажите, пожалуйста, для начала, как вы миритесь с таким разнобоем в заглавии: с одной стороны, «закрытое акционерное общество», с другой стороны — «совхоз»? Наши молодые зрители могут не знать, но совхоз — это советское хозяйство. Как же вот так: «акционерное», «совхоз» – ничего?

— Ничего страшного. Люди работают, как работали до того как перешли в другую форму собственности. Но главное же, это имидж, это бренд.

— Вы считаете, что ваш бренд настолько силен, что его стоит сохранять?

— Конечно. Всю жизнь москвичи и подмосковные жители ездили в совхоз за саженцами, за земляникой. Если называть нас по-другому, то все запутаются.  Никто не поймет «хутор Орешковский» или еще какое-то название. Поэтому мы как были «Совхозом Ленина», так и остались. Тем более что работать это не мешает.

—Так нет, название примелькивается, перестаешь его замечать, но когда огласишь, как я только что, вслух, странновато это звучит. Ну хорошо, совхоз и совхоз, ЗАО и ЗАО, ничего в этом страшного нет. Гораздо страннее другое. Если я правильно понимаю, земли вашего  ЗАО, вашего совхоза находятся у самой московской кольцевой дороги.

— Практически да.

— Это, в общем, земля-то золотая. Она окупается, если ее использовать в сельскохозяйственном смысле?

— Вопрос золотой земли — это такой очень спорный вопрос. Если вы приедете в Германию, во Францию, еще куда-то, рядом с Парижем или Мюнхеном вы увидите большие поля, по которым гуляют коровы…

— Не совсем рядом, не совсем впритык.

— Прямо рядом, даже в зоне города, там тоже есть кольцевые дороги… А почему? Потому что там государство оберегает сельхозпроизводство. И вот эта идея застроить все торговыми центрами или коттеджами там не поддерживается. Потому что должна быть еще экология, люди должны дышать, гулять… У нас 2000 гектаров рядом с кольцевой дорогой, но на 130 гектарах земляника растет — мы крупнейший в России производитель земляники. На 100 гектарах сады. На 60 гектарах ягодники, мы производим малину, крыжовник, смородину – все, что растет в Московской области.

— То есть вся ваша площадь занята исключительно сельскохозяйственными делами?

— Практически вся, да. Нет, там есть еще пруды у нас, которые являются мелиоративными, ну и есть еще леса — это лесополосы, которые защищают от ветровой эрозии. Но большая часть – сельхозугодья.

— Но под застройку коммерческую, под жилую застройку, под рекреационное использование вы ничего не отдаете?

— Если бы я ничего не отдал, я бы уже здесь не сидел.

— А расскажите, пожалуйста, как вы это делаете тогда.

— Элементарно. В двухсотметровой зоне кольцевой дороги, поскольку там уже сажать ничего нельзя…

— Там, в общем страшновато, да.

— Да, учитывая те химикаты, которыми поливают в том числе и кольцевую автодорогу, мы уже ничего не сажаем. Поскольку мы не производили там сельхозработы, мы это продали, и вот если вы помните там магазин, например, «Твой дом»…

— Был такой магазин. Слышал.

— Он и есть. Это наши земли, которые мы продали.

— Вы именно продали? Вы не вошли в долю с этими ребятами, которые делают магазин – просто продали и все?

— Где «Твой дом» – продали. А сейчас уже вошли в долю, там уже Каширский дом, «Каширка-Молл» — вот это уже совместное предприятие.

— И как это получается, повыгоднее, чем земляника, или нет?

— Пока не знаю, не достроили. Но посмотрим. Потом же кризис, вы же слышали, да…

— Да слышал, как-то об этом говорят люди.

— …в каком состоянии находится ритейл и вообще… Поэтому сейчас трудно прогнозировать, но мы надеемся, что это даст больше денег, чем производство картошки, которым мы, кстати, тоже занимаемся.

— То есть вы сознательно держите не самое выгодное занятие, потому что считаете, что это правильно?

— Дело в том, что у меня же коллектив 400 человек, и что вы думаете, я трактористов должен собрать, которые, кстати, многие являлись акционерами, и сказать, что давайте мы закроем это дело и разойдемся по домам или будем жить на дивиденды от продажи земли или чего-то еще? Поэтому мы производство не только сохранили, а и увеличили его. Если посчитать, то по сравнению с, допустим, 95 годом, когда я стал директором, или даже с лучшими годами – девяностыми, 90-м, 89-м, мы увечили производство продукции практически по всем направлениям. У нас стало больше молока, мы занимаемся молочным животноводством, земляники, то есть ягодники у нас стали больше производить. Потом, мы стали производить картошку, свеклу, морковь, капусту – практически все.

— Совсем универсальные. А такая универсальность совместима с современной эффективностью? Вы же назвали довольно могучую цифру — 400 занятых на 2000 гектаров.

— Это не совсем так. Дело в том, что у нас еще и котельная, и строительный цех, и много всяких вспомогательных производств, поэтому надо смотреть именно занятых в сфере производства. Но я думаю, что у нас очень высокая по сравнению с российской производительность труда, поскольку мы используем западные технологии, западные машины, ну и соответственно урожайность у нас очень высокая.

— А как это получилось? Совершенно очевидно, что ваше хозяйство не всегда использовало западные технологии и машины. Как вы к этому пришли?

— Вообще помните, все были обеспокоены ростом заработной платы?

— Всегда этим обеспокоены, естественно.

— Нет, но больше рабочие. А наша задача была увеличить производительность труда при росте заработной платы, то есть чтобы темпы роста производительности труда были выше, чем рост заработной платы.

— Вообще этого все хотят, но не у всех получается.

— У нас как-то получается.

— Как это вы сделали?

— За счет перевооружения.

— А деньги на это?

— А это как раз то, с чего мы начали. Продав, например, земли сельхозназначения для того же «Твоего дома»…

— Значит, полоску вокруг МКАД вы продали, и этого вам хватило для перевооружения?

— Да, конечно.

— Вы просто покупали технологии? Или вы как-то сотрудничали с западными ребятами?

— Нет, там по-разному. Например, если покупаешь какой-нибудь John Deere трактор…

— Сел на него и поехал, понимаю.

— Да, тут не нужны новые технологии. Но вот, например, мы поехали в Германию и вступили в общество земляничников…

— Такое есть?

— Там такое есть, да. И купили их технологию. И получив их технологии, то есть купив практически все машины, которые они используют, ну и перейдя на капельное орошение, мы соответственно увеличили производительность труда через урожайность и через новые технологии. Поэтому мы сейчас производим на европейском уровне  землянику. У нас пока еще не получается ее фасовать или готовить к продаже так, как они это делают, то есть нужно еще холодильники докупить, но в принципе мы производим продукцию не хуже, а может быть даже лучше качеством. Потому что наша предельно допустимая концентрация… То есть у нас достаточно жесткие требования к содержанию нитратов, нитритов, поэтому наша продукция лучше…

— То есть Вы хотите сказать, что ваша продукция считается экологически чистой? Это рядом с Москвой?

— Я не понимаю, что такое экологически чистая продукция. Вообще люди, которые занимаются органикой, — мне это совсем непонятно. Потому что в нашей зоне произвести экологически чистую продукцию достаточно затруднительно.

— Я думаю, просто нельзя. Там семь таблиц Менделеева в каждом глотке воздуха.

— Вот в этом-то и проблема. Мы же не понимаем, какой кислотный дождь выпал и отчего он выпал. И экология — это не конкретно взятое хозяйство, а это комплекс.

— И в этом смысле вы, конечно, ничего сделать не можете.

— Ну, мы живем там, где мы живем, и стараемся производить продукцию с минимальным расходом минеральных удобрений, например, чтобы концентрации в нашей продукции были минимальны. И пока мы во все нормы укладываемся.

— Как вы распоряжаетесь вашей продукцией? Я слышал, что вы как-то очень бодро ушли из больших торговых сетей, что у вас на этот счет какая-то своя стратегия есть?

— Мы вынуждены были это сделать. Потому что торговые сети… А мы еще соки производим, три миллиона литров сока из своей продукции…

— Вы не берете на переработку, а только свое перерабатываете?

— Практически все из своей продукции, только мы еще покупаем… Знаете как, у нас же есть лидеры продаж, например, апельсиновый сок мы в этом году вынуждены были запустить и томатный сок, который мы уже три года производим, но это из пасты… А все остальное, например земляничный, яблочный, или яблочно-облепиховый, или производный, а также узвары, которые мы делаем, то есть компоты, — это мы делаем из своей продукции. Так вот, войдя в сети — в «Ашан», в «Метро», — мы, к сожалению, потом, через несколько лет, вышли из них. Потому что эти бонусы, которые они все время на нас навешивали, плюс еще отсутствие гибкой ценовой политики… Потому что говорят — плати все больше, а цену поднимать не можешь… Поэтому убыточно уже стало продавать им, мы ушли от них.

— А на что вы поменяли большие сети?

— На мелкорозничную торговлю.

— Не свою — просто вы заключаете договора с мелкими торговцами?

— Да.

— Неужели это оказывается выгоднее?

— Это по крайней мере более выгодно, чем эти сети. Потому что их бонусы сжирают большую часть не только прибыли, но уже и входят в себестоимость. А поскольку мелкие – претензий меньше. Единственное что, были проблемы, связанные с тем, что, как у нас говорят, могут кинуть. Разоряется мелкий магазин, и ты с него уже денег получить не можешь, но это уже работа менеджеров, которые правильно строят работу. Поэтому мы сейчас все продаем практически…

— Где-то вокруг себя, поблизости?

— В том же «Твоем доме», который не может просто по определению с нами… Ну и еще мы вошли в одну сеть — «Гиперглобус», «Утконос»… Но большей частью это именно близлежащие мелкие магазины, которые в сети не вошли.

— Но это выговорите о соках. А все остальное? Землянику как раздаете?

— Это вообще лоточная торговля большей частью.

— Вот и я про то же. Это же требуется гигантское количество народа.

— Вообще все фермеры торговать пытаются… только очень крупные в Германии фермеры пытаются торговать в том числе двумя путями – лоточная торговля и мелкие магазины. Но если кто и поставляет в сети, то это нужны уже объемы больше 1000 тонн, и, как правило, там цена низкая, но за счет объемов они выходят на достаточно большую рентабельность. А мы же работаем как? Где-то в этом году мы 700 тонн произвели земляники и больше половины продали, поставив палатки вдоль дорог — Каширской…

— Прямо у себя на шоссе?

— Да. И мы там продаем достаточно успешно больше половины.

— Дешево и сердито, да.

— Я бы не сказал, что дешево, потому что наша продукция качественная и пользуется спросом, поэтому, поскольку она свежая, то есть в 5 утра ты ее собрал, а в 6-7 утра она появилась в этих палатках, у нас их 24 по Москве и по Московской области, а я думаю, что будет и больше, — там у нас очереди стоят. А вторая часть — это перекупщики, оптовые рынки. Мы или сами едем на Покровский рынок, на Хлебниковский, или к нам приезжают наши друзья из солнечного Азербайджана, которые покупают эту землянику и мелким оптом ее продают.

— Павел Николаевич, а молочные ваши дела как? Вы как молоко продаете, молочные продукты?

— Практически все молоко мы сдаем «Эрманну». Это сейчас мы начали продавать около 500 кг или тонны в лоточную торговлю, то есть в  молоковозы, тем более сейчас это разрешено, раньше это было запрещено. И могу сказать, что от молока мы, конечно, получаем убыток по сути, потому что цена на молоко, знаете, упала и, скажем так, пока не поднимается. И производя где-то около 7 тысяч литров на корову, это достаточно высокий показатель на уровне Европы, мы, к сожалению, получаем убыток. Потому что либо ты начинаешь снижать затраты путем уменьшения заработной платы, неперехода на какие-то новые технологии, либо ты вынужден содержать рабочих нормально, у нас средняя зарплата 40 тысяч у доярок, телятниц, — тогда ты получаешь убыток от молока. Потому что цена на молоко, к сожалению, очень низкая.

— А как вы себе это представляете? Это ж нельзя долго. Если вам предстоит долго поддерживать убыточное молочное хозяйство, вы же не сможете это сделать? Какую вы видите перспективу в этом смысле?

— А никакой… Смотрите какая связь. Ты можешь получать от молока убыток, но если от овощевоза ты получаешь прибыль, а для того чтобы производить нормальные овощи, нужны органические удобрения — ты вынужден будешь содержать коров, чтобы они давали навоз, чтобы овощевоз продавал.

 — Понял. А молоко это некоторый побочный продукт, который уж как есть так и есть?

— Правильно. Поэтому ты можешь молиться какому-нибудь «Эрману» или правительству, чтобы цена на молоко стабилизировалась, но ты в любом случае будешь его производить.

— Вам нужна какая-то в этом отношении  или в каком-то другом отношении поддержка от государства или вы справляетесь так?

— Дело в том, что ни одно из сельхозпроизводств ни в одной стране мира, кроме ЮАР и Новой Зеландии, по-моему, не живет без поддержки государства. Только в нашей стране сказали, что оно проживет. Сейчас, правда, стали, помните, говорить, что все-таки мы будем помогать сельскому хозяйству.

— Нет, почему, сейчас начали опять. Говорят о продовольственной безопасности, о защите рынков…

— Это сейчас говорят, а несколько лет назад говорили, что все это бессмысленные слова, что ничего этого нет и быть не должно.

— Несмотря на это говорят, что сельскому хозяйству помогают. Но если поддержка сельского хозяйства укладывается в 6 копеек на рубль произведенной продукции, то это даже не поддержка, а это какой-то смех. Потому что сравнить нашего фермера и нашего сельхозпроизводителя с американским или европейским, сколько лет им помогали, и потом, их поддержка в разы больше нашей — конечно, мы конкуренции не выдержим. Поэтому у нас больше энтузиасты занимаются сельским хозяйством или люди, которые в городе не нужны. Мы-то живем за счет другого – за счет того, что одном месте, как вы понимаете, зарабатываем, ну и в другом месте вкладываем это все, надеясь на то, что государство рано или поздно вспомнит о том, что есть крестьяне, и начнет реально их поддерживать. Помните, «национальный проект», «развитие сельского хозяйства, животноводства» — ну какой бизнесмен сможет вложить деньги, заранее зная, что это будет убыток? Кто-нибудь из нормальных людей будет вкладывать в это деньги?

— Трудно себе представить, чтобы это было массово.

— Это делает государство во всем мире. Или оно гарантирует тебе минимальные закупочные цены, считая себестоимость, как в Америке, и говоря, что у тебя себестоимость такая и мы тебе даем эту цену, но ты за счет снижения зарплат сможешь получить прибыль… То есть мотивируя к снижению затрат.

— Такого рода действия начались и у нас, пока скорее в учебном масштабе, но, тем не менее, товарная интервенция на зерновом рынке, на молочном рынке — как-то это уже вроде пошло.

— Разговоры пошли. Представляете себе, больной СПИДом – и вдруг прибегает врач и говорит — я тебе сейчас пропишу таблетку аспирина, и ты выздоровеешь. Потом убегает и прибегает тогда, когда его уже везут в морг, и говорит — вот, таблетку принес. Примерно так же интервенция… Зерно надо закупать тогда, когда его собирают, учитывая, что у нас нет элеваторов или мест для хранения зерна. А когда крестьяне собрали зерно, и им некуда его деть — и вдруг в ноябре начинается интервенция. А что уже покупать? Уже перекупщики все купили.

— И с молоком то же самое?

— С молоком еще хуже. Разговор об интервенциях есть, а интервенции нет вообще, потому что механизм пока никто не придумал — как его перевести в сухое, кому давать эти деньги в виде интервенции…

— Понятно. У меня-то сложилось впечатление, что какая-то практика уже есть.

— Мы о ней не знаем ничего.

— До вас еще не докатилось.

— Нет.

— А как вы живете? Вы кредитуетесь? У вас подкожные запасы есть? Как вы это делаете?

— Мы не кредитуемся, у нас нет кредитов, мы сами храним деньги на депозитах. Но мы же многопрофильное хозяйство, и поэтому, если говорить о сельхозпроизводстве, то, получая прибыль, например от овощевоза, ты вкладываешь ее, убытки покрываешь.

— Я понимаю, эта политика, когда все хорошо, наверняка может продолжаться достаточно долго. А когда требуется какая-то серьезная трата? Вот вам потребовалось перейти на новый уровень технологического развития, вы избавились от загрязненной полоски вдоль МКАДа. А второй раз потребуется – вы что будете делать?

— А мы знаете что сделали? Мы не только купили новые технологии, но и вложились, например, в строительство и построили дома. Часть квартир отдали своим работникам по программе «Молодые специалисты», а другую часть квартир продали. Учитывая то, что мы это делаем достаточно успешно, как вы знаете, мы рядом с кольцевой дорогой, этих денег хватило, а теперь еще, может быть, надолго хватит в будущем, чтобы, несмотря на все эти минусы сельского хозяйства, получать доход не от сельхозпроизводства, а от других целей.

— Но это строительство вы ведете на своей земле?

 — Конечно.

— Так она же тоже таким образом сокращается?

— Ну давайте посчитаем просто. Вложив в строительство 17-этажного двухподъездного дома на 136 квартир 330 миллионов, сколько можно поучить, если себестоимость складывается 30 тысяч рублей? Умножьте на три — получите 900 миллионов, из них 300, которые вы вложили, а остальные — 600. И в год на поддержание сельского хозяйства, на подготовку весенней полевой кампании вам нужно 50-60 миллионов рублей, не больше, при 2000 гектаров.

— То есть если все хорошо, никаких катаклизмов, одного такого дома хватает на 10 лет сельскохозяйственных занятий?

— Если ты вкладываешь деньги в том числе в следующий дом, а часть вкладываешь в сельское хозяйство, то этим самым ты решаешь проблемы жилищные своих работников…

— Ты можешь привлекать торговых людей со стороны, если они тебе нужны…

— Пример вам приведу. В этом году мы построили новую поликлинику, она нам обошлась в 100 миллионов. Это не наши полномочия, это полномочия местной власти, но поскольку местная власть все время ноет, что у нее денег нет, мы это сделали.

— А вы с местной властью не одно и то же, если совсем по-честному?

— Абсолютно разные вещи. Мы закрытое акционерное общество.

— Я понимаю, но то место, где живут ваши 400 работников и их семьи, это некое муниципальное образование, в котором якобы есть власть. Но понятно, что эта власть это вы.

— Нет. Я же не глава местного самоуправления.

— Зачем лично Вы. Вы как юрлицо.

— Мы как юрилицо платим налоги, в том числе и местные.

— И не контролируете эту контору муниципальную?

—  Например, в муниципальном районе «Ленинский», в котором мы находимся, 135 тысяч жителей…

— Да, это не контролируется.

— Да, там несколько совхозов, мы не контролируем. А именно их полномочия – поставить поликлинику и детский сад, мы в этом году отремонтировали на 17 миллионов. Мы вынуждены это делать, потому что наши люди ходят в поликлинику и детей водят в этот детский сад.

— Это просто правильно. Жить надо в правильных условиях, в современных условиях, вы абсолютно разумно поступаете.

— Поэтому мы вкладываем не только в сельхозпроизводство, но еще и в социалку.

— А позвольте спросить Вас, как Вы видите перспективы? Причем не в пределах года-двух, это примерно «как вчера, так и завтра», такой прогноз всегда оправдывается — а длинную перспективу?

— Совхоза или страны?

— Вашего замечательного ЗАО.

— Я своим подчиненным как-то уже сказал полгода назад – мы умрем последними!

— Да, ну а что вы хотите? Мы так или иначе живем в этом мире и связаны с рынком, с теми людьми, которые покупают нашу продукцию. Если у них не будет денег…

— Но уж на картошку, на молоко, на землянику, может быть, будет?

— Могу вам сказать, что при определенном развитии кризиса, в худшем варианте, я думаю, что наше правительство ввело бы продразверстку или продналог. И это реальные вещи.

— Павел Николаевич, Вы феноменально оптимистичны, я  просто в восторге. А тут же народ говорит, что острая фаза кризиса уже кончилась…

— Знаете, кто такой пессимист?

— Это хорошо информированный оптимист.

— Я оптимист, у меня информации просто больше.

— То есть вы считаете, что разговоры о том, что острая фаза  кризиса завершена, не вполне надежны?

— Знаете, кто-то года полтора назад говорил, что это островок безопасности, Россия, что кризис нас не коснется. Теперь эти люди говорят, что острая фаза прошла. Я им, если честно, не верю. Если в это верите Вы – может быть, это так.

— Мое дело Вас спросить. А теперь скажите, пожалуйста… У нас из наших 24 минут осталась ровно одна, и поэтому я позволю себе перейти от дел вашего замечательного ЗАО к более широким. Перспективы страны вы как видите?

— Я пессимист в этом отношении, поэтому то, что сказал президент в своем послании, – я лично в это не верю. Объясняю, почему. Потому что у нас нет для этого оснований.

— Для чего у нас нет оснований?

— Для того чтобы построить суперкомпьютер или прорыв в электроэнергетике сделать. У нас есть основания для того, чтобы накормить свою страну. Для этого нужно изменить подходы к сельскому хозяйству, например. Поэтому я верю в то, что страна может накормить себя сама, если дать для этого нам рычаги и возможность нормально производить и продавать, главное, по нормальной цене и дать людям деньги, чтобы они покупали. А все остальное, на мой взгляд, это больше популизм такой, утопия. Надеюсь, что президент хоть в чем-то окажется прав, и, может быть, действительно нам станет легче жить, я имею в виду с точки зрения электроэнергетики, чтобы с нас не брали деньги за подключение к фермам. Представьте себе, американская ферма вдруг скажет – заплати за то, чтобы подключить свою ферму…

— В размере трехлетнего оборота.

— Я все жду, когда ко мне придут и скажут – давай мы тебе заплатим за подключение к картошке. Потому что это тоже такой стратегический товар. Но пока никто мне этого не говорит.

— Потому что картошка хуже монополизирована.

— Но мы же надеемся всегда на лучшее, хоть и готовимся к худшему. Поэтому мы к худшему готовы, но все-таки надеемся, чтобы нам было легче жить, вот и все.

— Вы видите, что человек, который занимается прокормлением народа у самой Москвы, у самой кольцевой дороги, настроен правильно. Он надеется на лучшее, но ко всему худшему он готовится тоже. Всего доброго.