Любое явление стоит рассматривать с финала, завершения, итога. "Если вы хотите понять обезьяну, изучите человека", - советовал Карл Маркс, а он в гносеологии разбирался. Красивый афоризм, можно придумать похожие: "Если вы хотите изучить человека, изучите бога", ну и тому подобное. Словом, если вы хотите лучше понять смысл выставки "Мир крестьянства в русском искусстве" в Русском музее, в павильоне Бенуа, а не просто посмотреть замечательные картины авангардистов и модернистов или жанровые работы реалистов ХIХ и соцреалистов ХХ века, вам лучше начать с последнего, третьего зала экспозиции.

"Бежин луг" и Павлик Морозов

Начинать осмотр следует не с картин советских художников и не с предметов декоративно-прикладного искусства, нет, нет! Минуя счастливых колхозников Константина Юона и Аркадия Пластова, свадебные плахты и нарядные половички, надобно направиться в правый угол зала, где демонстрируется фильм Эйзенштейна про Павлика Морозова. Вернее - фрагменты, оставшиеся от этого фильма.

Иосифу Виссарионовичу так не понравилось то, что сделал Сергей Михайлович, что фильм был уничтожен. От него остались только отдельные кадры, фотографии, которых, впрочем, немало. Уже в 1960-е годы Сергей Юткевич и Наум Клейман сделали из сохранившихся кадров фотофильм. Его и показывают. Застывшие мгновения уничтоженного фильма настолько эффектны, живописны, при всей своей "черно-белости", что выдерживают конкуренцию с картинами. Тоже живопись, причем первостатейная.

Покуда смотришь немые неподвижные кадры, соображаешь: чем же этот фильм про кулаков-злодеев и пионеров-героев не приглянулся Сталину? Может, названием? "Бежин луг" Тургенева - страшные рассказы ребятишек на ночь глядя. Эйзенштейн как будто предупреждает: страшная сказка на ночь, страшилка, выдумка. Но если бы дело было в названии, Сталин потребовал бы его изменить - и дело с концом. Нет, здесь вещь посерьезнее.

Пафос

Может, Сталину не понравился пафос фильма? Главное дело реального Павлика Морозова - донос на отца - осталось за кадром. Оно здесь не так важно. Отец убивает сына - это значительно важнее и страшнее того, что сын доносит на отца. Фильм снят не про то, что следует "стучать" на своих родителей, а про то, что "маленьких убивать нельзя". Такая мораль тогда "не катила".

Возможно еще одно объяснение, удивительное. Центральный эпизод фильма - разгром церкви колхозниками. Насколько я понимаю, для устроителей выставки "Мир крестьянства..." этот эпизод куда как важен. В аннотации к выставке значится: "Недаром "крестьяне" созвучны с "христианами"". Была-де в России дивная триада "крестьянство - христианство - самодержавие", а как один из членов этой триады порушили, так все разом в умаление и пришло, все исчезло: и государственность, и духовность, и крестьянство, естественно... Эйзенштейн громит церковь метафорически, символически. Крестьяне у него вышибают иконы из золотых окладов и выглядывают из этих окладов, как из окон. Символ понятен: наш бог - человек. Мы его обожествим, сделаем всемогущим, как бог. Устроители выставки трактуют эти кадры по-иному, с иной символической подоплекой. Мол, рванули духовные основы жизни народа и остались на комариной плеши. Иосиф Сталин тоже, видать, поежился от этакого богоборчества. Все-таки бывший семинарист.

Так или иначе, но фильм про то, что "маленьких убивать нельзя", и про то, что "земля нам будет раем, а человек - богом", был запрещен и почти уничтожен, только застывшие его фрагменты можно увидеть на выставке.

Трое

Вот после фильма про сыноубийство и разгром церкви и следует начинать осмотр выставки. Она четко делится на три зала, три периода, три этапа. В точности по Ленину: "Мы видим ясно три этапа, три поколения..." Или по Гегелю: тезис, антитезис, синтез. Синтез, правда, несколько сопливенький, но такова уж судьба всякой синтетики. Стало быть, "Мир крестьянства в русском искусстве". Так всегда и бывает: когда все уже и думать забыли про запах навоза, тут-то и возникают ностальгические выставки.

В первом зале реалистические, народолюбивые полотна XIX века, от Венецианова до Репина; во втором - модернизм и авангард начала ХХ, тут тебе и Малевич, и Филонов, и Петров-Водкин; в третьем зале - советские полотна о жизни колхозного крестьянства. Самое интересное на выставке (кроме "обломков" эйзенштейновского фильма) - соотношение картин второго зала с полотнами первого и третьего. Если посравнивать век почти что нынешний, век минувший и век давно прошедший, сразу станет ясно, что развитие в искусстве существует, только развитие это не строго линейно. В нем есть подъемы и спады.

В первом, реалистическом зале - такая скуловоротная, жанровая, этнографическая серятина, псевдопсихологическая, сентиментальная и нравоучительная, что хоть волком вой. Радуют разве что комические детали в жанровых полотнах, но эти детали еще обнаружить надо. (Какая-нибудь сорока, расположившаяся на боку разомлевшей от жары свиньи, с недоумением косит круглым глазом: "Эта колода так и не пошевелится?")

В третьем, соцреалистическом зале чуть получше, поярче, поживописнее: сразу видно, что картины писались после великой живописной революции ХХ века. Но в общем, такая же тоска, которую только усугубляют непременные идиотические улыбки, приклеенные почти ко всем изображенным физиономиям. Улыбаются все! Форма одежды такая - радостный оскал.

Второй

Зато второй зал... Вот здесь промывается глаз, зрение очищается.

Бродя по этим трем залам, думаешь не о "крестьянском мире" и не о "традиционной русской государственности" вкупе с православной традицией, с которыми (если верить аннотации к выставке) крестьянский мир был крепко-накрепко связан. Нет, думаешь об удивительных путях русского искусства.

Вот жанровая тоска, в которой это искусство полоскалось. Вот невероятный, невозможный взлет, который оно испытало. А вот, следом за этим взлетом, все та же жанровая тоска, но на ней уже лежат сполохи прежнего блеска... Надо полагать, до нового взлета. Получается не прямая линия, а парабола, спираль, что ли. Ну, или биение сердца... Сжалось, разжалось, собрало кровь, разогнало по жилам.

Во втором и третьем залах выставлены образцы народного искусства - всякие там праздничные костюмы, коврики да половики. Вот что удивительно и закономерно: все эти коврики и половики, костюмы и вышивки родственны по цветовой гамме полотнам авангардистов и модернистов, выставленным во втором зале. В первом (реалистическом) вышивки были бы неуместны. Их пестрота, разнообразие красок куда как далеки от тусклого бытописательства. Если в первом зале изображен праздничный костюм на крестьянке, то он тускл, как потрепанный вицмундир, как осенний дождичек, а если во втором зале нарисована жатва или лужа, то они пестры, как праздник, как фейерверк. Парадокс: авангардисты - те, что искали новые пути для живописи, - к искусству крестьянскому, архаическому, вечному, оказались ближе, чем реалисты, точно фиксирующие все приметы крестьянского быта.

В первом зале выставлены картины тех, кто наблюдает крестьянскую жизнь со стороны, пусть даже они сами вышли из этого мира. А во втором зале - полотна тех, кто воспринимает жизнь как художник-крестьянин. Это мир крестьянской революции, опрокинувшей "властную вертикаль". Недаром здесь вывешена картина 1917 года Бориса Григорьева "Земля народная". Ее так просто не минешь. Не то чтобы она нравится или не нравится (скорее уж не нравится), но... запоминается.

С чего начать

Итак, выставку открывают картины Венецианова, а кончается она фильмом Эйзенштейна. В этом есть резон: началось с упитанных поселянок, а завершилось сыноубийством. Хотя я бы начал выставку с другой картины. Эта картина хрестоматийна. Она воспринимается как стилизованное изображение красивого дворянского быта. Между тем она о взаимоотношении крестьянского и дворянского миров в России, настолько разных, что глядя на один, другого попросту не замечаешь.

Это "Выезд цесаревны Елизаветы и Петра II на охоту" Серова. Несущиеся во весь опор, накрененные, разрумянившиеся всадники-дети, осенняя грязь, мчащаяся за лошадьми пышная, волнистая какая-то борзая, снявший шапку крестьянин-старик и кланяющаяся старуха. Они - на первом плане, но их не сразу заметишь, так они втиснуты в правый нижний угол картины. А самое главное - эти старики одного цвета с землей и воздухом промозглого осеннего дня, сквозь который мчатся праздником, фейерверком, фантастической феерией борзая, лошади, всадники-дети.