Выбор жюри, которое возглавляет советник президента РФ Владимир Толстой, пал на книгу Озеки «Моя рыба будет жить». Она была признана лучшей из числа всех книг, написанных зарубежными авторами в XXI веке и переведенных на русский язык. Американской писательнице Рут Озеки досталась седьмая часть фонда премии, учрежденной музеем-усадьбой Льва Толстого и компанией Samsung Electronics, который в этом году был увеличен до семи миллионов рублей. «Эксперт» поговорил с Рут Озеки о том, как ей живется в качестве американского писателя и как она пишет свои книги.
— С какой культурной традицией вы себя соотносите в первую очередь?
— Я живу в США и пишу на английском, но много лет жила в Японии и владею японским языком. Моя мама японка, отец — американец. Когда я росла в Америке, все относились ко мне как к японке, а когда попала в Японию, все воспринимали как американку.
— Как на ваше творчество повлияла эта культурная смесь?
— Смесь всего, что только возможно, — один из основополагающих принципов как в моей судьбе, так и в моих книгах. В них есть элементы и комедии, и трагедии. Это плод моих фантазий, в то же время они основаны на фактах. Но для меня также важна та связь между людьми, которая возникла благодаря этому смешению: мои родители поженились спустя десять лет после того, как закончилась Вторая мировая война, в которой страны, где родились мои отец и мать, враждовали друг с другом.
— Какие основополагающие черты американской и японской культуры вы хотели бы выразить в своем творчестве?
— Наверное, только одну вещь: не существует ничего типично японского и типично американского. Никаких стереотипов!
— Есть ли у вас предпочтения в мировой литературе?
— Никаких предпочтений! Это одно из главных правил философии дзен. Мы (Рут Озеки — практикующий представитель учения дзен. — «Эксперт») пытаемся максимально от этого отрешиться. Конечно, у меня как у писателя есть свои предпочтения. Но на самом деле мне очень сложно одно предпочесть другому, особенно если говорить обо всем литературном мире. Конечно, я читаю британскую и американскую литературу. Я читаю японскую литературу, в основном в переводах, потому что я слишком медленно читаю по-японски, но эта литература имеет для меня особое значение. Когда я училась в школе, то очень много читала таких авторов, как Юкио Мисима, Ясунари Кавабата, и, конечно же, женщин из более раннего периода истории японской литературы, в том числе Мурасаки Сикибу, автора «Гэндзи-моноготари». Я читаю литературу и других стран, в том числе русских романистов, и все это обогащает мой культурный опыт. Я стараюсь читать как можно больше, не ограничивая себя какими-либо предпочтениями. Я не могу сказать, что для меня что-либо одно превалирует над чем-то другим.
— Как рано вы осознали, что хотите стать писательницей?
— Я хотела сочинять истории, когда мне было лет пять или семь. Тогда я даже не знала, что такое роман, но на моей полке стояли толстые книжки, и они меня очень впечатляли. Я всегда очень хотела писать, но каким-то ветром меня занесло в киноиндустрию, и писать я начала очень поздно — в сорок лет. И сейчас нужно писать очень быстро, чтобы наверстать упущенное. Но, увы, я пишу очень медленно.
— Насколько для американского писателя важно, будет ли его произведение впоследствии экранизировано? В какой степени они предусматривают это в момент создания текста?
— Я думаю, что настоящие, серьезные романисты работают без оглядки на кинематограф. Они любят слова, они любят текст. Для них это имеет первоочередное значение. Адаптация для кино для них не так важна.
— Как много подобного рода литераторов в Америке?
— Думаю, что много. В Америке очень качественная литературная среда, в которой есть к чему стремиться. И когда книгу того или иного автора экранизируют, он может быть счастлив от того, сколько он получил за это денег, — и одновременно страдать от того, во что превратилось его произведение, пройдя через руки сценаристов. Стандартный контракт с кинокомпанией предполагает, что она может делать с книгой что угодно.
— Как повлияло на ваши тексты то, что вы вышли из кинематографической среды?
— Я пробовала писать книги и до того, как начала работать в киноиндустрии. Но это были не очень удачные опыты, потому что я не знала, как разворачивать действие во времени. Но после того, как я поработала в кино, я получила представление о том, как создавать визуальный образ, и мне это очень помогло. Кроме того, в своих текстах я использую такой прием, как монтаж. Я очень хорошо помню тот момент, когда я поняла, как нужно рассказывать историю, — когда я увидела знаменитый эпизод на лестнице из фильма Сергея Эйзенштейна «Броненосец “Потемкин”».
— Как складывалась ваша литературная карьера? Какой путь вам пришлось пройти, прежде чем ваши книги начали публиковаться?
— Мне в этом отношении очень повезло: на этом пути встречались только внутренние препятствия. Поскольку я работала в киноиндустрии, я уже заранее знала, как все устроено. Я знала, что у меня должен быть агент, который, как только я напишу книгу, должен продать права издателю, и все это случилось довольно-таки быстро. Так что все свои трудности я, видимо, преодолела, когда пыталась сделать то же самое со своими фильмами.
— Как у вас возникла идея написать книгу «Моя рыба будет жить»? Что этому предшествовало?
— Я начала писать ее в 2006 году. Именно тогда я записала первые слова, которые произносит моя героиня, — с них и начинается роман: «Меня зовут Нао, и я — временное существо. Знаешь ли ты, что такое временное существо? Если ты дашь мне немного времени, я тебе объясню». На тот момент я ничего не знала о своей героине. Я знала, что ей примерно шестнадцать лет, что это японская школьница, что она ведет дневник, и мне было ясно, что дневник этот она ведет не для себя, а для того, чтобы рассказать эту историю кому-то еще. Нао не знает, кому она пишет, и я тоже не знала. Я просто сконцентрировалась на том, чтобы записывать, что она говорит. Несколько месяцев я писала ее дневник. И все это время меня мучил вопрос: кому же он адресован? Я чувствовала, что в тексте должен возникнуть в той или иной форме диалог между автором дневника и его читателем. В отношениях читателя и писателя есть динамика, потому что они всегда дополняют друг друга. Я действовала так, как действует кастинг-директор при подборе актеров для съемок фильма: придумывала то одного, то другого персонажа, который читал дневник Нао, потом отбрасывала их. Потом придумывала еще одного, писала еще двести страниц — и понимала, что и это совсем не тот персонаж. Я благодарила его, прощалась с ним, и кастинг начинался по новой. Так происходило раза четыре. Наконец я закончила черновую редакцию романа. И она очень отличалась от того, что вы сейчас можете прочитать. История Нао в общих чертах осталась неизменной, а вот образ читателя изменился абсолютно. Я понимала, что с книгой что-то не так, но все-таки закончила ее и уже собиралась отдать издателю. Но 11 марта 2011 года в Японии произошло землетрясение, за которым последовало цунами и события на Фукусиме. Мои друзья и члены моей семьи живут в Японии, и для меня это были ужасные события. Я следила за ними через Youtube. Я почувствовала, что эти события сломали прежнюю систему представлений о мире, взорвали его. Есть события, которые обладают разрушительным потенциалом такой силы, чтобы образуют пропасть во времени. Авария на Фукусиме разделила Японию на «Японию до Фукусимы» и «Японию после Фукусимы». Книга, которую я написала, принадлежала той Японии, которая уже не существовала в реальности. В мире, который возник после землетрясения, книга не имела никакой ценности. Я забрала ее у издателя. И подумала, что на этом все закончилось. Но голос моей героини постоянно напоминал о себе. Я не могла ее оставить. Я поняла, что эти трагические события не только разорвали мир, они рвались и в мою книгу. Мне ничего не оставалось, как позволить книге разорваться на части. Самое лучшее, что я могла сделать в этой ситуации разорванности, — внедрить в повествование реального персонажа. Мое появление в этом тексте (Рут Озеки выводит себя в качестве одного из главных героев своей книги. — «Эксперт») и позволило заговорить о трагических событиях в Японии. Так реальность ожила на страницах этого текста. Я снова начала с ним работать и выкинула из первоначального варианта почти две трети. Это было в июне 2011-го, а к ноябрю я уже закончила писать.
— Вы писали эту книгу пять лет. Ее написание стало переломным для вас?
— Это первая написанная мною книга, основанная на философии дзен. Она родилась из моих дзен-медитаций. Книга соединила для меня духовную практику с практикой творческого письма. Ее написание стало для меня своего рода терапией.
— Нужно ли иметь какие-то представления о дзен, чтобы понять вашу книгу?
— Читатель сможет понять эту книгу, даже если он никогда не слышал о дзен. Любой человек может понять дзен. Эта философия очень проста. Ее не нужно изучать, ее нужно практиковать. Это способ существования в мире. Вся книга в каком-то смысле выражает собой философию дзен. Но я надеюсь, что мои читатели просто прочитают книгу, не задумываясь о дзен.
— Как вы для себя объясняете природу художественного мира? До какой степени автор может его контролировать?
— Я не думаю, что писатель на сто процентов создает его сам. Я не знаю, что такое выдуманная реальность, но могу это почувствовать. Те истории, которые появляются у меня на бумаге, — это ответ на мои внутренние переживания. Это ответ на то, каким образом мир воздействует на меня. Поэтому в моем романе возникает образ океанского водоворота, в центре которого кружится коробка с мусором. Это и есть мое сознание. Все, что происходит внутри этого водоворота: новости, общение с людьми — складывается в единую картину, и из нее произрастают образы моих персонажей. Например, я сижу и пишу роман, и вдруг что-то происходит. И то, что происходит, тут же вовлекается в водоворот моего сознания, и уже оттуда попадает в мой роман. Мой муж присылает мне ссылку на подборку японских тематических кафе, и это попадает в мой роман. Я читаю книгу о камикадзе, и это тоже становится частью сюжета. Все, что происходит со мной в жизни, может переосмысляться и становиться частью романа.
— Как вы объясняете природу писательского успеха? Почему тексты, созданные по одним тем же законам, пользуются разным спросом? Как вы объясняете востребованность вашей книги?
— Хотела бы я это знать! Это было бы замечательно, если бы я знала ответ на этот вопрос. Но я не думаю об этом, когда пишу. И уж конечно, никогда не думаю об успехе. Если бы я об этом задумалась, процесс написания тут же остановился бы. У меня нет даже приблизительного ответа на этот вопрос. Хотя он очень важен. Сейчас я начинаю писать новую книгу, мне она интересна, но я не знаю, будет ли она интересна читателям. В каком-то смысле это ужасно, потому что ближайшие пять лет я потрачу на эту книгу, но не знаю, какой отклик она получит. Я не думаю, что есть возможность узнать это. И это ужасно, правда?
— Как тогда вы мотивируете себя на написание книг?
— Я не могу не писать, у меня просто нет выбора. Для меня письмо — это способ мышления. Я очень несчастна, когда не пишу: это не жизнь, а жалкое существование. Я становлюсь раздражительной, и только для того, чтобы продолжать жить нормальной семейной жизнью, я должна продолжать писать. Я счастлива, когда я пишу.
— Можете ли вы позволить себе ничего не делать, а только писать книги?
— Я привыкла жить как свободный художник. Привыкла к тому, что не зарабатываю больших денег. Мой муж тоже привык довольствоваться малым. У нас нет детей. Писателям свойственно жить в условиях финансовой неопределенности. Сейчас мы с мужем имеем возможность время от времени заниматься преподаванием. Нам это очень нравится, ведь с годами все больше хочется поделиться с молодыми людьми накопленным опытом. Именно по этой причине мы преподаем, не столько ради денег, хотя и ради денег тоже.
— Как вы думаете, насколько вашим соотечественникам будет интересен тот факт, что вы получили премию «Ясная Поляна»?
— Пока не знаю. Премия «Ясная Поляна» впервые вышла на международный уровень, но американская пресса пока не знает об этом. Может быть, она обратит на это внимание, а может быть, и нет — трудно предугадать. Я думаю, было бы хорошо, если бы возникла какая-то реакция, потому что это замечательная премия. Но я не контролирую американскую прессу. Мои издатели в США и Великобритании уже знают, что я получила премию. Через несколько дней появятся пресс-релизы, и я надеюсь, что об этом узнают не только в англоязычном мире.
