Такое ощущение, что эти затейливые ворота с двуглавыми орлами распахивались только в кино про штурм Зимнего. В пору моего детства они постоянно были загорожены массивными уродливыми трибунами, которые не разбирались с октября по май. Вместе с гигантскими портретами членов Политбюро, "украшающими" барочный царский дворец, эта композиция являла абсурдный фасад империи. Потом трибуны исчезли. Близ дворца теперь жарят шашлыки, катаются роллеры, но ворота, словно позабыв о своем предназначении, до недавнего времени так никого и не пропускали. Неужели, думалось, мифологические революционные матросы и солдаты там что-то испортили, и спустя 70 лет Зимний никак не может решиться "повернуться передом" к Дворцовой площади. Оказалось, может. Даже с музыкой.

Поздним солнечным вечером под торжественные звуки медных труб (к счастью, обошлось без речей) ворота распахнулись, и заинтригованная счастливая публика начала заполнять новый концертный зал. Чтобы шумно отпраздновать его открытие, Эрмитажная академия музыки организовала российскую премьеру оратории Кшиштофа Пендерецкого "Семь врат Иерусалима". Руководить сборным составом польских, шведских, литовских, немецких и российских музыкантов пригласили самого композитора. В выборе статусного произведения дело, вероятно, не только в названии. В отечественной музыке есть и "Богатырские ворота" Мусоргского, и русские песни, где "ветер веет у ворот". Произведение Пендерецкого, написанное по заказу для празднования 3000-летия Иерусалима и предназначенное для исполнения на открытом воздухе, - благодарный материал для шоу, где чтец и солисты, хоры и оркестры должны не только мощными звуками высекать огонь из людских сердец, но и впечатлять публику своим количеством.

Эрмитаж назвал действо "музыкальной мистерией". В центре двора возвышалась подсвеченная стеклянная чаша, будто заимствованная из "Водяных Страстей" Тан Дуна. Пока публика заполняла двор, дети в белых одеждах, бродя по скверу и передавая из рук в руки маленькие чаши, наполняли символическую емкость водой. Наконец VIPs расселись по обе стороны подиума, соединяющего две сцены, а остальные слушатели расположились за оцеплением буквально par terre - на земле. Появился композитор-дирижер, и началось. Зазвучали грозные унисоны, грянул хор, пророчествовали солисты, ревела медь, гудел орган, "булькал" специально сконструированный композитором тубафон, драматические оркестровые комментарии сопровождали ветхозаветные пророчества из Иеремии, Иезекииля, Даниила и Псалмов царя Давида. Пафос стал нестерпим, когда абстрактная хоровая латынь сменилась "доступным аудитории языком", и чтец Николай Буров стал "глаголом жечь сердца людей", рассказывая о мертвом поле, усеянном высохшими костями. Почему-то стало обидно, словно войдя во двор, посетитель обнаружил не расстреллиевские неправдоподобно легкие, гармоничные и изысканные фасады, а поделку в духе стыдливого "лужковского барокко". Такой поделкой из сплошных общих мест кажется опус Пендерецкого, композитора, сменившего отчаянно авангардисткую манеру 60-х на тяжелый, многозначительно проблемный симфонизм. Польскому мэтру уже не нужно ничего искать, на него давно работает репутация "известнейшего композитора современности". "В музыке для меня больше нет тайн, - признался он в интервью, - я сочиняю ее с 4 лет, и сейчас меня гораздо больше интересует мой сад". На торжественном открытии двора концерт спасли сад и фасад Зимнего. Чтобы побывать в этом незнакомом дворцовом пространстве, публика была готова проследовать под звуки "Tuba mirum" через все "Семь врат Иерусалима".

Санкт-Петербург