Все поэты похожи на поэтов. Смотришь на фотографию и понимаешь: поэт. Красивый, вдохновенный, взор горит. Все поэты похожи на поэтов, кроме настоящих. Николай Некрасов похож на дьячка. Борис Слуцкий – на хорошего, добросовестного офицера. Настоящие поэты похожи на свои стихи, на свой поэтический мир.

Вечер поэзии

В редакции журнала «Звезда», что на Моховой в Петербурге, состоялся вечер московского поэта Сергея Гандлевского. Вот уж он точно не похож на поэта. Высокий, длиннолицый, печальный, даже мрачный. Он напоминает интеллигента-технаря – инженера или геолога. Впрочем, одна поэтическая черта в облике, в манере держаться есть, но она производит скорее комическое впечатление. На его лице постоянно написано не то удивление, не то недоумение. Дескать, где это я очутился, друзья дорогие? Правильно ли себя веду здесь?

Гандлевский начал писать еще в конце 1970-х, а печатать его стали только в конце 80-х. Он – патриарх и классик современной серьезной российской поэзии. Поэзии интеллектуальной и грубой, не стесняющейся ни своего интеллектуализма, ни своей грубости. «Драли глотку за свободу слова, / будто есть чего сказать, / но сонета 66-го / не перекричать…» Четыре строки, в которых весь он, с суровым счетом, предъявляемым прежде всего самому себе, с умением всадить в небольшое пространство текста максимум культурологических отсылок.

Кому, как не ему, быть благодарным свободе слова? А он с неполиткорректной резкостью спрашивает: а есть ли у нас слова, достойные того, чтобы за их свободу бороться? Слова, равные шекспировским из знаменитого 66-го сонета? Человеку, воспринимающему стихи Сергея Гандлевского, не обязательно знать все те отсылки и скрытые цитаты, которыми они полнятся. Но если он угадает отсылки и цитаты, стихотворение станет для него глубже и интереснее.

«Драли глотку за свободу слова, будто есть чего сказать…» – огрубленная цитата из «Французских писем» Генриха Гейне. Гейне там посмеивался: дескать, французским писателям накануне революции 1830 года следовало благодарить цензуру, потому что после революции выяснилось, что сказать им нечего, кроме того, что им запрещают говорить. «Чертежей моих не троньте! – / Нехорош собой, сутул, / господин из Пиндемонти / одежонку вешает на стул».

Гандлевский перечисляет всех, на кого должен ориентироваться человек, собирающийся сказать граду и миру нечто ритмически организованное и обрамленное рифмами. Вот Архимеду было что сказать человечеству, поэтому плевать он хотел на то, что в его дом ворвались римские захватчики. Ему не плевать было на свои чертежи. Он был свободен для себя, а это самая важная свобода.

По таковой причине у Гандлевского появляется «господин из Пиндемонти» – Пушкин. Одно из последних программных стихотворений Александра Сергеевича называлось на русский слух несколько смешно: «Из Пиндемонти». Там-то он и сформулировал то, что важно и нужно для поэта: «Никому отчета не давать, себе лишь самому служить и угождать…» Ну и далее: «По прихоти своей слоняться здесь и там, дивясь божественным природы красотам».

Слышать мир

Сергей Гандлевский очень спокойно читает свои стихи, без захлебчивой поэтической соловьиной аффектации, едва ли не монотонно. Так читал свои творения Борис Слуцкий. Человек делает некое сообщение, что-то объясняет и растолковывает в рифму. «День-деньской он черт-де где слонялся / вечно не у дел. / Спать охота – чтобы дуб склонялся, / чтобы голос пел». Пушкинская тема («по прихоти своей слоняться здесь и там») продолжена Лермонтовым. Дослонялся, пришел домой и написал про то, что хочет свободы и покоя и хочет навеки заснуть, но не холодным сном могилы. Уж эти-то стихи все знают: «Чтоб всю ночь, весь день мой слух лелея, про любовь мне сладкий голос пел, надо мной чтоб, вечно зеленея, темный дуб склонялся и шумел».

Так он работает. Вжимает в несколько четверостиший Шекспира, Архимеда, Пушкина и Лермонтова. Не патетически, а потому особенно убедительно присягает на верность тем, кто искал свободы и покоя. А кто их не ищет? И кто, оглядываясь на прожитую жизнь, скажет, что у него были свобода и покой? По пальцам можно пересчитать мгновения, когда ты был по-настоящему свободен и спокоен. «И сам с собой минут на пять – вась-вась / я медленно оглядываю осень. / Как засран лес, / как жизнь не удалась. / Как жалко леса, / а ее – не очень».

Настоящая поэзия не боится грубости. Настоящий поэт работает со всеми словами своего языка, он умудряется и брань сделать поэтичной. Он слышит мир. Его ли вина, что мир вокруг говорит вот так, а не иначе? Но чудо поэзии Сергея Гандлевского в другом. Его стихи мрачны, печальны. Они безжалостны по отношению к их автору, а значит, и ко мне, их читателю и слушателю. Тогда почему их не мрачно, не депрессивно читать и слушать? Это-то и есть поэзия.

Гандлевский умудряется мрак преобразовать в свет, печаль – если не в радость, то во что-то едва ли не ностальгическое: «И блистали столетние липы / невозможной такой красотой. / Здесь теперь обретаются VIPы, / а была – слобода слободой. / И юннат был мечтательным малым – / слава, праздность, любовь и т.п. / Он сказал себе: „Что как тебе / стать писателем?“ Вот он и стал им».        

Редакция журнала «Звезда», вечер поэзии Сергея Гандлевского