Джонатан Коу — специалист по Филдингу и тэтчеризму, один из лучших английских романистов современности, и так считает не только Ник Хорнби, комплиментарная реплика которого использована в аннотации. Литературный капитал Коу составили, во-первых, изобретательная и хлесткая сатира на эпоху «железной леди» «Какое надувательство!», во-вторых, остросоциальная дилогия о превратностях взросления, из которой на русский переведена пока только первая книга — «Клуб ракалий», в-третьих, высоко оцененный профессионалами (премия Английской гильдии писателей и французская премия Медичи) изысканно-странноватый роман «Дом сна». Свежепереведенная вещь — камерная и крайне интровертивная книга с навевающим «тарковские» ассоциации названием «Пока не выпал дождь» продолжает, по видимости, именно последнюю из линий: не удаляясь от реальности, автор углубляется в нее; разобрав ткань на нитки, следит за переплетениями нескольких из них.
Собственно, почти весь «Дождь» — это четыре магнитофонные кассеты монолога умершего человека, истинно по-английски сдержанной и эксцентричной одновременно старой девы-лесбиянки; именно ей Коу делегирует свои полномочия вдумчивого наблюдателя.
Холодным осенним утром в провинциальном Шропшире, где последние пятьдесят лет бурного развития цивилизации выдернули, будто финальные страницы из книги, в старом, густо обросшем запущенным садом доме находят тело пожилой дамы, скончавшейся, по всей видимости, от сердечного приступа, в компании заевшей пластинки с фольклорными песнями Оверни и магнитофоном, поставленным на запись. В завещании покойная упоминает двух родственников — племянника и племянницу, а также женщину, о которой известно только имя — Имоджин — плюс то, что в раннем детстве она потеряла способность видеть. Племянница умершей, сорокалетняя мать двух взрослых дочерей, по инерции живущая в браке, начинает поиски третьей наследницы, которой и адресованы четыре кассеты откровений с того света. «Думаю, это нетрудно, — обнадеживают ее дочери. — В наше время кого угодно можно найти».
Как бы не так; потому что искать нужно не «кого угодно» и даже, возможно, не человека; и уж точно не в интернете.
По поводу этой вещи Коу уже высказывались версии, что, мол, писатель написал «не свой роман». Действительно, у читателей (и почитателей) сатирической, гротескной составляющей таланта Коу этот медленный и мутный ручеек семейной элегии может и проскользнуть между пальцами. А жаль. В роман вступаешь, будто в фильм Тарковского — с молчаливыми многозначительными планами и внезапно пригнувшим траву ветром. Где-то ко второй трети как будто начинают обещать Линча — слишком уж много типичного в провинциальных английских жителях, слишком уж они обыденны — что-то тут не то; каждую страницу переворачиваешь с затаенным предвкушением если не призрака Лоры Палмер, то хотя бы эксцентричного скелета в бабушкином шкафу. Сознательно выступая спойлером, скажу, что скелета не будет. Вернее, будет много скелетов, мощей и даже заживо себя похоронивших в дебрях обыденной нелепости персонажей, но автор разложит эти манки по тексту с такой грустной непосредственностью, так по капле будет дозировать наркотик странного, что постепенно читатель привыкнет к нему и перестанет реагировать с излишней экзальтацией — филигранная имитация эффекта повседневности! Историю, рассказанную старой девой-лесбиянкой Розамунд, читаешь, как будто живешь собственную жизнь: есть выходные, но все больше будни, есть любовь, но все больше привычка; но это, разумеется, не повод, чтобы отложить книгу до срока.
В силу понятных личных обстоятельств оказавшись на обочине семейной и социальной жизни, Розамунд, это нетривиальное альтер-эго писателя, воплощенная функция наблюдателя жизни, обретает возможность, оставаясь сопричастной, следить за ходом времени и пестрой чередой событий несколько извне. Так перед ней проходит история трех женских поколений рода; с пугающей цикличностью ее героини влипают в одни и те же жизненные казусы: «глупые связи, дурные поступки», случайные замужества и нежеланные дети, предопределенные разрывы и нелепые попытки встроить в жизнь хоть какой-то логический каркас. Венцом истории и оправданием всему должна стать Имоджин, девочка с «пронзительно-голубыми незрячими глазами», которые обнаруживают «бездонные залежи мудрости и печали», но Имоджин — это, считай, «имэджин», способность к воображению, которое одно способно пронзить пошлость обыденности, приподнять человека на теплых руках, совершить попытку счастья, материального воплощения которого, считай, не существует.
В хорошо темперированный клавир психологического романа Коу невероятно тонко вплетает метафизику; и не сказать, что тема эта обуяла его впервые. В «Клубе ракалий», например, тема хитрой игры случайностей и предопределенности в итоге играет не меньшую роль; другое дело, что решена она с использованием иных выразительных средств. Для человека столь наблюдательного и осторожного, для автора столь вдумчивого и рационального по своей природе, каким бы оксюмороном это ни выглядело, обращение к интуитивному поиску гармонии, алчному добыванию пронизывающих существование человека семантических и семиотических рефренов — только вопрос времени и творческой зрелости. «Узор существует, надо его лишь обнаружить», — мучается в финале героиня, а через нее — и собственно автор. Но — «опять телефон». И — «все это сгинуло, потому что никогда и не существовало. Да и откуда такому узору взяться? Из чего она столь отчаянно надеялась его сложить? Всего лишь из мечты, фантазии, прихоти воображения — из капель дождя, который так и не выпал».
