Заслышав мегафон, бояре приосаниваются, крестьяне поспешно заталкивают в рот остатки пирожков с картошкой, женщины пытаются вспомнить, в какой последовательности вчера они ползли на коленях вслед за Иваном Грозным, упрашивая его остаться на царстве. Главное — не запутаться, как в прошлый раз, в сарафанах и чтобы не сползли хоккейные наколенники, приспособленные для ползания по насту.

Встреча Грозного и Филиппа происходит на мосту через речку. Это — одна из цент­ральных сцен фильма. Нынешний съемочный день собрал почти всех звезд, из которых Павел Лунгин мастерит актерскую команду. В алфавитном порядке: Александр Домогаров — опричник Басманов-старший, Юрий Кузнецов — Малюта Скуратов, Иван Охлобыстин — поп-расстрига, Олег Янковский — митрополит Филипп.

Иоанна Васильевича играет Петр Мамонов. Впрочем, «играет» — не то слово. Мамонов живет Грозного. Перед съемками художники сравнили профили его и царя. Вышло полное совпадение. Мамонова и гримировать особо не надо: Грозный — и все тут.

Второй режиссер отдает команды: «Грим. Костюм. Монитор. Мотор». Стучит хлопушка.

Царь сидит на ковре, его за четыре конца волокут по снегу опричники. Впереди Басманов-старший, сбоку Малюта. Человек тридцать бояр и боярынь ползут вслед, подвывают. Их метлами лупят другие опричники. Среди них Вассиан — он особенно усердствует.

С другого берега реки навстречу Грозному движется обоз опального Филиппа Колычева. Грозный замечает Филиппа и начинает голосить:

— Осиротел народ без митрополита, осиротел.

У Мамонова оказывается необычайно зычный голос, он высоко поднимается над Суздалем.

— Кто спасет душу мою, кто же мою душу-то отмолит? — продолжает Грозный. — Грядет Страшный суд, смерть моя.

У Мамонова задача — показать царя запутавшимся в своих страстях между тягой к благочестию и кровожадностью. И все-таки человеком, а не монстром. Филипп приближается. Басманов пытается столкнуть его с дороги. Не получается. Филипп обнимает Грозного. Затем они вместе отходят к поручням моста и о чем-то тихо и недолго говорят.

Вот, собственно, и все. Сцена небольшая, но сложная: на мониторе занимает полминуты, а снимали целый день.

Одна репетиция, вторая. Только приготовились снимать начисто — Суздаль подал свой голос: вопреки сценарному плану зазвонили все церкви разом.

— Ждем колокольный звон, — командирским голосом распоряжается второй режиссер.

Артисты на том берегу переминаются с ноги на ногу, массовка стоит на карачках. Звон не прекращается.

Мамонов репетирует экзальтированные выкрики Грозного. Очень похоже на карканье. Рядом пролетает стая ворон. Вороны каркают ему в ответ. Включается Охлобыстин. Вороны отвечают и ему.

— Мамонов сошел с ума, — кричит Домогаров.

Все смеются, напряжение спадает.

— Иван, ну прекрати. Ты же взрослый человек, мне подготовиться надо, — ворчит Мамонов на вертящегося Охлобыстина так, что слышно на другом берегу.

Слава богу, звонить перестали.

— Е-е-е, тихо-тихо, все вперед, — руководит Мамонов: в этой сцене он главный.

Потащили ковер, замахали метлами. Сняли наконец.

Лунгин кричит: «Стоп!»

Мамонов бежит по мосту к операторской палатке, на ходу надевая очки. Приговаривает:

— Знак мне был, остановил меня Господь, не сказал я…

То ли слова роли, то ли это он про себя.

Бросается к монитору — посмотреть, что вышло. Никого не видит вокруг, ничего не слышит. Глядит вглубь себя и в монитор. Шевелит губами. Еще раз проигрывая сцену, ломает пальцы:

— Ох, перехлопотал немножко, перехлопотал.

К чему относится это патриархальное словечко, непонятно. Домогаров молча закуривает в сторонке. Янковский усаживается в пластиковое кресло и говорит, ни к кому не обращаясь: «А без калош все-таки очень скользко».

Съемка закончена, перерыв, но Мамонов никак не может выйти из образа. Он в запале. Показалось на секунду, что светится, интенсивно испуская кванты энергии. Никто не знает, что он выкинет в следующую секунду. Даже Лунгин. Режиссер смотрит на актера восхищенно-покровитель­ст­венно. А Мамонову все здесь нравится. Жить нравится. К Янковскому подойдет, к Кузнецову. Возьмет за пуговицу, крутит, рассказывает про своего Грозного: «Вот, смотри, как будет суперски». «Нерва, нерва не хватает. Я же помню Гитлера, Муссолини. У них все было такое — у-у-ох», — старается показать это «у-у-ох», проводя по диафрагме, кажется, сведенной судорогой рукой.

На прошлой неделе Мамонов играл «Шоколадного Пушкина». А теперь вот — Грозного.

Зубов у Мамонова нет совсем — одни пеньки. Не от шоколада. Говорит, что его зубы — его грехи. Георгий Вицин говорил приблизительно то же: «Поздно вставлять мосты, когда все мосты сожжены».

Хотя у Охлобыстина тоже зубов негусто. Он их выбил: одни  — занимаясь рукопашным боем, другие — упав с «Харлей-Дэвидсона» в Дублине. Но собирается делать новые.

Надо подумать, как связаны актерский талант и отсутствие зубов. Сейчас как раз пауза в съемках.

Но тут откуда ни возьмись — впрочем, как обычно, — люди с телекамерами. Врезаются в толпу статистов.

— Нужно снимать фильмы про таких неоднозначных исторических персонажей? — спрашивает глубокомысленный журналист, кивая в сторону Мамонова.

— А то! — отвечает некто заросший декоративным волосом, поигрывая пищалью.

— А зачем? — не унимается журналист.

— Чтобы порядок был в стране, — отвечает некто, наводя пищаль на журналиста.

— Ивана Грозного — в Думу! — несется из глубин массовки.

Мамонов ошарашенно смотрит на вооруженных людей. Перспектива попасть в Думу его не прельщает. Но он подыг­рывает, поскольку актер. Громко говорит:

— Эх, где ты, молодежь, которая раньше кричала: «Мамонова — в президенты!»?

Первое время Мамонов приезжал на съемки со своим духовником. Потом один. Духовника Мамонов брал с собой для успокоения души. Тот ходил в рясе и всех старался воспламенить своей жизнерадостностью, а один раз приехал со своей мамой. И ее даже пустили на съемочную площадку.

Съемочная площадка огорожена красно-белой лентой, как место преступления. В ярком здесь появляться опасно — можно стать мишенью для режиссерского гнева. Лунгину нельзя мозолить глаза. Нельзя смеяться. Это позволено только Охлобыстину. Лунгин видит все-все-все. Особенно, кто бездельничает.

— Где Домогаров? — кричит он.

— Клеится.

— К кому? — отважно шутит кто-то из группы.

Но с Домогаровым шутки плохи. Если кто и смеется, то в варежку. Домогарову подклеивают ус.

С растительностью на головах сложности. Эпоха играется волосистая, допетровская. Даже массовка, и та вся в усах и бородах, не углем нарисованных, настоящих, — что уж говорить об актерах первого плана! Гримеры ждут не дождутся, когда у Домогарова отрастут свои волосы.

По площадке носится первоклассник Максимка, исполнитель роли сына Малюты, и кричит:

— Где мои сто миллионов тыщ? Без миллионов тыщ сниматься не буду!

Максимка заработал пока только две тысячи. По одной за два съемочных дня. Да и те мамка забрала.

Охлобыстин зачем-то фотографирует ряды виселиц, на которых раскачиваются бутафорские трупы. Постановщики тем временем кидают снежками в повешенных, целясь им в лица. «Какое жестокое развлечение! — думаю я. — До чего люди дошли на этой работе!» А оказывается, им просто для кадра нужно, чтобы плечи трупов были припорошены снегом.

Сергей Иванов — художник-постановщик. Большой, как Шаляпин, в берете Че Гевары.

— Кольчужку помогите донести!

Я схватился и чуть не упал: килограммов 15 кольчужка, не меньше. А еще говорят, что раньше богатыри были миниатюрные!

Все костюмеры и гримеры ходят с фотоаппаратами. Снимают персонажей, чтобы во время следующего дубля не промахнуться с костюмами и гримом. Множество фотографирующих людей рождает ложное ощущение праздности.

Снег на площадку доставляют из-под Суздаля на грузовике. Снегом, как и всей грязной работой вообще, заняты таджики-гастарбайтеры. Они возят снег в тачках. Вдруг выясняется: пропали тачки. Потом нашлись. Но пропали таджики. В общем, обычное дело. Один из таджиков в новой обливной дубленке. Бросает снег с усердием московского дворника. То есть безо всякого усердия.

Конь в яблоках по имени Шаман помочился, таджик по имени Фарид пытается забелить: желтого в кадре быть не должно.

Когда с натуральным снегом совсем плохо, запускают специальную ветродуйную машину, чтобы сделать искусственный. Люди, которые ею управляют, интригующе называют себя сноу-бизнесом. Но их снег из пластика получается слишком ярким, с легким оттенком аномальности. И от него трудно очищать костюмы и меховые шапки. Зато все лето можно изображать зиму.

Неподалеку бродит реквизит — двугорбый верблюд. Его скоро отправят туда, где взяли — он оказался слишком белый и веселый.

Бутафорские колокола из пенопласта на литейном дворе выглядят чересчур правдоподобно. Противоестественно достоверно. По краю даже выведены надписи на церковнославянском. Павел Лунгин опасается, что отменное качество декораций, костюмов и грима будет отвлекать зрителя от психологической линии фильма.

Вдоль тропы лежат синюшно-кровавые бутафорские трупы. Их сложили, чтобы увезти на склад. У одного между ног зажата голова — чужая. Другой, с умиротворенным взглядом, нанизан на кол.

Гастарбайтеры, купцы, смерды, юродивые в очках с тонкой оправой… Кто в камуфляже, кто в парче, кто в платке-арафатке. Все вместе обедают. Читают Ясперса и Донцову. Обсуждают, легко ли отравиться грибным супом. От безделья лепят из дефицитного снега мужские члены разных размеров. Проносят собачьи головы, скоро будут цеплять их к седлам опричников. Опричники ржут на мосту, рассказывая анекдоты.

— Экономно расходуем тепло, — кричит громогласная дама детям-статистам. Это означает: не бегать по лужам.

Монах и крестьянин присели на угольную кучу. Крестьянин достает из портсигара длинные пахитоски с золотым ободком по краю фильтра. Угощает монаха.

— Бороды не чешите, они у вас на сторону съезжают, — бросает им пробегающая мимо гримерша. — И пить только через трубочку. Воду.

Бутафорские трупы грузят в «газель».

— Осторожно, не ударь головой, ему еще играть.

— Так он же мертвый!

— Все равно вперед ногами нельзя?

Олега Янковского все здесь узнают по запаху: он один из съемочной группы курит трубку. Как нос Сирано де Бержерака приходил в гости гораздо раньше своего хозяина, так и табачный дым Янковского сигнализирует о нем задолго до его появления.

Про Янковского никто не говорит «Янковский» — только «Олег Иванович». И все понимают, о ком речь. О мэтре. Такая традиция подороже звания «народного». Есть лишь одна более популярная комбинация имени и отчества: Алла Борисовна. Но это, согласитесь, все-таки несколько из другой оперы, в смысле — у другой целевой аудитории.

Олегу Ивановичу работа, похоже, доставляет удовольствие. Он неподвижно сидит, положив ногу на ногу, в пластиковом кресле на берегу суздальской речки Каменки в виду Спасо-Евфимиевого монастыря, внесенного в список всемирного культурного наследия ЮНЕСКО.

— Здрасьте, Олег Иваныч, — проносится мимо гримерша, на ходу подправляя волос в его бороде.

— Здрасьте, Олег Иваныч, — пробегает другая, мимоходом укладывая локон.

С Янковским уже все давно перездоровались, еще сутра. Но лишний раз повторить не помешает.

Костюм митрополита Филиппа — клобук, холщовая хламида — придает ему монументальный вид. Он с ритуальной негой раскуривает трубку. Вокруг мочатся лошади, суетятся постановщики, кто-то кому-то кричит в телефон: «У них по контракту только купе, никаких плацкартных вагонов». Из кафе «Ландыш» привезли свиную поджарку. Хорошо!

— Олег Иванович, как вам работается с Петром Николаевичем?

— Ну, он сначала мне говорил: «Я тебя боюсь». И все ходил с посохом по окрестностям, вживался в образ. А теперь вроде привык. Сейчас мы пытаемся наши уважительные отношения за пределами площадки как-то перевести в конфликт на площадке.

По замыслу основное противостояние, как явствует из названия фильма, разворачивается между царем и митрополитом. Филипп не желает благословлять зверства Грозного, за что и принимает мученическую смерть: Малюта Скуратов, верный пес грозного царя, душит опального митрополита.

Поговаривают, что Павел Лунгин планирует выставить фильм на Каннский фестиваль и надеется повторить успех своего «Такси-блюза», получившего главный приз за режиссуру.

На дворе Великий пост. Но это мало что меняет в укладе жизни съемочной группы. Логика простая: официальное наименование всего здесь происходящего — экспедиция «Мосфильма», в экспедицию отправляются путешественники, а путешественникам положено множество поблажек. Короче говоря, кинематографистам бог должен простить не только свиную поджарку, но и прочие невинные излишества.

Кажется, только один человек здесь постится, как положено — это Иван Охлобыстин. Он не из тех, кто выдает похмелье за депрессию, а диету — за пост. Его Вассиан — шут при дворе Грозного. И шут у Охлобыстина выходит феноменальный.

— Иван, я все-таки понять хочу — про что фильм? Судя по всему, митрополит Филипп будет таким образцом правозащитника, противостоящего антинародной власти. Стало быть, фильм про политику?

— Я аполитичный человек.

— Но политика ведь все равно тобой занимается — это штамп, но это правда. А власть разве не всегда насилие?

— Но она ведь всегда и существовала. Надо к этому разумно относиться.

— Только она всегда разная. Вот Иван Грозный — мечется между пороком и божьей благодатью и кровью окружающих забрызгивает. Вот Путин — постоянно со своим духовником беседует. А вот Ельцин — заходит в церковь и держит свечку в кулаке, словно стакан в пивной, как говорил покойный генерал Лебедь.

— Но с другой стороны, ведь все же не стакан держит, а свечку. Понимаешь, мы и вправду достойны тех, кого выбираем. Тут уж ничего не сделаешь.

— Такова природа власти?

— Такова природа народа. Здесь так: каков приход, таков и поп. Мы выбираем себе подобных. Отношения власти и народа складываются, я думаю, по биологическим, даже физиологическим законам. Причем, как ни странно, народ — это доминирующее начало. Да, его подавляют, обворовывают, унижают. Но, тем не менее, все сначала решается снизу. Сперва образуется некая среда, затем она начинает из гущи своей выталкивать наверх своих фаворитов. А уже там, на пике, — Васси­ан-Охлобыстин рисует руками крутую пирамиду, — фавориты самоорганизуются с выгодой для себя. Был разлад, было безумие — был Ельцин. Я в силу юности своей тогдашней на него имел большой, просто шариковский зуб. Ну не нравился он мне, и все тут. Но однажды мой наставник Ролан Анатольевич Быков — великий человек, царствие ему небесное! — сказал: «Он тот, кто нужен на данном историческом этапе. Сейчас нужны не тонкие политические решения и интриги. Сейчас надо разгребать страну и людей большой медвежьей лапой». Я послушал, подумал и решил: да, это справедливо.

— Получается, хорош тот, кто есть?

— В общем, да. Церковь так и говорит: всякая власть от бога.

— А Иван Грозный?

— Это человек, который нужен был в тот период. Был хаос в управлении. Бояре действительно раздергивали Россию, продавали ее кому попало. Он поставил всех на место. Это стоило большой крови. Причем он был просвещенным человеком, острого ума — почитайте его переписку с Курбским. Его довели до этого состояния. Последней точкой, я считаю, была смерть Анастасии, первой и любимой жены: ее отравили. Необходим был жесткий механизм, который косил бы головы тогдашней власти, чтобы хотя бы появилось пространство для строительства чего-то нового. Потом буферным элементом был Годунов. А затем нравы русской власти становились все мягче и мягче.

— Может быть, Павел Лунгин, подобно Сергею Эйзенштейну с его «Иваном Грозным», шлет власти сигнал: надо быть нравственней? Нет ли тут некоего идеологического замаха, подспудных аллюзий? Большие художники часто мыслят манифестами…

— Я, как человек пишущий, знаю, как это делается, и уверен, что это у всех так. Вот я сажусь писать сценарий: у меня есть определенная конструкция, но она очень поверхностная. То есть я примерно знаю, как будет. Я заставляю себя написать листов десять. А потом оно начинает писаться само. Из бездны появляются персонажи, которых не задумывал. Они начинают жить своей жизнью. И я уверен, то же самое происходит у Лунгина. Он конфликт заложил. Психологический. Об этом говорит название. А дальше все во власти съемочной площадки. И я не думаю, что он художественную идею низводит до уровня политического манифеста. Это просто такое нормальное актуальное размышление: да, власть должна быть нравственной, нельзя переступать через определенные моральные пороги, нужно обязательно выдерживать границы человечности.

— Сегодняшняя власть нравственна? Или ты скажешь сейчас, что уровень ее нравственности соответствует текущему моменту?

— Она формальна. Я не могу сказать, нравственна она или нет. Старается быть нравственной.

— Старается искренне?

— Пока только по форме. Следит за тем, что люди скажут.

На Западе, на Востоке. Но это тоже неплохо. Хоть так, хоть так.

Для фильма в Суздале соорудили пыточную площадь: полгектара в историческом центре Суздаля сплошь заставлены орудиями медленного умерщвления людей. Колесо с закрепленными на нем острыми кольями должно вертеть насаженных на них изменников. Механические розги и динамические распятия, отрывающие руки-ноги, предназначены для уголовных преступников. Ректальные колья, само собой, здесь тоже имеются.

Все механизмы и приспособления сработаны по чертежам XVI века. Мне особенно понравилось сооружение для неверных жен и мужей. Не знаю почему. Может, потому что оно походит на ярмарочные качели. От него веет карнавалом, Бахтиным и европейским Средневековьем. Но это ложное впечатление. Потому что единственное предназначение этих качелей — втыкать острые палки в гениталии мужчин и женщин. Верно говорят, что человечество нигде не проявило себя с большей изобретательностью, чем в истреблении себе подобных.

Пыточная площадь охраняется спустя милицейские рукава. Поэтому туда частенько забредают те, кто приехал в Суздаль по заурядной туристической путевке. Причем декорации столь правдоподобны, что зеваки принимают их за аутентичные элементы суздальского ландшафта.

Молодая, по-видимому супружеская, пара весело раскачивается на генитальных кольях. Кач-кач, кач-кач. Суздаль, церкви, медовуха. Просто «Весна на Заречной улице» какая-то. Пытаюсь им объяснить, что это — не аттракцион, а для казни тех, кто обманывает супруга. Демонстрирую им, как бы могли меня казнить, будь я уличен в супружеской измене.

— Козел, — в один голос шипят оба. Соскакивают на землю. Быстро удаляются, не поднимая глаз друг на друга. Очевидно, я нечаянно вторгся в чужой нервический сценарий.

Все пыточные машины в рабочем состоянии. Так что при желании можно использовать их по назначению. Говорят, Лунгин грозился это сделать, когда однажды к его приходу не была подготовлена съемочная площадка.

Декорации удались на славу. Непонятно, Суздаль с его историческим центром декорирует съемки или наоборот. Строили белорусские гастарбайтеры. Помимо пыточной площади они возвели литейный двор, фрагмент городской стены с воротами, поставили мост через речку. Мост получился крепче городского: городской перед ледоходом разобрали, чтобы пиломатериалы не унесло, а киношный стоит, ничего ему не делается.

По периметру площадки прогуливается охранник. Он из местных. Называет себя антикваром. Указывает на двуглавых орлов, укрепленных на декоративных воротах.

— В XVI веке разве были такие? Это они решили символизма добавить, чтобы нынешней власти потрафить.

«Ни фига себе охранники в Суздале!» — думаю.

Белорусы сделали также сараи, юрты, пристань, церковь. Получился городок в городке. Церковь, правда, потом сожгли. Она сгорела минут за двадцать. Согласно сценарию, нетронутыми остались алтарь и иконостас. Как свидетельство промысла божьего.

Там сейчас все так и осталось: куча обрушенных обгоревших бревен и над ними святые лики, устремленные в небо. Зрелище фантастическое. Оставить бы как есть — для туристов. Глядишь, и легенда какая-нибудь городская родилась бы. Но местные власти, кажется, будут настаивать на демонтаже. Мол, строили зимой, вкапывали неглубоко, почва поплывет, туристам голову зашибет.

От того пожара осталась фотография на стенде в холле гостиницы, где ночует съемочная группа. Кадр дня: полыхает церковь, на ее фоне улыбающаяся девушка нежно прижимает к груди огнетушитель.

Цинизм — это юмор в плохом настроении.

У массовки на фильме существование отдельное, несколько обособленное. Но не лишенное жизненных соков. Массовка одевается в местном клубе. Костюмы висят плотными рядами. Ряды подписаны: «Бояре», «Горожане приличные», «Горожане бедные», «Нищета». Начало седьмого утра. Светает. В клубе уже толпится местный люд.

— А можно я сегодня боярином буду? — говорит тщедушный мужичок, вчера он изображал доходягу. — Хочу хоть раз в камеру попасть!

— Да ты с зоны-то давно откинулся? В камеру он захотел! — веселятся его более упитанные коллеги. Им-то боярские роли обеспечены в силу комплекции.

Кино — занятие, провоцирующее амбиции. Статисты борются за крупный план. Костюмеры считают себя художниками по костюмам. Гримеры — просто большими художниками. И все в глубине души талантливые режиссеры. Но свои амбиции лучше держать при себе, подчинить общей цели, иначе «кина не будет».

Актерам из массовки платят по 500 рублей за съемочный день. Объявление о наборе напечатано в местной газете «Суздальская новь». Но людей все равно не хватает. Для суздальцев, развращенных туристами, путешествующими по Золотому кольцу, полтысячи — деньги неважные. Можно койку сдавать на ночь в два раза дороже. И ничего при этом не делать. В снегу на карачках не стоять. Лицо не пачкать гримом, похожим на навоз. А тут уже и апрель, начало инвалютного сезона: ведь иностранцы, как скворцы, появляются вместе с теплыми атлантическими циклонами.

Между тем никаких производств в Суздале нет. В этом смысле город абсолютно стерильный. Если чем здесь и занимаются, так только производством и продажей сувениров: лукошки разные, деревянные механические игрушки. В это дело вовлечены примерно 150 семей, говорят местные. Слово «семья» в данном случае получает почему-то сицилийское звучание.

Разве вот только калошная фабрика работает. Да и фабрика-то — одно название: три станка. Их грузинские хозяева на «Иване Грозном» озолотились. Никогда у них столько калош не покупали. То партию темных, сто пар. То партию из прозрачной резины — полторы сотни. Покупают-покупают, а их все не хватает: калоши то и дело пропадают. Причем наиболее часто пропадают калоши именные. Скажем, с надписью «Домогаров» или «Охлобыстин». Может, потом обнаружатся на каком-нибудь аукционе.Представляете? Лот № 7. Калоши резиновые, размер 42, с надписью «Янковский». В них лауреат Каннского фестиваля снимался в фильме «Иван Грозный и митрополит Филипп».

Массовке деньги сразу не выдают. Только по окончании определенного съемочного цикла.

— Иначе на следующий день после первой выплаты могут не прийти. Понимаете? — спрашивает меня Владимир, ответственный за массовку.

Чего ж тут не понимать? Никто не безупречен.

— А еще бывает как… Два дня человек в массовку ходит веселый. А на третий — бац, как в воду опущенный, все хмурится. Спрашиваешь его, что случилось. Оказывается, за ним жена увязалась, тоже сниматься захотелось.

Это строго запрещено, но время от времени кто-нибудь из массовки исчезает со съемочной площадки, а потом появляется в весьма приподнятом настроении.

Суздаль к этому привык. Здесь постоянно снимают историческое кино, еще с советских времен. Поэтому никто не удивляется, если в магазине в очереди за горячительными напитками вдруг обнаруживается какой-нибудь юродивый в средневековых обносках. Или войдет приближенный царя в расшитой жемчугами и каменьями шубе и скажет:

— Доча, дай мне чекушку скорей. Вон ту, беленькую. А то бояре мерзнут.

Одежду массовке выдают в обмен на паспорт. На «Мосфильме» хорошо знают, как пропадают костюмы и реквизит.

— Пришла одна в мини-юбке и майке, — говорит костюмер Игорь. — Сбросила свое, надела костюм 1910-х годов: платье гипюровое, шляпку с вуалью и перьями райской птицы. И пропала.

Массовка съемочную группу жалеет. Приносит соленые огурцы и помидоры в стеклянных банках. Медовуху собственного изготовления.

Медовуху кинематографисты употребляют сразу. А огурцы и помидоры таскают с собой в кафе «Ландыш», где иногда обедают. Циники, они прозвали это милое заведение «Гландышем». И напрасно. Суздаль — город добрый, намоленный, свой.

Неожиданно выпало снега по колено. Идешь по узкой тропинке, в одну ногу, — навстречу человек. Ты в сторону, в суг­роб, чтобы дорогу уступить. И он тоже. Так и стоите оба в приступе любезности, пока не надоест и ты не пойдешь первый, зло толкнув плечом встречного, а может, и добавив слово какое-нибудь обидное. И он тоже. И на душе легко становится: свой, из группы.

Или встретишь женщину с лицом покойницы — и эта тоже своя. Хоть и суздальская. Побежала за едой в магазин — грим не успела смыть.

А вот спешит в продуктовый человек в бородище, набухшем оттепелью подряснике и меховой скуфейке. «Как все-таки здорово работают гримеры и костюмеры! — думаю. — Ни за что от попа не отличишь!»

— Скажите, вы священником после фотопроб стали?

— После духовной семинарии.

— Ой, простите.

— Бог простит.

Ну, тоже, в общем-то, свой.

Если верить путеводителям, в Суздале 23 церкви. На мой взгляд, их больше. На мой взгляд, их даже слишком много на меру площади. Улица Ленина — центральная. В городе, где 23 церкви, это не смешно.

Для фильма в Суздале соорудили пыточную площадь: полгектара в историческом центре Суздаля сплошь заставлены орудиями медленного умерщвления людей. Колесо с закрепленными на нем острыми кольями должно вертеть насаженных на них изменников. Механические розги предназначены для уголовных преступников

На колокольне женского монастыря спутниковые тарелки — ее, видимо, используют как антенну для мобильной связи. Облупленное турагентство, похожее на мазанку, называется ООО «Шишилов». Повсюду деревянные дома в сайдинге и стеклопакетах. В сочетании с кудрявыми наличниками стеклопакеты производят очень концеп­туальное впечатление.

Снегом, как и всей грязной работой вообще, заняты таджики-гастарбайтеры. Они возят снег в тачках. Вдруг выясняется: пропали тачки. Потом нашлись. Но пропали таджики. В общем, обычное дело. Один из таджиков в новой дубленке. Бросает снег с усердием московского дворника. То есть безо всякого усердия

Ворота Суздальской станции по борьбе с болезнями животных увенчаны изображением двуглавого орла довольно болезненного вида. Наверное, хотели добавить символизма. Не получилось.

Здесь постоянно снимают историческое кино, еще с советских времен. Поэтому никто не удивляется, если в магазине в очереди за горячительными напитками вдруг обнаруживается какой-нибудь юродивый в средневековых обносках

Центральная школа. В ней учится Максимка, сын Малюты. Вообще-то в ней не учиться, а только прививки делать — такая она ядовито-желтая. Крыльцо школы покрыто, будто неким артефактом, толстым слоем мха.

На здании банка, вполне приличном, густо заржавевшие часы постоянно показывают без четверти восемь. Все и вся в Суздале заканчивает работу в четыре часа пополудни.

Около четырех неожиданно просветлело. Заблистали разом все суздальские купола. Выпавший снег смягчил кинематографические нравы. На площадке все пошло гладко и споро. Между царем Иваном Грозным и Олегом Ивановичем Янковским вроде стал налаживаться конфликт.

Фотографии: Алексей Майшев для «РР»