Примечательное совпадение: наступление эры глобализма отмечено перерастанием разрозненных и нерегулярных террористических действий во всемирно организованный и планомерный терроризм, то есть старая идея террора реализуется на глобальном уровне. Сегодня, посреди нарастающих ожесточения и растерянности, самое время вспомнить о некоторых заветах китайского патриарха Лао-цзы -- мудреца страны, которая, между прочим, до сих пор не знает, что такое терроризм.
Завет первый: чем больше узнаешь, тем меньше знаешь
Глобализм ведет свою родословную от европейского Просвещения, которое искало объективное и, следовательно, ясное и полезное знание, дающее власть над миром. Сегодня если мы и имеем о чем-то ясное знание, так это о врожденной ограниченности просвещенческого проекта. Глобализованный гражданин, утопающий в водовороте пропагандистских и обывательских мифов, ничего по сути не знает, и в его мире, по формуле Мишеля Фуко, не знание дает власть, а власть декретирует знание.
Впрочем, всеобщая бюрократизация делает знание недоступным даже для номинальных обладателей власти: экспертные советы дробят знание на мелкие и несовместимые фрагменты, в лабиринтах административной машины вопросы не решаются, а "прорабатываются", "вентилируются", "выдерживаются" и т. п. Самовластный субъект развенчан. Оказалось, что добываемое им знание не способно охватить мир в его цельности. Более того, оно дается только в той мере, в какой человек отрывает себя от полноты своего духовно-телесного бытия. Что ж удивляться тому, что современная технократическая цивилизация, будучи целиком порождением ума и рук человеческих, так похожа на насквозь бесчеловечный мир кафкианских кошмаров? И наоборот: богатство разнообразия жизни принадлежит Богу, но опознается как истинный признак человеческого присутствия в мире.
Большинство вдумчивых комментаторов современного терроризма полагают, что он обладает каким-то тайным сродством с глобальным порядком. Вроде бы ничего нового. Мы с детства усвоили, что "насилие - повивальная бабка истории". Правда, однако, в том, что внешнее насилие - это всегда продолжение насилия внутреннего, которое человек совершает над собой, урезая себя до самотождественного субъекта. Такой субъект не может знать множественности жизненных миров и вообще присутствия "другого".
Между тем эмпирическая жизнь - то, что среди философов принято называть повседневностью, - отличается бесконечным разнообразием. Если террор есть радикальное отрицание плюрализма, то глубинные его причины следует искать в несоизмеримости отвлеченной рациональности и текущей повседневности. И чем радикальнее (а значит, глобальнее) просвещенческий проект, тем больше террор превращается в терроризм - этот зеркально-симметричный ответ ущемленной повседневности самовластью метафизической мысли.
Говорят, кошмары - это мечты людей, которым отказано в праве мечтать. В таком случае терроризм - это проявление свободы, которая не способна выразить себя иначе, конструктивно. Как фантомный двойник глобальности, терроризм наглядно демонстрирует исчезновение самого предмета "позитивного знания". Не имея собственного бытия, он питается страхами и тревогами обывательской массы, угрожает и прячется, мечется между несовместимыми и откровенно демагогическими лозунгами, требуя не то национальной независимости, не то религиозной свободы, не то "достойного существования".
Для сравнения бросим взгляд на цивилизации Дальнего Востока. Эти цивилизации основаны на интуитивном опознании конкретных качеств существования, рассеянных в органической полноте жизни. Поэтому в них первостепенное значение придается иерархическому строю бытия с его требованиями преодоления субъективности и церемонно-обходительного поведения. Проблема насилия в культурах этого региона вовсе отсутствует: насилие там сводилось к справедливому наказанию (например, казни преступника), а в быту исключалось настолько, что, к примеру, в китайских эротических романах, которые по причине их откровенности до недавнего времени даже не решались переводить на западные языки, совершенно отсутствуют садистские мотивы. Если в глазах западных идеологов Просвещения восточная традиция "подавляет личность", то с точки зрения восточной мудрости "великого единения" жизни Запад культивирует антиобщественное "отщепенство".
Россия парадоксальным образом строится на расстройстве, она не стоит, а рвется - живет порывами, разрывами и срывами. Весь уклад русской жизни основывается на каком-то безграничном попустительстве; так что в итоге авторитарность власти, порой свирепая, благополучно уравновешивается неуправляемостью народной стихии
Московская Русь была цивилизацией восточного типа. Она противилась абстрактному просвещению, но имела своих просветителей, учивших постигать внутренний свет всеединства. Наиболее же проницательные умы России считали свою родину не просто Востоком или обособленным евразийским миром, а ареной столкновения Запада и Востока, где выявляются самые общие и глубокие конфликты, раздирающие человечество. Россия парадоксальным образом строится на расстройстве, она не стоит, а рвется - живет порывами, разрывами и срывами. Весь уклад русской жизни основывается на каком-то безграничном попустительстве; так что в итоге авторитарность власти, порой свирепая, благополучно уравновешивается неуправляемостью народной стихии.
Очень может быть, что подобное положение свидетельствует не столько о пресловутом русском нигилизме, сколько о мудрой осторожности народа, слишком хорошо чувствующего темные глубины человеческой души и опасающегося бередить их. Но, видно, за большую мудрость нужно платить большую цену. Не оттого ли в прошлом террор, а теперь уже и терроризм в России не ограничиваются единичными, заведомо безрезультатными нападениями, но составляют некий постоянный фон русской жизни, существуют чуть ли не "под боком"? Не Америка, а Россия призвана разрешить загадку терроризма. Не разрешив этой загадки, Россия не поднимется. Решив ее, она поведет за собой весь мир.
Силовые действия, предпринимаемые для нейтрализации террористов, необходимы и оправданны. Но призывы "Раздавить гадину!" - признаем это - не могут снять саму проблему терроризма хотя бы в силу крайней неопределенности адресата. А вот послужить оправданием полицейской диктатуры и некомпетентности властей они очень даже могут. Еще более бесперспективна позиция гуманистов-"голубей", смешивающих божий дар жизни с яичницей обывательского комфорта и по-страусиному прячущихся от вызова "другого". Миротворчество голубино-страусиной стаи имеет только один смысл: точно отмеряет возможности и силу террора.
Я очень сомневаюсь в том, что борьбе с призраком терроризма можно придать четкое политическое содержание. Нужно искать другое, как говорят, нестандартное - не техническое, а подлинно творческое решение. И такое решение, несомненно, есть - хотя бы потому, что везде и всегда, при любых обстоятельствах есть еще и другой выход, и это отсутствующее другое существует даже с большей достоверностью, чем все наличное и данное. Поистине, нет ничего неотвратимее невозможного. За пределами всех сообщений есть чистая сообщительность, и она связывает человеческие сердца непосредственной и безусловной связью. И, значит, есть возможность исцелиться от опухоли некоммуникабельности и ее метастазы - терроризма.
Завет второй: нет ничего ценнее покоя
Сущность глобальной цивилизации, пожалуй, ни в чем не раскрывается с такой очевидностью, как в современной, почти маниакальной, заботе о безопасности - личной, общественной, государственной, всемирной. Стоило бы разобраться в том, кто конкретно и почему нуждается в безопасности. Не странно ли, что именно мания безопасности воздвигает самые большие преграды для той самой всеобщности, которой добивается глобалистское мышление? Впрочем, и без долгих рассуждений нетрудно понять: озабоченность безопасностью парадоксальным образом порождает страхи и тревоги, из-за которых люди чувствуют себя в опасности.
Этот парадокс хорошо выражается по-английски: если английское слово "insecurity" (опасность, уязвимость) преобразить в словосочетание "in-security", то мы увидим, что опасность создается как раз стремлением к безопасности. "Когда будут говорить: 'мир и безопасность', тогда внезапно постигнет их пагуба" (послание ап. Павла). Смутная тревога, преследующая искателей безопасности, как раз и заставляет их проецировать свои страхи вовне, в виртуальный мир зрелищ. Терроризм, без сомнения, - главный герой телевидения. И, как истинный двойник обывательского нигилизма, он тоже боится определить себя. Для этого призрака любая остановка в блуждании, любая четкость в позиции смерти подобна.
А если прочитать сцепление "безопасность-опасность" в обратном порядке? Тогда мы получим не менее справедливую формулу: "Где опасность - там спасение". Сказано: "Не заботьтесь для души вашей" (Мф. 6:25). Чтобы убедиться в справедливости этих слов, далеко ходить не надо. Спросите любого человека, который однажды смог побороть в себе страх смертельной опасности, и он скажет вам, что только в ту минуту он и жил по-настоящему. Убивает не смерть, а неприятие смерти. На подлинный источник безопасности гораздо точнее указывает это понятие в китайском языке: оно означает буквально "полнота покоя". Покой же дается тому, кто умеет терять.
Как фантомный двойник глобальности, терроризм наглядно демонстрирует исчезновение самого предмета позитивного знания. Не имея собственного бытия, он питается страхами и тревогами обывательской массы, угрожает и прячется, мечется между несовместимыми и откровенно демагогическими лозунгами, требуя не то национальной независимости, не то религиозной свободы, не то "достойного существования"
Нельзя принять эти наставления, не меняя - и притом кардинально - своего отношения к жизни. Должно прийти убеждение, что человек не может остаться верным себе, замыкаясь в круге обыденного, возможного и доступного; что он становится истинно человечным лишь избрав своим уделом несвершенное и даже, казалось бы, несвершаемое. Такая "этика невозможного", требующая довериться безмерной творческой мощи бытия, - единственная достойная человеческого призвания. Только она, согласно Лао-цзы, может подарить человеку покой, потому что учит его оставить все и так предоставить всему свободу быть и позволить свершиться неизбежному. Этика невозможного не знает одномерного бытия, а только со-бытие, совместность умирания-рождения - абсолютное событие или всеобщую событийность. В музыке событийности нет противостояния субъекта и объекта, главного и незначительного, общего и частного; в нем только и становится возможным соборное действие.
Как истинный мудрец, Лао-цзы не забывает подчеркнуть практическую пользу своих наставлений. "Младенца не ужалят ядовитые гады", - замечает он, намекая на то самое "невозможное" - и заманчивое, и пугающее - состояние полного покоя, когда мы целиком живем происходящим: здесь и сейчас и, значит, тем, что происходит в целом мире и в вечности.
Событийность не выражает себя в явлениях, а облекается историей. Тот, кто обрел младенчески-безмятежный покой, чувствует себя надежно схороненным миром и сам хранит в себе неисчерпаемое богатство бытия. Что же такое этот невозможный человек, пришедший не повелевать миром, но хранить его цельность? Не индивид, не новая порода и не особая раса сверхчеловеков. Он - тот, кем еще никто не был, но кто именно поэтому не может не быть. Он - обетование человеческой всебытийности, всечеловеческая глубина в каждой человеческой единице.
Не должны ли мы заключить, что сила современного терроризма есть мера отпадения человечества от этого идеала неуязвимой беззащитности? Право, если бы мы жили в средневековье, мы должны были бы счесть терроризм наказанием Божиим за свое неверие. Идея же событийности, в свою очередь, определяет меру ответственности каждого за происходящее с нами. Да, от рук террористов гибнут невинные люди, но в этом виновны все.
Завет третий: кто больше скорбит на поле брани, тот победит
Противостояние терроризму есть война в ее высшем смысле - война как "духовное испытание и духовный суд" (выражение Ивана Ильина). В этой войне победа измеряется не количеством убитых врагов и добытых трофеев. Испытанию подвергнута сама способность человечества совершить Коперникову революцию в жизненных ценностях, исполнить древний завет о метанойе - "перевороте ума" - и перестать считать свое субъективное "я" центром Вселенной.
Либеральная модернизация консервирует "ветхого человека", живущего по природе. Модернизация тоталитарная притязает на создание "нового человека" - титана с машинным сердцем. Оба проекта обнаружили свою несостоятельность: они раскололи человека, теперь он одновременно и гордый царь мироздания, и брюзжащий раб своей похоти. Поворот к этике событийственности требует не создания нового или сохранения старого человека, а изменения самого взгляда на человека, смены перспективы гуманитарного видения. Правда событийственности поверяется не идеями и даже не делами, а простым фактом открытости сердца, глубиной покоя, хранящей в себе семена явлений и действий.
Либеральная модернизация консервирует "ветхого человека", живущего по природе. Модернизация тоталитарная притязает на создание "нового человека" - титана с машинным сердцем. Оба проекта обнаружили свою несостоятельность: они раскололи человека, теперь он одновременно и гордый царь мироздания, и брюзжащий раб своей похоти
Правда сердца свидетельствует о себе бесконечно разнообразным единством вселенского ритма жизни. Как раз о таком отношении к миру в китайском военном каноне сказано: "Порядок возникает из хаоса". Принцип хаотического порядка - это неуклонное уклонение, движение по бесконечно малой дистанции "от себя к себе", которое связывает идеальное и материальное измерения жизни, воображаемое и действительное. Здесь кроется тайна мистического реализма, утверждающего, что "духовные", "небесные" образы суть высшая реальность: они предваряют все вещи и пребудут вовеки. Покой событийности, предвосхищающий все события, выявляет вечно живые качества человеческого существования. Политолог Глеб Павловский недавно предсказал, что ответ терроризму "будет дан на уровне рода". Событийность как преемственность моментов существования, отмеченных печатью одной индивидуальности, и есть род - не этнографический, а обретший всечеловеческую значимость.
Как ни странно это звучит для сторонников либерально-благодушной версии "конца истории", современный терроризм есть порождение этого самого конца. Он - прямой наследник отрицательности, двигавшей историей, а в постиндустриальном обществе вследствие исчезновения объекта ее воздействия деградировавшей в нигилизм. Кстати сказать, именно в этом пункте теоретики постмодерна, сводящие реальность к "множественности без объединяющего субъекта", усматривают гуманистический пафос своей позиции. Известный английский социолог Зигмунд Бауман полагает, например, что в эпоху постмодерна в жизни людей происходит "решительное смещение центра тяжести от внешних норм к самоопределению", и каждый человек теперь "может руководствоваться своими собственными целями".
Не ясно, правда, что именно заставит человека соблюдать требования этики, если он целиком предоставлен самому себе. У Мишеля Фуко, к примеру, свобода есть нарушение произвольно установленных норм - разумеется, столь же произвольное и бесцельное. В известном смысле терроризм можно рассматривать как наследие модерна (затаенное насилие), давшее обильные всходы на почве постмодерна, культивирующего, хотя и в виртуальном виде, всяческое "отличие" и "сопротивление". Постмодернистскому человеку, любующемуся своей непохожестью на других, следует относиться к миру так, чтобы центр тяжести его жизни сместился к простейшему факту встречи сердец, которая одна созидает человеческое со-дружество.
Глобальность - это эпос современного мира, в котором человечество чеканит себя по единому образцу, но оставляет для себя, как в экспериментальном романе, две разные концовки: то ли долгая дорога к свободе, то ли долгая дорога к рабству. Терроризм - очень характерный персонаж этого эпоса, демонстрирующий странное смешение вседозволенности и подавленности. Опыт духовной встречи убивает эту адскую смесь, утверждая равноценность, взаимную проницаемость "этого" и "того", своего и чужого. Встреча случается внезапно; она даруется тому, кто смог превзойти себя. Для нее потребна не просто сила ума или чувства, а, так сказать, умная чувствительность. Творчество невозможно без способности ощутить себя "другим". И оно приносит радость, потому что, превозмогая себя, мы открываем в себе беспредельные потенции жизни.
Настоящая война - это война за жизнь. Единственная потеря в ней - свое ограниченное "я", приобретают же в ней весь мир. О такой войне свидетельствуют загадочные слова Лао-цзы: "Кто больше скорбит на поле брани, тот победит". На войне больше скорбит тот, кто чувствительнее других. Он скорбит об утрате, но его утрата есть его победа. Сентенция Лао-цзы напоминает о том, что в пустоте открытости сердца внезапно обнажается гранитная твердость духа. Тот, кто живет правдой встречи, одерживает победу, не вступая в борьбу.
Унифицированная глобальность должна быть преодолена, но не показной экстравагантностью и придуманной экзотикой, а безыскусной правдой сердца, хранящей обетование всечеловеческого богатства. Тогда и самый страшный демон глобальности - терроризм - сгинет сам собой, как паразит, лишенный питательной среды.
